Переизобретение наших рамок мышления

 

Меня всегда удивляло, до чего тихо ведут себя прихожане на любой христианской церковной службе. Мы, евреи, любим трепаться. Поэтому в синагоге раввину часто приходится колотить кулаком по кафедре, чтобы прекратить гвалт. Как-то раз во время службы раввин заговорил именно об этом. «Если вы спросите меня, допустимо ли общаться с соседом во время молитвы, я бы сказал, что лучше нет. Вы сюда пришли молиться, ваша болтовня отвлекает, это, считай, неуважение, – заявил он. – Но спроси вы меня, допустимо ли отправляться в синагогу и молиться там во время общения с друзьями, я бы ответил: “Разумеется! Мы вам тут всегда рады”». Далее он взялся развернуто излагать талмудические принципы – из категории микроскопического разведения понятий, к какому привыкаешь, посещая синагогу. Но я веду речь о том, что от того, как сформулирован вопрос, фундаментально зависит и ход мыслей, и выводы.

Рассмотрим головоломки из исследования, опубликованного в «Журнале решения задач» в 2015 году[96]. Чтобы справиться с этими головоломками, вам, как в свое время Уоллерстину, придется усомниться в собственных допущениях и сдвинуть рамки своего мышления. Если головоломки вам по вкусу, попробуйте:

 

1. Человек читает книгу, и тут гаснет свет, но, хотя в комнате полная темнота, человек продолжает читать. Как? (Книга при этом не в электронном формате.)

2. Фокусник заявил, будто может бросить пинг-понговый шарик так, что тот преодолеет короткое расстояние, остановится как вкопанный, а затем двинется обратно. Фокусник добавил, что добьется этого, не стукая шариком ни о какой предмет, ничего не станет к нему привязывать и не будет его подкручивать. Как же ему удастся заявленное?

3. Две матери и две дочери рыбачат. Им удалось поймать одну большую рыбу, одну маленькую и одну жирную. Поскольку поймано было всего три рыбы, как получилось, что каждая женщина поймала по рыбе?

4. Марша и Марджори родились в один и тот же день одного и того же месяца одного и того же года у одной и той же матери и одного и того же отца и при этом они не двойняшки. Как так?

 

В исследовании, которое я процитировал, любую из этих загадок решило меньше половины участников эксперимента. А у вас получилось?

Причина, почему эти загадки трудны, в том, что у большинства людей в сознании возникает вполне определенная картинка:

 

1. Человек таращится в книгу.

2. Человек кидает пинг-понговый шарик на стол или на землю.

3. Группа из четырех женщин.

4. Двойняшки Марша и Марджори.

 

Эти картинки определяют нам рамки мышления, в пределах которых мы ищем ответы. Пока мы в этих рамках остаемся, идеи, передаваемые нашим ассоциативным умом сознанию, буду им соответствовать. Но эти картинки – неверные толкования обстоятельств, описанных в загадках. Чтобы подобрать к ним ключи, от исходных допущений придется отказаться.

Трудность любых загадок состоит в том, что из-за их устройства на ум автоматически приходит неправильное толкование обстоятельств, сознание в этом участвует мало или не участвует вовсе. Эту трактовку наши мозги считают наиболее вероятной, основываясь на предыдущем опыте, такое скрытое допущение мы делаем, не отдавая себе в этом отчета, но подобная картинка не сообразна совершенно новой для нас ситуации в загадке. Как и многие каверзные задачи, загадки трудны не потому, что мы чего-то не знаем, а потому что как раз знаем – или нам кажется, что знаем, а на самом-то деле нет.

Возьмем первую загадку. В абсолютном большинстве обстоятельств, в каких почти всем нам доводилось оказываться, человек, читающий книгу, действительно вперяет взгляд в страницы. И пусть это один из возможных сценариев, описываемых загадкой, мы вскоре убедимся, что есть и другая возможность, и осознать это, отставив исходный образ, и есть ключ к успеху. Так же устроены сдвиги парадигмы в предпринимательстве и науке. В этих областях из-за перемены обстоятельств теряют действенность допущения, настолько глубоко усвоенные людьми, что не вызывают никаких сомнений, и принять, что они более недействительны, оказывается трудно. Успех приходит к тем, кто это сознает и способен пересмотреть свое понимание ситуации.

Вот вам ответы к загадкам. В первой человеку для чтения свет не нужен, потому что человек этот слепой и читает книгу, напечатанную брайлем. Во второй фокусник кидает шарик вверх, а не горизонтально, а потому движение обращено вспять силой тяготения, а не столкновением с землей, столом или стенкой. В третьей поймано всего три рыбы, потому что две матери и две дочери – это три женщины: девочка, ее мать и мать ее матери. В четвертой Марша и Марджори – это не весь выводок: родилась не двойня, а тройня.

В жизни мы имеем дело с многочисленными испытаниями. Знаем, как справляться с некоторыми, потому что уже натыкались на них. Попадаются нам и совершенно новые препятствия, но мы способны одолеть их, применяя пошаговое аналитическое мышление. И все же случаются задачи, не поддающиеся нашим попыткам решить их. Зачастую, как в этих загадках, это потому, что в рамках того, как эти загадки воспринимаются, решения не существует, – зато оно может быть найдено, если принять свежую точку зрения.

Рассуждая о победах интеллекта, мы склонны сосредоточиваться на блистательном аналитическом мышлении – мысли, производимой могучей логикой. Но при этом едва отдаем должное способности переизобретать рамки, в которых мыслим, и понятия, в каких наш ум определяет рассматриваемый нами вопрос. Переизобретать все это удается, мысля эластично: это задача, требующая рыхлого навыка под названием «проницательность». Автоматизировать создание новых представлений трудно, и большинство животных едва справляется с этим, но зачастую как раз такое создание и есть ключ к успешному решению задач человеческого мира.

 

Задача собаки и кости

 

В этот век вопросы, требующие от нас изменения рамок нашего мышления, возникают куда чаще, чем когда-либо прежде. В этом и состоят революционные перемены: это перемены, требующие новых парадигм и свежих способов мышления. Психологи называют процесс смещения рамок, в пределах которых вы анализируете тот или иной вопрос, реструктуризацией. От этого глубинного действия, совершаемого нашими мозгами, зачастую зависит, найдем мы ответ или упремся в тупик. Или же, оказавшись в тупике, выбраться из него мы можем, лишь произведя реструктуризацию. Ныне, когда допущения прошлого устаревают со скоростью, поражающей воображение, способность реструктурировать собственное мышление необходима уже не для выдающихся достижений, а ради выживания.

Важность реструктуризации ученый-компьютерщик Даглас Хофстедтер иллюстрирует посредством так называемой задачи собаки и кости[97]. Вообразите, что вы – собака, а некий добрый человек бросил вам кость, но она упала к соседу во двор, по ту сторону сетчатого забора в десять футов высотой. Позади вас открытые ворота, перед вами – вкусная снедь. При виде кости у вас текут слюнки, но как вам до нее добраться?

Столкнувшись с такой задачей впервые, большинство собак решает ее строго топографически. Пес составляет в уме карту своего положения и положения кости, прикидывает по этой карте расстояния, а затем ставят себе цель со временем сократить это расстояние. Начинает пес в тридцати футах от кости, скажем. Двигаясь к кости, пес сокращает расстояние, из чего, согласно своей внутренней программе, делает вывод, что, когда расстояние сократится до нуля, цель будет достигнута.

Собака – или робот – с такой программой будет бежать к кости, пока не наткнется на забор, и тут решение поставленной задачи зайдет в тупик. Расстояние до кости, может, и сократилось буквально до нескольких дюймов, но дальше хода нет. Некоторые собаки просто станут таращиться на кость и лаять от неудовлетворенности – или же плюхнутся на спину, чтобы вы почесали им пузо. Другие псы, знакомые с подкопом как методом перемещения под предметами, возможно, попробуют подкоп. Но некоторым особенно толковым псам достанет эластичности мышления, чтобы сменить рамки, в которых мыслится вся эта ситуация: они осознают, что физическое расстояние до кости не равно расстоянию до цели.

Стоя у забора, такие псы поймут, что, пусть до кости всего несколько дюймов, от того, чтобы добраться до нее, они очень далеки. А потому изменят представление о расстоянии, применяемом к этой задаче. Они поймут, что, даже если они стоят физически рядом с костью, в смысле достижения цели открытые ворота к кости ближе. А потому вместо того, чтобы применять буквальное геометрическое расстояние как мерило успеха, они применят определение, которое ученые-когнитивисты называют «пространством задачи».

В нашем случае пространство задачи есть длина пути, который надо преодолеть, чтобы добраться до кости. В пространстве задачи, если собака отправляется в путь, двигаясь к кости, она увеличивает расстояние до своей цели, но если она при этом перемещается к открытым воротам, она это расстояние сокращает. А потому псы, задающие своему мышлению такие вот новые рамки, устремляются к открытым воротам.

Решить задачу собаки и кости, стоит только задать ей действенные рамки, нетрудно. Но осознать, что эти новые рамки нужны, а затем задать их – вот что требует эластичного мышления. Эффективное мышление нередко сводится именно к этому – к способности реструктурировать рамки своего мышления о фактах и вопросах. А потому задача собаки и кости, пусть и простая, отделяет мыслителей от не-мыслителей, людей и смышленых собак – от компьютеров-шахматистов.

 

Как мыслят математики

 

Если уж выбирать среди всех областей знания такую, какой не бывать без реструктуризации, – и ей, следовательно, есть чему нас научить в новаторстве и творческом мышлении, – это математика. Большинство из нас понятия не имеет, как математики мыслят, но ловкость, с которой они создают альтернативные рамки восприятия для всяких сложных вопросов, для нас очень поучительна.

Возьмем задачку, которая на самом деле математическая, хоть и прикидывается бытовой загадкой. Есть шахматная доска восемь на восемь и тридцать две костяшки домино. Каждая костяшка домино покрывает собой две горизонтально или вертикально соседствующие клетки, и легко сообразить, как расставить кости, чтобы закрыть ими все шестьдесят четыре клетки. А теперь представьте, что мы выкидываем из игры одну костяшку домино и выключаем две клетки доски – из двух диагонально противостоящих углов. Можно ли накрыть оставшиеся шестьдесят две клетки тридцатью одной костью? Независимо от того, положительный вы даете ответ или отрицательный, объясните его. Класть кость так, чтобы она торчала за пределы доски, нельзя.

 

Берясь решать эту загадку, большинство людей пробует по-всякому размещать костяшки на доске, а затем, когда ничего не выходит, начинает подозревать, что замостить вот так всю доску невозможно[98]. Но как это доказать? Пробовать один неудачный вариант за другим – не метод, поскольку вариантов слишком много.

Загадка «вырезанной доски» – усложненная разновидность простой задачи с собакой и костью. У загадки есть простой ответ, но чтобы его добыть, необходимо взглянуть на поставленный вопрос в новых рамках, реструктурировав его так, чтобы отставить буквальные попытки накрыть всю доску и переформулировать задачу по-новому. Как?

Ключ вот в чем: вместо того, чтобы формулировать задачу как поиск в пространстве способов расставить домино по всей доске, сформулируйте ее в понятиях поиска в пространстве законов, управляющих расстановкой домино на доске. Разумеется, сперва придется сформулировать сами законы. Вот, например: каждая кость домино покрывает две клетки. Еще что-нибудь приходит на ум? Когда выявите все мыслимые правила – а их немного, – рассмотрите вопрос, можно ли покрыть всю обрезанную доску костяшками домино в контексте этих правил. Выяснится, что есть правило, которое придется нарушить, иначе не удастся покрыть всю доску костяшками, а потому ответ «нет, нельзя».

Эту загадку вы, скорее всего, разгадали, если додумались вот до этого закона: поскольку каждая костяшка закрывает два соседних квадрата, следовательно, любая костяшка на доске покрывает одну белую и одну черную клетку. Этот закон означает, что разместить костяшки на доске, где белых и черных клеток не поровну, никак не получится. У полной шахматной доски белых и черных клеток одинаковое число, а потому этот закон не возбраняет расстановку костяшек так, чтобы покрыть всю доску. А вот у обрезанной доски при вынутых двух диагонально противоположных уголках тридцать две белые клетки и тридцать черных (или наоборот), и, соответственно, согласно закону, обрезанную доску костяшками домино не обставить никак.

Анналы математики и решение большинства задач вообще в любых областях знания можно рассматривать как постоянную борьбу с бесплодными рамками мышления оружием реструктурирования. Вот вам пример из настоящей математики: каково решение уравнения x ² = – 1? Поскольку квадрат любого числа – число положительное, предложение кому бы то ни было решить эту задачу равносильно вопросу: «У тебя есть два фунта камбалы и морковка. Как будешь варить говяжье рагу?» Долгие века математики считали, что ответа здесь не существует. Но они мыслили в рамках обычной математики – ныне мы называем это «действительные числа».

В XVI веке итальянский математик Рафаэль Бомбелли осознал, что, пусть квадратный корень из – 1 не есть число, которое мы, допустим, можем показать на пальцах, это не означает, что это число бесполезно для нас умозрительно. В конце концов, мы же используем отрицательные числа, а они тоже никак не соответствуют ни пальцам на руках, ни каким бы то ни было другим физическим величинам. Пятьсот лет назад случилась Бомбеллиева великая реструктуризация: давайте воспринимать числа как абстракции, подчиняющиеся правилам, а не как конкретные сущности. Исходя из этого Бомбелли задался вопросом, могут ли существовать те или иные законные математические рамки, в которых возможно существование квадратного корня из – 1, независимо от того, можно ли такими числами считать или измерять что-то вещественное?[99]

Бомбелли подходил к вопросу так: предположим, такое число в самом деле существует. Ведет ли это к логическому противоречию? Если не ведет, то каковы были бы у этого числа свойства? Ученый обнаружил, что число, удовлетворяющее равенству x ² = – 1, не ведет к логическому противоречию, и успешно выяснил кое-какие прежде неизведанные свойства этого числа. Ныне мы обозначаем число Бомбелли буквой i  и называем его мнимым числом.

Мнимые числа теперь преподают на обычных уроках математики. Толковые старшеклассники запросто осваивают то, что большинство серьезных средневековых ученых не могло ни постичь, ни принять, потому что, как и идея увеличенных порций, это противоречило парадигме тогдашней привычной мысли.

 

Влияние культуры

 

Истории Уоллерстина и Бомбелли – очень, очень разные, однако обе показывают, что один важный фактор влияния на нашу способность производить новые представления, внешний по отношению к нам, – это фактор наших профессиональных, общественных и культурных норм. Ими могут быть нормы нашей семьи, коллег, страны, этноса, профессиональной среды или даже той или иной компании, на которую мы работаем. Мы склонны считать, что национальная и этническая культуры влияют на индивидуальное мышление сильнее прочих, но если вы знакомы хоть с одним математиком, он, вероятно, мыслит совсем не так, как ваши знакомые юристы, а те, в свою очередь, совсем не так, как повара, бухгалтеры, следователи-оперативники и поэты, с какими вам доводилось общаться, и различия могут быть не менее значимые.

Каким бы ни был источник культуры, ее влияние настолько мощно, что распространяется даже на наше восприятие физических объектов[100]. Задумаемся над недавними исследованиями, проведенными в Мичиганском университете психологом Синобу Китаямой и его коллегами, – они изучали различия между тем, как американцы европейского и японского происхождения воспринимают простые геометрические фигуры.

Культура для группы есть то же, что личность для индивида. Европейская культура, как обнаружили психологи, подчеркивает ценность личной автономии и буквального мышления, тогда как японская культура более коммунальна и считает важными обстоятельства и контекст. Чтобы разобраться, каковы в таком случае последствия этих различий, в одной серии экспериментов Китаяма показывал своим испытуемым «стандартный» квадрат, нарисованный на листке бумаги, в котором был проведен отрезок прямой длиной ровно в треть высоты квадрата вертикально вниз от верхней грани, как показано на рисунке:

 

Испытуемым выдали по листку бумаги, на каждом был похожий квадрат. Однако на листках у испытуемых квадрат отличался от стандартного размерами, и у него не было вертикального отрезка, проведенного от верхней грани вниз.

Каждому испытуемому выдали карандаш и попросили воспроизвести вертикальный отрезок прямой, как он нарисован в стандартном квадрате. Кого-то попросили провести линию той же длины, что и в стандартном квадрате, а кого-то – той же пропорции (одна треть по высоте) относительно обрамляющего квадрата. У этих двух заданий есть сущностная разница. В первом человек может не обращать внимания на квадрат, а во втором соотношение квадрата и отрезка – ключевые.

Исследователи замыслили это исследование, сосредоточившись на такой разнице, потому что квадрат – контекст для отрезка, а контекст – элемент, значимый для японской культуры. Китаяма предсказал, что японцы справятся лучше европейцев, если попросить их соблюсти пропорцию, но все будет иначе, если японцев попросить нарисовать отрезок равным по длине; эксперимент показал в точности такие результаты.

 

 

Квадраты Китаямы.

Слева: длина отрезка соотносится с исходным рисунком.

Справа: пропорция отрезка соотносится с исходным рисунком

 

Китаяма в своем исследовании пощупал то, как люди думают, но культурные различия, проникающие так глубоко, что влияют даже на физическое восприятие, наверняка фундаментально влияют и на подходы разных людей к решению задач в пределах, принятых в сообществах этих людей. А потому социологи задались вопросом: влияет ли культура на уровень новаторства в том или ином сообществе? Если да, то сравнительный рейтинг стран относительно новаторства вряд ли меняется со временем и тем самым отражает глубинную культуру общества.

Приведу таблицу, показывающую результаты одного исследования, посвященного как раз этой теме. Оно оценивает США и тринадцать европейских стран примерно сопоставимого благополучия относительно количества изобретений, запатентованных из расчета на душу населения за 1971–1980 годы[101]. Таблица показывает, что у большинства стран рейтинг сохранялся на протяжении всего десятилетия.

 

Это исследование не было статистическим выбросом. Например, в таблице ниже приведены аналогичные рейтинги, полученные другими учеными и за другое десятилетие – с 1995 по 2005 год. В этой работе изучали отдельный подкласс изобретений, поэтому эти две таблицы впрямую сравнивать нельзя, но важно то, что рейтинги похожи – и они устойчивы во времени[102].

 

Наша культура способна предложить нам подход к вопросам, полезный в их решении, но может и мешать нам. Сильное культурное самоопределение, если оно порождает глубоко запрограммированный подход к тем или иным вопросам, может затруднять смену этого подхода, пусть даже он и не действен. Соприкасаться же с другими культурами полезно, потому что те, кто вырос или работает в чужой культуре, зачастую относятся к жизни иначе, и исследования показывают, что простое взаимодействие с такими людьми способно раздвинуть рамки нашего мировосприятия и увеличить у нас эластичность мышления[103]. Чем шире взгляд на мир, возникающий при таких взаимодействиях, тем с большей вероятностью мы будем готовы ломать свои старые привычки и освобождаться от жестких закономерностей мышления, которые не дают нам двигаться вперед.

Но независимо от того, нужны ли нам новые рамки мышления или мы способны отыскать решение в существующих мыслительных структурах, откуда все же берутся эти самые идеи, которые мы ищем? В следующей главе я объясню, как процесс производства идей происходит в глубоких недрах нашего бессознательного ума – и деятельнее всего он как раз тогда, когда сознательные процессы аналитического мышления находятся в покое.

 

 

6

Думаем, когда не думаем

 

У природы есть запасной план

 

Лежа в постели в швейцарской деревне Колони у Женевского озера, Мэри Годвин маялась. Третий час ночи, еще одна унылая ночь унылым дождливым июнем. Беспрестанные дожди сами по себе не диво: Мэри выросла в Лондоне, а к тому же провела немало времени в Шотландии. Но этой ночью погодный мрак – точь-в-точь ее настроение.

Мэри, бледная, хрупкая женщина с каштановыми волосами и глубокими карими глазами, была к себе сурова. Одна тысяча восемьсот шестнадцатый год, ей всего восемнадцать. Пришлось проводить лето в Швейцарии со своей единокровной сестрой, друзьями и возлюбленным. Как-то раз поздно ночью, когда лило особенно сильно, все собрались у камина почитать вслух сборник страшных историй, а затем решили: пусть каждый в компании напишет такую историю сам.

К следующему вечеру все справились – кроме Мэри. Шли дни. Друзья не оставляли ее в покое: «Ну как, сочинила?» – а она продолжала отвечать «стыдливым отрицаньем». Начала уже чувствовать себя недостойной интеллектуального собрания друзей и возлюбленного. Неуверенность в себе лишь умножала ее муки.

Друзья Мэри продолжали свои ночные бдения, и как раз тем вечером разговор зашел о «природе и принципах жизни». Собравшиеся рассуждали о неких экспериментах Эразма Дарвина, в которых он вроде как «хранил обрезок вермишели в стеклянном ящике, покуда тот неким сверхъестественным манером не задвигался по своей воле». Прочитав эти слова, я поймал себя на мысли, что у всех нас оставались такие объедки. Но там-то компания подобралась ученая, и они задумались: можно ли создать жизнь вот так запросто – и какою силой? Ближе к полуночи все отправились спать – все, кроме Мэри: та лежала в постели, уставившись в потолок. Спать не могла, но зажмурилась и решила успокоить ум. Пора уже было отвлечься от усилий сочинить ту историю.

И вот как раз в том «расслабленном» состоянии ума у Мэри возник проблеск сюжета, который она так ждала. Видимо, ее вдохновили вечерние разговоры, как сама она впоследствии вспоминала: «…Мое воображение незвано завладело мною, повело меня». Мэри говорила: «Я увидела – с закрытыми глазами, но острым умственным зрением… бледного ученика грешных искусств, стоящего на коленях перед предметом, который он создал». Мэри Годвин – она выйдет замуж за своего возлюбленного и станет Мэри Шелли – посетило видение, которое в 1818 году приведет ее к сочинению книги «Франкенштейн, или Современный Прометей».

Жизнь любого творения начинается с брошенного вызова, а всякий ответ начинается с вопроса. Как уже было сказано в Главе 3, между желанием написать полотно, решить загадку, изобрести прибор, составить бизнес-план или доказать предположение в физике есть много общего. Общее у них и то, что, если выдержать такие же могучие внутренние мытарства, какие претерпела Мэри Шелли, из глубоких недр нашего эластичного ума может внезапно возникнуть идея.

Эластичное мышление, производящее идеи, – это не паровозик мыслей, как в аналитическом рассуждении. Иногда крупные, временами непримечательные, толпами или по одиночке, наши идеи словно просто возникают. Но они не приходят из ниоткуда – их производит наш бессознательный ум.

Для Мэри режим ее размышлений, приведший к первому приблизительному, но вдохновенному видению «Франкенштейна», остался в дымке волшебства и тайны. Как получилось, что история, над сочинением которой она билась несколько дней, явилась к ней, когда Мэри отдыхала в постели и ни о чем конкретном не думала?

До возникновения нейробиологии и методов, позволивших ей родиться, было неимоверно трудно разобраться, как грезы или блуждающий ум способны рождать ответы, которые сознательными усилиями нам добыть не удалось. Но в наши дни мы знаем, что спокойный ум не есть ум праздный, что в периоды умственного покоя наше бессознательное может бурлить деятельностью. Ныне, через двести лет после рождения «Франкенштейна», мы умеем измерять и наблюдать физические процессы, питающие эту деятельность. Мы понимаем, что, каким бы волшебным это ни казалось, мышление, происходящее, когда мы сознательно не сосредоточены, – глубинная черта мозга млекопитающих, ею наделены даже низменные и примитивные грызуны. Именуемый пассивным режимом работы мозга, этот режим – ключевой для эластичного мышления[104].

 

Темная энергия мозга

 

Маркус Рэйкл называет то, что изучает последние двадцать лет, темной энергией[105]. В астрофизике понятием «темная энергия» обозначают нечто загадочное, проницающее все пространство и составляющее две трети всей энергии во Вселенной, однако в повседневной жизни его невозможно засечь. В результате астрономы и физики много веков не замечали темную энергию, пока случайно не обнаружили ее в конце 1990-х. Но Рэйкл – нейробиолог, а не астроном, и энергия, которую он изучает, – «темная энергия» мозга, энергия пассивного режима его работы.

Аналогия здесь уместна: как и темная энергия астрофизиков, темная энергия пассивного режима – своего рода «фоновая», она возникает из фона мозговой деятельности. И она так же, вопреки своей вещественности, долго от нас скрывалась, поскольку пассивный режим работы в повседневных делах не задействован. Он как раз оживляется, когда исполнительный мозг не направляет нашу аналитическую мысль ни на что конкретное.

Исследования пассивного режима работы мозга сейчас повалили валом – это результат цикла статей, которые Рэйкл написал в 2001 году, после того как провозился с этой темой всего несколько лет[106]. Сейчас, пока я сочиняю эту книгу, ту первую статью процитировали уже более семи тысяч раз – в среднем больше чем в одной научной статье на заданную тему в день, и каждая – плод месяцев или даже лет труда. Но, как и многие научные прорывы, понятие о пассивном режиме работы мозга болталось непризнанным в великом море научных идей задолго до того, как Рэйкл открыл его заново и опубликовал статью, придавшую этим представлениям их современный вес.

Эта сага началась в 1897 году, когда один двадцатитрехлетний выпускник аспирантуры приступил к работе в психиатрической клинике Университета Йены в Германии[107]. Его специальностью была нейропсихиатрия. Корни этого направления в науке уходят в XVII век, в труды Томаса Уиллиса – его исследования того, как умственные расстройства можно увязать с теми или иными процессами в мозге. В 1897 году наблюдать эти процессы можно было лишь одним способом – вскрыв испытуемому череп, а потому в эту научную область желающие не то чтобы ломились. Но тот молодой психиатр все изменил – он проработал в Йене сорок один год и создал первый замечательный инструмент нейробиологии.

Сослуживцы Ханса Бергера описывали его как застенчивого, молчаливого, сдержанного, задумчивого, внимательного к деталям и невероятно самокритичного человека. Кто-то даже сказал, что Бергер «очевидно обожал свои инструменты и физические приборы и вроде как боялся своих пациентов»[108]. Другой человек, позднее ставший объектом Бергеровых экспериментов, говорил, что Бергер никогда «не предпринимал ничего, выходящего за рамки [ему] привычного. Его дни походили один на другой, как две капли воды. Год за годом он читал одни и те же лекции. Он был воплощением статики»[109].

И вместе с тем у Бергера была тайная и дерзкая внутренняя жизнь. У себя в дневнике он запечатлевал головокружительно нетрадиционные научные соображения. Перемежал их оригинальной поэзией и духовными рассуждениями. А в своих исследованиях, которые он фактически держал в тайне от всех, Бергер увлекался тем, что в его время было шокирующими научными помыслами. И одна такая затея была связана с опытом, который он пережил в двадцать лет, когда служил в армии.

Во время учений Бергера сбросила лошадь, и он едва выжил. В тот же вечер он получил телеграмму от отца – первое за все время службы послание от родни, – в которой отец интересовался его здоровьем. Как позднее выяснилось, сестра Бергера, жившая далеко, попросила отца связаться с ним, поскольку в то утро ее вдруг одолела тревога за сохранность брата. Наложение этих событий убедило Бергера, что пережитый им ужас как-то передался его сестре. Как он писал много лет спустя, «то был случай спонтанной телепатии, при котором, оказавшись в смертельной опасности, я осмыслял неминуемую гибель и передавал свои мысли, тогда как моя сестра, по-особенному со мной близкая, оказалась приемником»[110]. После этого он сделался одержим попытками понять, как энергию человеческой мысли можно передать от одного человека другому.

В наши дни понятие ментальной телепатии представляется ненаучным, поскольку ее давно и тщательно исследовали и опровергли; в век же Бергера свидетельств против телепатии было куда меньше. Так или иначе, ценность научного исследования определяет не то, что именно исследуется, а насколько тщательно и разумно исследование проведено. Бергер занимался своими исследованиями с той же неукоснительной научной строгостью, какую его коллеги ему всегда приписывали. Но чтобы привнести эту строгость в понимание энергетических преобразований в нервной системе и увязать их с умственным опытом, ему пришлось искать способ измерить энергию мозга.

Хотя никто прежде не брался решать эту задачу, Бергера посетила гениальная идея, как это устроить. Вдохновленный работами итальянского физиолога Анджело Моссо, Бергер рассудил, что, поскольку метаболизм требует кислорода, можно снимать данные от тока крови как с посредника энергопередачи. Этот подход опережал свое время чуть ли не на сто лет – это ключ к функциональной магнитно-резонансной томографии (фМРТ), способствовавшей началу нейробиологической революции 1990-х. Конечно фМРТ зависит от массивных сверхпроводящих магнитов, мощных компьютеров и теоретических разработок, основанных на квантовой теории, а ничего из этого Бергеру, когда он принялся за свои исследования в начале ХХ века, доступно не было. Располагал он лишь инструментами, какие ныне водятся в физической лаборатории какой-нибудь средней школы, да еще пилой. Как же ему при таком оснащении удалось наблюдать ток крови в мозге?

Ответ довольно тошнотворный, но тут Бергеру повезло: клиника Йены, где он работал, предоставила ему доступ к пациентам, которые, либо из-за той или иной опухоли, либо, что случалось нередко, из-за несчастных случаев при верховой езде, вынуждены были подвергаться частичному удалению черепной кости в процессе лечения. Что одному человеку потолок, другому – пол; одному человеку краниотомия, а другому – окно в мозг.

Первым подопытным Бергера оказался двадцатитрехлетний фабричный рабочий с восьмисантиметровой дырой в черепе – таков был результат двух хирургических попыток извлечь застрявшую пулю. Хотя пациент маялся судорогами, умственно он никак не пострадал. С его разрешения Бергер соорудил небольшой резиновый пузырь, наполнил его водой и ловко закрепил в дыре у человека в голове. Подсоединил этот пузырь к прибору, записывавшему перемены в объеме пузыря: когда кровь приливала к области мозга под пузырем, мозг слегка распухал и нажимал на пузырь.

Бергер попросил своего пациента проделывать разные задания – простые арифметические упражнения, например, считать пятна на стене напротив и ожидать прикосновений к уху перышком. Он называл мысли, необходимые для выполнения этих задач, «волевой сосредоточенностью» и измерял прилив крови к мозгу, когда пациент выполнял задания. Измерял Бергер и ток крови при «невольном внимании». Порядок проведения эксперимента в этом случае был несколько менее невинный: он вставал позади своего неосведомленного пациента и палил из пистолета.

Если и существовал в области нейропсихиатрии в те времена какой-либо этический кодекс, планка его вряд ли была высока. Вдобавок к общей обременительности для пациентов, эксперименты Бергера полнились техническими трудностями. За годы исследований они привели к нескольким публикациям – например, к книге 1910 года «Изучение температуры мозга», где Бергер доказывал, что химическую энергию мозга можно превращать в тепло, работу и электрическую «психическую энергию». Но его выводы – и его данные – оказались слабы, Бергера снедали сомнения в себе и мучила неотступная депрессия.

Однако к 1920 году Бергер осмелел. Он исследовал функции мозга, вводя электроды в мозг пациентам и воздействуя на него электрическим током. План состоял в том, чтобы увязать географию мозга с тем, что подопытный ощущает, когда разные области коры стимулируются слабым электрическим током. Бергер вел подобные эксперименты на мозге семнадцатилетнего студента колледжа в июне 1924 года, и тут его посетило озарение: а что если подсоединить электроды не к стимулятору коры головного мозга, а к прибору, который меряет электрический ток? Иными словами, Бергер перевернул эксперимент с ног на голову: не подавать ток к мозгу, а изучать собственное электричество мозга.

Оказалось, это ключ к успеху: за следующие пять лет Бергер научился считывать эти данные, не внедряясь в черепную коробку испытуемому, а подсоединяя электроды к поверхности головы. Как можно себе вообразить, это сильно расширило поле добровольцев. Метод можно было применять к кому угодно, и конечно, Бергер снял тысячи показаний, в том числе – и с собственного сына.

Бергер назвал свой прибор электроэнцефалографом – ЭЭГ. В 1929 году, в свои пятьдесят шесть, Бергер наконец-то опубликовал первую статью, посвященную этим исследованиям, – «Об электроэнцефалограмме человека». В следующие десять лет он издаст еще четырнадцать статей, все с одним и тем же названием, различие – только в порядковом номере.

Бергерова электроэнцефалография стала одним из самых важных изобретений ХХ века. Ученый открыл окно в мозг, позволил нейропсихиатрии стать настоящей наукой. Ныне исследователи постоянно применяют ЭЭГ для изучения мыслительных процессов, подобных тем, что вдохновили мозг Мэри Шелли в тот вечер, когда она расслабила ум. Но первое большое открытие в этом направлении произвел сам Бергер.

Применив свой новый прибор, Бергер показал, что мозг деятелен, даже если человек не занят сознательным мышлением, когда мозг грезит или блуждает, – как это было с Мэри Годвин, когда у нее родился замысел сюжета. Что еще неожиданнее: электрическая энергия, характерная для такого неактивного состояния, измеренная при помощи ЭЭГ, уменьшалась в тот же миг, когда начиналась «волевая сосредоточенность» или же внимание испытуемого устремлялось к какому-нибудь событию в окружающей среде.

Соображения Бергера противоречили научному видению того века: считалось, что мозг электрически активен, только если исполняет задачу, требующую внимания. Бергер проповедовал важность своего нового открытия, но мало кто слушал[111]. Ученые понимали, что, когда человек не думает, должна происходить некая остаточная деятельность, чтобы обеспечивать всякие функции вроде дыхания и сердцебиения, и потому сочли, что Бергеров ЭЭГ засекает какой-то случайный шум. Такое отношение не было лишено смысла, но все же, окажись ученое сообщество более открытым, стало бы ясно, как это было ясно и Бергеру, что сигналы отнюдь не случайны. Как ни печально, то был случай, когда существовавшая парадигма встала на пути у интеллектуального прогресса; дело более чем обычное.

К концу 1930-х работы Бергера с ЭЭГ породили громадное научное поле, но никто не изучал энергию покоящегося ума. Современные Бергеру исследования развивались в друг