Похождения Никиты Хребтова с пятью товарищами в камчатке и в русской Америке

I

 

Время рассказа – с лишком сто лет тому назад. Место действия – Камчатка, в том виде, как она была тогда. Природа страны дика и оригинальна. Бесчисленные реки протекают между высокими берегами, которых форма удачно определяется названием «щек». Горячие ключи, начинаясь обыкновенно с крутого яра, стремительно бегут между высокими каменными горами с ревом и клокотаньем; те бьют фонтанами, в других вода кипит белым ключом, будто в огромных котлах, шипя и свистя, и пар стоит над ними такой, что в нескольких шагах не видно человека. Острова, их разделяющие, вечно колеблются, как зыбучее болото. Горы, в разных направлениях перерезывающие пустынный мыс, достигают нередко высоты с лишком осьми тысяч футов; небольшие горы, густо покрытые лесом, идут рядами все выше и выше и наконец оканчиваются исполинским голым шатром, образуя, таким образом, одну громадную гору. Огнедышащие горы вечно дымятся, в темную ночь освещая пустыню, как исполинские маяки. Иногда вдруг растрескавшееся темя громадной горы освещается яркими полосами; гора выкинет огненный шар; в несколько минут займутся ближайшие деревья, и скоро пламя охватит лес на огромном пространстве. А между тем громадная гора превращается в огненный камень. Пламя, кипящее внутри нее и прорывающееся в трещины, устремляется иногда вниз и течет огненными реками, с страшным шумом, В недрах горы раздается гром и треск слышится глухой гул, будто раздувают ее мехами, отчего вся окрестность дрожит, И вдруг гора с страшной силой выкинет огромную черную тучу, которая, все расширяясь и понижаясь, покрывает землю густым слоем пепла верст на триста кругом. Сряду несколько дней и ночей длится с возрастающей силой страшное смятение природы и часто оканчивается разрушительным землетрясением. Все живое трепещет и волнуется, объятое паническим страхом. Человек покидает свои промыслы и прячется в юрту, ищет спасения на высоте гор; разнообразные стаи птиц с диким криком носятся в удушливом воздухе; звери в смятении мечутся бесчисленными стадами, и оглушительный рев их, сливаясь с ударами подземного грома и клокотанием пламени, наполняет страну чудовищными звуками. Никакое воображение не в силах изобресть ничего громаднее, грознее и величественнее, особенно когда темная ночь резче обозначит картину разрушения и общего ужаса, освещенную бесчисленными пожарами.

Климат страны суров: небо вечно закрыто непроницаемой сетью тумана, смешанного с черными массами дыма и мелким дождем, который часто не прекращается по месяцу. Лучшее время года осень. Зима ужасная. Снег, убитый ветром, покрывает землю толстой и плотной корой, которая лоснится, как лед. Беспрестанно свирепствуют вьюги и бури, и постоянно дует с необузданной силой юго‑восточный ветер, делающий пребывание на суше столько же затруднительным, как и плавание по морю. Преломляясь на необозримых снежных равнинах ослепительной белизны, солнечные лучи разрушительно действуют на зрение, и зимой иные жители загорают, как индейцы.

Человек составляет только миллионную часть населения пустынного мыса, которого главные и могущественнейшие обитатели – звери. И если человек здесь дик, как зверь, зато лютейшие звери часто приближаются кротостью к человеку. Будто чувствуя себя столько же законными хозяевами страны, как и человек, они не скрываются в непроходимых лесах и недоступных болотах, не прячутся по норам и ущельям, но селятся там же, где и человек, не мешая его существованию, пока не потребует личная безопасность. Лисицы прибегают к корыту, когда кормят собак; медведи и волки ходят стадами по тундре, как скот; медведи собирают по полям ягоды вместе с людьми, и самая большая обида, которую медведь наносит камчадалке, состоит в том, что он иногда отнимет у нее набранные ягоды. Весной и человек и зверь отправляются к устьям рек, и там же, где дикий камчадал закидывает свои сети, ловят рыбу и волк и медведь, которого вкус при обильном промысле так изощряется, что он только высасывает голову добычи, а остальное бросает. Сюда же приходят промышлять рыбу собаки, которые все лето ведут кочевую жизнь, а с первым снегом неизменно являются к хозяину, – теперь они ему нужны столько же, сколько он им: они его возят, а он их кормит; таким образом, нет договора, который бы строже исполнялся.

Камчатка баснословно обильна рыбой. Весной рыба идет из моря в реки такими огромными стадами, что реки выступают из берегов, и когда к вечеру ход рыбы приостановится и вода начнет сбывать, на берегах остается несметное количество сонной рыбы. Здесь медведи и собаки больше промышляют рыбы лапами, чем в других странах люди бреднями и неводами. В тихую и ясную погоду поверхность камчатских морей покрыта бесчисленными фонтанами; их пускают киты из жерла, которое находится у них на голове. Весной целые партии китов заходят вместе с рыбой в устья рек; они подплывают к берегу моря на расстояние ружейного выстрела и даже часто трутся о самый берег, стирая раковины и сгоняя чаек, которые сидят бесчисленными стадами на обнаженных спинах ленивых чудовищ. Размеры их таковы, что нередко в ночное время суда, летящие на всех парусах, вдруг останавливаются, набежав на сонного кита. Весною множество китов выбрасывает на берега, к великой радости дикарей, которые ознаменовывают такие события пляской, криками и шаманством. Тюлени, моржи, сивучи, морские коты, медведи, волки и тысячи других морских и земных зверей непрестанно оглашают страну своими, криками, и человек непривычный долго не может слышать их дикого рева без глубокого отвращения и ужаса.

Суеверное воображение дикарей населило окружающие их леса, воды и горы бесчисленным множеством духов (гамулов), привидений и мертвецов. Так Шевеличу, одну из высочайших камчатских огнедышащих гор, жители почитают жилищем умерших; на других высоких горах, по рассказам их, полным суеверного ужаса, живут особенные духи, глава которых Вилючей. К таким горам камчадалы чувствуют глубокое почтение и никогда не отваживаются всходить на них, страшась рассердить злых духов. Таким образом, на высоте многих гор, застрахованных суеверием дикарей, нога человеческая не бывала с начала мира, и звери, ничем невозмущаемые, расплодились здесь в бесчисленном множестве.

Время было летнее, дождь, непрестанно ливший уже несколько дней сряду, перемежился; солнце, едва перекатившееся за полдень, показалось на небе и весело заиграло на льдистых вершинах гор и остроконечных камнях. Серебристые полосы, будто хвосты исполинских животных, заструились на поверхности вод, и черные тучи дыма, вылетавшие из огнедышащих гор; резче обозначились в прозрачном воздухе, оглашенном тысячами разнообразнейших криков. В глубокой долине, замыкаемой с одной стороны необозримой равниной вод, а с трех остальных окруженной порами, среди волнующейся травы виднелось несколько черных точек, которые неопытный глаз мог счесть верхушками невиданных растений, колеблемых ветром. Но черные точки заметно двигались по направлению к горам, и, наконец, над поверхностью травы, понижавшейся по мере того, как местность становилась возвышеннее, ясно обрисовалась человеческая голова. За нею показалось и еще несколько голов, и скоро шесть человек, которых одежда представляла странную смесь русской с камчадальскою, остановилось у подножия беловатой утесистой горы, поразительно похожей на множество громадных челноков, поставленных перпендикулярно.

– Вот здесь, – сказал, указывая на верхушку горы, необычайно высокий промышленник, которого густой бас вполне соответствовал его атлетическому сложению, – здесь, верно, зверя не оберешься. Горка добрая, хоть и невеличка, и за труды воздаст сторицею! Камчадалы думают, что тут жил прежде ихний бог Кутха и катался по рекам в каменных челноках, а потом поставил свои челноки, – вот и стала гора! Они ее боятся и никогда на нее не всходят.

– Так ты нас на нее, что ли, ведешь, Микита Иваныч? – спросил другой промышленник.

– Нет, – отвечал Никита. – Что я за дурак, чтоб повел вас туда, откуда эти поганые псы увидят нас как на ладони?.. По‑ихнему, губить зверя на таких горах, где живут ихние духи да покойники, самое грешное дело; так они не стерпят такого поруганья, и уж попадешь к ним, так не жди пощады. Псы, псы, а закон свой соблюдают? Я‑то их не боюсь, они в церковь божию не ходят и жрут из одной лоханки с собаками, так что они мне сделают?.. Да вот ваше‑то дело небывалое, непривычное…

– Ты бы сел да отдохнул маленько, – сказал третий промышленник, обращаясь к Никите, который после значительного и трудного перехода продолжал расхаживать и повертываться во все стороны, обозревая местность, между тем как его товарищи, видимо утомленные, наслаждались полнейшей неподвижностью, растянувшись на небольшом пригорке животом к земле. – Чай, устал тоже!

– Я устал? – возразил Никита обиженным тоном. – Да я и не постольку заживал, да не уставал. Вон, гляди, олень скачет: хочешь, догоню и поймаю?

– Ну, оленя не догонишь, – флегматически заметил четвертый промышленник, которого звали Вавилой.

– Не догоню? – с запальчивым высокомерием возразил Никита. – Что ж, по‑твоему, я похваляюсь? Ты думаешь, что я похваляюсь?

– Похваляться не похваляешься, а я вот ставлю свою щеголиху супротив ведра пеннику, что оленя ты не догонишь… Хошь? – заключил Вавило, повертывая свою щеголиху (так товарищи прозвали его винтовку, которую содержал он в отличной чистоте).

– Поди ты с своей щеголихой! – презрительно отвечал Никита. – Вот теперь храбришься, а как проиграешь, так после сам же хныкать станешь. Что тебя обижать! А сбегать, сбегаю – смотри!

И в ту же минуту все члены Никиты пришли в страшное движение. Отмеривая исполинские шаги своими длинными ногами, он дико кричал, будто желая пробудить осторожность зверя, и зверь, заслышав погоню, скоро полетел во всю прыть. Тогда и Никита прибавил бегу, и скоро голова его, руки, ноги – все слилось и превратилось в кубарь, катившийся вперед с необыкновенной быстротой.

Промышленники вскочили полюбоваться. Только один по имени Иван Каменный, парень лет сорока, очень массивный, с широким, угрюмым лицом, не переменил положения, даже не шелохнулся.

Скоро две летящие точки, одна побольше, другая поменьше, слились в одну, и вдруг Никита всею своею тяжестью рухнулся на оторопевшего зверя. Зрители громко вскрикнули. Никита, еще барахтаясь с зверем, отвечал им радостным «го‑го‑го!», и этот крик показал, что голос его при случае мог заменить сигнальную пушку.

Взвалив на плечи оленя, он скоро приблизился к своим товарищам. С лица его, красного, как сырая говядина, лил пот ручьем. Он так запыхался, что дыханьем своим на сажень кругом производил изрядную бурю.

– Ну, давай щеголиху! – крикнул он, кинув к ногам Вавилы бедное животное, которого члены судорожно передергивались.

– Братцы! ведь вы сами слышали, что он не держал! – раздирающим голосом воскликнул Вавило и крепко уцепился обеими руками за свою щеголиху.

Увидав его испуганное лицо, Никита захохотал и, лукаво подмигнув своим товарищам, сказал:

– Как не держал? Братцы! будьте свидетелями: моя щеголиха?

– Твоя! твоя! – закричало несколько голосов. – Нечего делать, брат Вавило: проставил, так отдавай!

Вавило не отвечал, но страшно побледнел и крепче сжал в руках винтовку.

– Отдавай! отдавай! – кричали развеселившиеся промышленники, а один из них, по имени Савелий, уже держался за бока и хохотал, не переводя духу.

Вавило молчал и не двигался.

– Не отдаешь добром, так я и силой возьму, – заревел Никита и приблизился к Вавиле.

– Братцы, ведь он сам не держал! – жалобно простонал Вавило.

– Держал! держал! – возразили промышленники.

– Отнять у него, а? – спросил Никита подмигивая.

– Отнять! Отнять!

– Полноте, братцы! Видите, на человеке лица нет, – заметил низенький промышленник по имени Лука, в лице которого показалось сожаление.

Но Никита не слушал его и кинулся к Вавиле.

– Братцы! За что вы хотите меня обидеть? – завопил тогда несчастный владелец щеголихи таким отчаянным голосом, что все промышленники приумолкли и приостановились. – Я человек горемычный; батьку моего глыбой пришибло, как алебастр копал, матушка сгорела вместе с избенкой, и скот весь погорел… Нет у меня ни роду, ни племени, ни приятелей, ни сродников; один, я, словно перст… знать, уж так на роду написано! И ни в чем‑то мне нету удачи! Лошаденку купил, – мышиное гнездо проглотила с сеном, извелась; невесту присмотрел, – злые люди отбили. Зверей стал промышлять, – тому бобр, тому лисица чернобурая, тому песец, а мне зайчишко в ловушку бежит! Рыбу ловить пойду, – те гольцов тащат, а я ершиков. Приглянулась мне винтовка у нашего парня; выстрелит – не даст промаху, на плечо вскинешь – как жар горит, красны девушки любуются, други‑недруги завидуют. Три зимы, три лета не ел я, не пил, не спал, все складывал грош к грошику, – сколотился деньжонками, купил винтовку… И пошло мне счастье: что ни выстрел, то красный зверь. Перестал я кручиниться, перестал проклинать свою долюшку горемычную… За что ж, братцы, хотите вы теперь меня извести? Что хотите, отдам, любой перст с руки режьте, только не троньте щеголиху! А коли уж хотите ее у меня отнять, так погодите минуточку: я в последний раз выпалю!

Тут Вавило с решительным видом приставил дуло винтовки к своей груди.

Никита первый нарушил молчание, разразившись таким страшным хохотом, который мог гармонировать только с величественными размерами пустыни, окружавшем промышленников. Вслед за ним покатился Савелий, за Савельем остальные, и общий хохот их, повторяемые эхом, долго раздавался вблизи и вдали, как перекличка бесчисленных часовых, скрытых в лесах и горах на огромном пространстве.

Только Лука не смеялся, – слезы блистали в его глазах: так тронула его жалобная речь товарища.

– Образина ты бестолковая! Чучело ты немазаное! – начал Никита после первых припадков своей чудовищной веселости. – Ну, чего вытаращил глаза? Чего испугался? Что мы, разбойники, что ли? Камчадалы немытые? А не такие же христианские души, как ты? Станем грабить, винтовку отнимать, да еще у своего же брата?! Ведь ты хоть и лыком шит, а тоже товарищ наш называешься.

Не дослушав речи товарища, столько же длинной, сколько и назидательной, Вавило опустился на землю и лег, продолжая крепко держать свою винтовку. Он не выпустил ее и тогда, когда глаза его сомкнулись и густое храпение дало знать товарищам, что счастливый обладатель щеголихи погрузился в глубокий сон.

Все понемногу притихли, только долго еще раздавались сдерживаемый визгливый хохот Савелья и наставительные замечания Луки, что не годится так пугать товарища. Желая еще потешиться ужасом Вавилы при пробуждении, Никита подкрался к спящему с намерением украсть у него винтовку и припрятать. Но он чуть не поплатился жизнию за свое покушение. Заслышав близкий шорох, Вавило вскочил, крепко сжал винтовку дрожащими руками, и нечаянный выстрел раздался в воздухе. Пуля, пролетевшая мимо самого уха Никиты, отбила у него охоту продолжать свои шутки, и он присоединился к своим товарищам, на сон которых выстрел не имел никакого влияния.

Скоро заснул и Никита, и его могущественное храпенье ясно говорило, что и пушечный выстрел, и гром не помеха богатырскому сну.

Не спал только бедный олень. Долго с мучительными усилиями старался он подняться на ноги, наконец справился и бочком, на трех ногах, поковылял к ближнему лесу и скоро скрылся в его опушке.

 

II

 

В те времена, к которым относится описываемое событие, из Охотска часто посылаемы были в Камчатку отряды казаков для сбора ясака и для приведения в русское подданство камчатских острогов, еще не объясаченных. С одним из таких отрядов попал на Камчатку Никита Хребтов с товарищем своим Степаном Чалым.

Проведав здесь, что по милости суеверия дикарей можно поживиться на Камчатке хорошими промыслами, Никита воротился домой, сговорил себе четверых товарищей и прибыл снова в Камчатку. Здесь партия промышленников соединилась с Степаном Чалым, который пока проживал в Большерецком остроге, делая вместе с казаками набеги на немирных камчадалов, чукчей, юкагир и других дикарей, и отправилась на промысел. Цель их стремлений была гора Опальная, которой особенно боялись дикари, полагая, что на ней живут духи гамулы. На третий день плавания, спрятав свои байдары (кожаные челноки) под нависшими скалами крутого берега Авачи, они ступили на землю и, продолжая путь берегом, скоро пришли к нескольким камчатским юртам, покинутым жителями. Здесь они ночевали, оставили все лишние запасы, поручив их надзору молодой туземки, следовавшей до того времени за ними, – и отправились далее. Они уже были почти у цели своего путешествия, когда мы с ними встретились.

Сильный дождь разбудил промышленников, расположившихся отдохнуть после длинного перехода. Дрожа всем телом, пошли они далее скорым шагом. Грянул гром, сверкнула молния – явления редкие в том краю.

– «Кутху батты тускеред!» – говорят теперь камчадалы, – сказал Никита, провожая глухой, отдаленный удар грома крестным знамением. – Тоись, Кутха перетаскивает лодки с реки на реку; они думают, что гром оттого бывает! А если гром хватит посильней, тогда, по‑ихнему, Кутха в сердцах бросает свой бубен: оттого‑де и стук и звон!

Савелий расхохотался.

– Хитра! – заметил он. – Ну, а молния?

– Поганые нехристи, – продолжал Никита голосом, в котором выразилось его бесконечное презрение к дикарям, – все толкуют по глупому своему разуму. Сверкнет молния, – говорят, что злые духи, истопивши свой юрты, выбрасывают головни: они, видишь, сами всегда головни выбрасывают! Коли ветер силен, – так, значит, Балакинга, другой бог (у них богов, что у нас грибов), трясет своими длинными курчавыми волосами; а жена у него, видишь, любит румяниться; вот как он на нее осерчает, так она давай плакать, – оттого и дождь! Слезы смоют краску с лица и сами окрасятся, – заря готова! Ловкие угадчики, нечего сказать!

Дождь перестал. Явилась на небе радуга, и Никита принялся объяснять своим товарищам, что значит у камчадалов радуга.

– Коли появится радуга, – сказал он, – камчадалы думают, что Кутха оделся в свою новую росомашью кухлянку (камчадальская одежда) с подзором и с красками. Они и сами расписывают свои кухлянки и ходят, как полосатые шуты. Ну, вот, слава богу, теперь скоро, ребята!

Промышленники пришли к подножию высокой горы и стали взбираться на нее между чащами топольника, пихтовника и березняка. Переплетенный ветвями сланца, жимолости и можжевельника, густо поросший разнообразными травами, лес представлял непроходимую, почти сплошную массу, и только бесчисленные узкие тропинки, проложенные зверями в разных направлениях, представляли слабую возможность проникнуть в глубину его, куда не проникали ни солнечные лучи, ни ветер, ни дождь и где с начала мира не ступала нога человеческая. Низко нагнув головы, то уклоняясь, то отстраняя и с треском ломая сучья, промышленники медленно продвигались вперед. Безотчетный трепет, чувство совершенной отчужденности, полного и страшного сиротства, невольно охватывающее душу человека на море, когда не видит он вокруг себя ничего, кроме необозримой равнины вод и неба, усеянного звездами в глубине и мраке непроходимого леса, куда не доносится ни единый звук жизни, – скоро перешло в сердцах промышленников, немного опередивших своим развитием дикарей, которых землю они попирали, в суеверный страх. Воздух, напитанный могильной сыростью, почти непроницаемый мрак, однообразный, глухой ропот древесных вершин, не доступных взору, бесчисленные лесные крики – все пугало их и заставляло ближе держаться друг к другу. Промышленник по имени Тарас побледнел, как мертвец, поминутно аукал и хватался за полу Никиты. Вавило держал наготове свою щеголиху. Иван Каменный, спавший, как говорили его товарищи, походя, встрепенулся и глядел во все свои мутные, опухшие глаза. Лука шептал, как во время грома: «Свят, свят». Никита и Степан угрюмо молчали. Когда непроницаемый свод зелени, висевший над их головами, понижался больше обыкновенного, а мрак увеличивался, принужденные ползти, они хватались за платье друг друга. Но никакая опасность не угрожала им; будто отомщая величественным презрением удальцам, попиравшим его девственное подножье, лес продолжал хранить свое шумное спокойствие и не высылал на них ни своих леших и привидений, ни своих бесчисленных четвероногих полчищ. Напротив, звери, беспрестанно попадавшиеся им, на узких тропинках, смотрели на них скорее с любопытством, чем враждебно, и долго провожали их изумленным взором. Только громкие и пугливые переклички самих путников, когда они теряли из виду друг друга, возмущали гармонию леса, в непрестанном шуме которого живо чувствовалось торжественное и могущественное спокойствие.

Понемногу начали они выходить из чащи и скоро увидели свет и небо. Дорога не представляла теперь уже таких трудностей: деревья стали реже; пробираться сквозь траву и кустарники помогали им по‑прежнему тропинки, тянувшиеся, подобно нитям паутины, все выше и выше, к самой вершине горы, терявшейся в облаках. По мере возвышения деревья и кустарники уступали место дикому камню, которого громадные массы вместе с растительностию, прорывавшейся в иных промежутках, образовывали фантастические фигуры, темные гроты, глубокие пропасти и длинные коридоры с естественными навесами.

Наконец они достигли вершины горы и, взглянув вниз, все шестеро разом вскрикнули. Эхо шеститысячным повторением далеко разнесло их крик, вырванный невиданным зрелищем. Они были с лишком десять тысячами футов выше земли!

Радуга еще не исчезла с неба, и – случай редкий в той стране – освещение соответствовало великолепию зрелища. Два моря, с трех сторон огибающие мыс, составляли раму величественной картины, широко раскинувшейся внизу. Утомленный созерцанием необозримой равнины вод, сливавшейся с горизонтом, глаз обращался ближе, и бесчисленные голубые ленты рек, горы с черными тучами дыма, в котором сверкали и гасли искры, леса с колеблющимися вершинами, глубокие пропасти, фонтаны и водопады – все богатства дикой и девственной природы с самой поразительной стороны своей представились зрению! Предметы дальние и близкие, громадные и едва заметные принимали новую, оригинальную форму. Птицы, носившиеся в воздухе, были далеко ниже человека, и полет их представлялся глазу с новой точки зрения. Звери грелись на солнце и играли на небольших площадках посреди лесов, сходились пить к воде целыми стадами. Там и там на остроконечных камнях стояли дикие олени, и неподвижные фигуры их резко обозначались в воздухе. Воздух был чист и прозрачен, а западная сторона неба, покрытая бесчисленными беловатыми облаками, горела яркими красками вечерней зари, сообщая картине особенный колорит.

Вершина обширной горы представляла как бы отдельный маленький мир; все было здесь – глубокие пропасти, значительные возвышения с нетающим снегом, гряды камней, леса, долины, мшистые пастбища, даже небольшое, но глубокое озеро с лесистым берегом, песчаным мысом и островками.

Сколько тропинок, укатанных, будто дорога, по которой сотни лет снуют экипажи! А следы? Всюду, где только прикосновение могло оставить признак, – на песчаных площадках, на берегу озера, на мысе, на островках, на вершинах скал, на снегу, – бесчисленные следы путались, переплетались, слоились, вытеснялись друг другом и составляли самые прихотливые фантастические арабески!

Сердца промышленников исполнились живейшей радостью.

Вечер уже совершенно наступил. Они расположились отдохнуть на берегу озера в опушке леса, – и вдруг все кругом оживилось, точно поднялась и тронулась огромная рать, скрытая в лесах и ущельях горы; послышался шелест и шепот; опушка леса заколыхалась, будто на смотр промышленникам к озеру стали являться бесчисленные и разнообразные обитатели горы. Вольно взмахивая хвостами, играя и брыкаясь, примчались большим табуном дикие лошади – небольшие, но коренастые, все до одной пегие, – с шумом и брызгами кинулись в воду, все разом нагнули крутые шеи и стали пить. Утолив первую жажду, иные высоко поднимали голову, оглашали воздух веселым ржаньем и снова пили. Виляя пышными хвостами, сбегались к озеру лисицы, всегда хитрые, всегда осторожные, с умным и лукавым выражением глаз, с мягкими и увертливыми движениями… И каких тут не было лисиц: красные, огневки, сиводушки, крестовки, бурые, чернобурые и, наконец, белые!

Пока лисицы исключительно поглощали жадное внимание промышленников, прибрежные деревья покрылись небольшими ловкими и красивыми животными, которых черноватая шерсть и роскошные хвосты лоснились и блестели на солнце мягкими, нежными отливами.

– Батюшки! Соболей‑то, соболей‑то сколько! У, какие голубчики! – в восторге закричал Лука; и его товарищи мигом повернулись в ту сторону.

Красивые соболи прыгали с дерева на дерево, соскакивали на берег, пили воду и играли на песке.

– Вона какой зверок, я таких и не видывал! Глянь‑ка, Никита! Как он зовется? – сказал Вавило, указывая на стаю небольших красивых и веселых зверков, хребет которых походил на пестрые птичьи перья.

– А зовутся они еврашки, – отвечал Никита. – Зверок маленький, да удаленький… Вот послушай!

Никита свистнул, и ближайший к ним зверок с пестрым хребтом ответил ему таким громким свистом, какого никак нельзя было ожидать от такого маленького зверка. Затем, прыгая и кувыркаясь, начали свистать и другие зверки, и в минуту окрестность наполнилась оглушительным свистом.

Насвиставшись и утолив жажду, пестрые зверки стали утолять голод ягодами, которые росли у ног их, что доставило Вавиле новый предмет к удивлению: все они стояли на задних лапках, как белки, а пищу держали в передних. Вообще в них было столько веселости и добродушия, что промышленникам, глядя на них, делалось смешно, а Лука пришел в совершенное умиление.

– Душечки вы мои! – говорил он. – Как играют! А едят‑то как! Порассказать нашим – не поверят!

В несколько минут берега озера, прибрежные деревья, мыс и островок закипели самым многочисленным и разнообразным населением. Набежало множество песцов, зайцев, горностаев, сурков, не изменивших и здесь своей ленивой походки и сонливого вида; показалось и несколько медведей, от которых маленькие зверки держались в почтительном отдалении; пришел и сытый волк утолить свою жажду. Все вместе представляло разнообразную картину, полную движения, жизни и звуков. Жирный медведь неуклюже плавал и ложился в мелком месте; жеребята играли и катались по траве; росомахи – животное небольшое, но необыкновенно хитрое и прожорливое – вбегали на деревья, ловили и давили маленьких зверей.

– Ух! какая бестия! – воскликнул Тарас, увидав, как одна росомаха, подкравшись, мигом схватила еврашку и отправилась с ней на дерево.

– Бедняжечка! – воскликнул чувствительный Лука, у которого расположение к веселым зверкам так увеличилось, что ему смертельно хотелось погладить их и расцеловать. – Да ведь она, его в минуту замучит… ах, проклятая! А вот я ее!

И Лука взял винтовку.

– Не стреляй! – повелительно сказал Никита. – Зачем пугать? Только дело умно повести – все, что тут ни есть, наше без одного выстрела!

Лука покорно опустил винтовку. Но сердце его все еще болело за бедную еврашку, и он принялся ругать хищное животное.

– Проклятая ты, ненасытная душа! Мало, что ли, корму кругом тебя? На бедного зверка накинулась! Ну, что он тебе сделал? Он зверь ласковый и спокойный, никого не трогает. Ты погляди, хищница ты, обжора ты негодная, получше тебя медведь, да и тот смирно лежит, никого не трогает; и волк тоже, и лисица тоже; а ты? Одной тебе мало, животина ты прожорливая!

– Толкуй, брат, тут, – со смехом заметил Никита. – А она свое дело делает: вон, гляди!

– Еще одного подхватила! – с ужасом воскликнул Лука. – Да куда в тебя, проклятую, корм идет? И сама‑то ты велика ли? Да, неужто, Никита, она и другого съест?

– А уж такая прожористая, – отвечал Никита, – Бывает, она так нажрется, что потом сама попытается меж развилинами дерева выдавить лишнее.

– Неужто?

– Ей‑ей! А вот погоди, может еще сам увидишь. Ты не гляди, что она невеличка; она и больших зверей душит. Хитра, окаянная! Вот гляди: моху набрала и на дерево с ним взбежала; думаешь, спроста?

– А что ж она с ним делает? – спросил Лука, внимательно следивший за росомахой, которая в ту минуту кидала с дерева мох.

– А мхом, знаешь, олень питается, так коли он под дерево придет, станет есть, тут и карачун ему: кинется на спину ему и, ну драть глаза, пока не убьется об дерево сердечный! А убивши его, она не станет тотчас есть: разделит на части и закопает в разных местах, чтоб другие росомахи не увидали. А как одна останется, тогда уж и жрет.

– Подлинно чудеса! – воскликнул Лука. – Скажи нашим, не поверят.

– А как она, понимаешь ты, вскочит мне на шею да начнет глаза драть… а? – сказал трусливый Тарас.

– На человека она не бросается, – отвечал Никита. – Вот на диких лошадей иное дело.

– Неужли?

– Ей‑ей! Даром, что невелика, а как губит их! А к человеку скоро привыкает. Я вот видел у одного нашего казака ручную росомаху; ужас какая забавная!.. А! вона, глядите, глядите, ребята! Тегульчичи потянулись к озеру!

Глазам их представилось изумительное зрелище: огромное стадо маленьких красноватых зверков, с коротенькими хвостиками, величиною с обыкновенных европейских крыс, приближалось к озеру. Шествие их было медленное чинно: только некоторые пищали, и писк их походил на визжанье поросят.

Савелий, которому довольно было показать палец, чтоб рассмешить его до упаду, залился долгим хохотом. Лука смотрел на красных зверков с невыразимым умилением; слезы дрожали у него на глазах, и он повторял сладким голосом:

– Ах, да какие крохотные!.. Господи, боже ты мой! Какие крохотные! Да какие важные! Словно армия в поход выступает…

– Хороша армия! – с хохотом подхватил Савелий. – Да с такой армией можно весь свет завоевать… а хвосты – знать, они вместо оружия?

Промышленники хохотали.

– Смейтесь вы, – сказал Никита, не любивший давать первенства никому в деле, в котором считал себя знатоком. – А вот без них так давно бы, может, вся Камчатка с голоду умерла, да и нам незачем было бы ходить сюда… и звери‑то все передохли бы.

– Как так? Да что они за зверки такие?

– Да просто мыши…

– Мыши? Что ж они?

– А вот слушайте.

И он примялся описывать добрые свойства красных мышей, которыми так обильна Камчатка и которым дикие туземцы приписывали благодетельное влияние на свою страну.

Чувствительные замечания Луки, хохот Савелья и восклицанья общего удивления часто прерывали рассказ Никиты. Затем промышленники разожгли Костер, изготовили ужин и всю ту ночь, пока сон не сомкнул глаз их, толковали о великой добыче, которая была уже почти в их руках.

Действительно, в несколько дней шесть человек добыли здесь столько соболей, лисиц и бобров, не упоминая о других, менее ценных зверях, что могли назваться теперь богатыми.

Промышленники так увлеклись добычею, что даже забыли первоначальный свой план: вовсе не ходили в юрту, шкуры прятали тут же в горе и сами как попало варили себе пищу. Только Степан каждую ночь уходил в острожек, несмотря на насмешки товарищей, которые смеялись, что плосколицая камчадалка приворожила его. Все шло хорошо, как вдруг раз вечером Степан прибежал бледный и объявил, что он у самого подножья горы слышал голоса многих камчадалов и видел одного из них.

Промышленники побледнели. Тарас просто завыл.

 

III

 

Хотя промышленники чувствовали себя на покоренной земле, но испуг их при вести о появлении камчадалов имел свои основательные причины. В те времена завоевание Камчатки только еще начиналось. Шаг за шагом казаки наши, посылаемые туда правительством малыми отрядами, подвигались в глубину страны, приводя в подданство и объясачивая дикарей. Юкагиры, сидячие и оленные коряки, чукчи, курылы и многие другие племена, населявшие отдаленные точки страны, еще пользовались дикой независимостию. Притом и мирные камчадалы беспрестанно изменяли и делали попытки отложиться. Изменники редко действовали открытою силою, но больше хитростью и предательством. Когда казаки приходили к непокоренному острожку и требовали ясак, дикари принимали их дружелюбно, щедро дарили, угощали и не отказывались платить ясак: но, усыпив таким образом осторожность своих врагов, они резали их сонных; выбравшись вон из юрты, зажигали ее ночью. Они грабили камчатскую казну, препровождаемую в Охотск, и путешественник без значительного прикрытия подвергался здесь неизбежной гибели. Жестокость их не только к русским, но и к соплеменникам своим, хранившим верность к русским, не имела границ. Они жгли своих пленников, резали, мотали из живых кишки, вешали за ноги и сопровождали многими другими варварскими истязаниями торжество свое. Таким образом, беспрестанно носились между русскими, разбросанными небольшими горстями в отдаленных пунктах страны, преувеличенные слухи об убийствах и жестокостях дикарей.

Никита первый собрался с духом и, огласив страну своим диким, могущественным хохотом, весело сказал:

– Ну, что носы‑то повесили? Что вы, в гости к сродникам, что ли, шли? Не говорил я вам, что всякое может случиться? Покуда мы еще не в руках поганых еретиков, так надо думать, как отбутыскаться. Худо одно: забрались‑то мы на такую гору, что коли и мирные проведают, что мы тут сидим, так и те не спустят! Да что? Ведь они трусы, самые подлые души! По‑моему, зарядить винтовку, навострить ножи и рогатины, да и с богом, напролом!

Но многие, в том числе опытный и осторожный Степан, стали противиться такой крутой мере. После недолгого совещания решили, что Степан и Никита пойдут разведывать, точно ли есть враги, много ли их и где укрываются; а остальные, подождут, спрятавшись в ущелье, которое было уже им известно и представляло надежное прикрытие.

– А как они, братцы, увидят вас? – пугливо спросил Тарас.

– Ну, увидят, так жилы вытянут и из кожи ремни сделают. – А может, и не увидят: ночь темная, спрячемся!

Между тем совершенно стемнело.

Спустившись немного с горы, промышленники скоро пришли к длинному и темному ущелью, закрытому сверху грудами камней и густой зеленью, прорывавшейся в расселинах.

– Сюда, ребята, – сказал Никита, спускаясь в ущелье. – Теперь вас и днем с огнем не найдешь; а придут еретики, так вы не выходите, только, знай, постреливайте в щели!

Промышленники с шумом вошли в ущелье, и потревоженные звери, расположившиеся там на ночлег, стремительно кинулись вон, сверкнув в темноте своими огненными глазами.

– Разложите себе огонь, ребята, а вход‑то завалите камнем, – сказал Никита. – Ну, прощайте, братцы! Авось еще увидимся! Да коли что случится, так не поминайте лихом Никиту Хребтова, не пеняйте, что вот, мол, завел в такую сторону, где и косточки придется положить без покаяния. ‑

– С богом, Никита Иваныч! Дай бог счастливо воротиться! – отвечали промышленники, заключившие по грустному и торжественному голосу Никиты, что дело идет не о шуточной опасности.

Степан тем временем шептался с Вавилой, с которым он был из одной деревни.

– Смотри, Вавилушка, – шептал он ему, – коли я не вернусь, коли умру, так ты не оставь ее, не дай в обиду.

– Ну, Степан, скоро ли? – сказал Никита, ударяя его по плечу.

– Помни же, Вавилушка! – повторил Степан.

И они пошли.

Звонкие шаги удалявшихся товарищей и заунывный голос Никиты, затянувшего про буйную волюшку, сгубившую молодца, еще несколько минут поддерживая бодрость промышленников, оставшихся в ущельи. Но когда шаги смолкли и последний звук песни замер в воздухе, они почувствовали себя будто заживо заколоченными в гроб. Совершенная темнота ущелья и тишина, нарушаемая только однообразным завыванием ветра, усиливали их беспокойство. Страшные рассказы, которые они припоминали весь тот вечер, невольно шли им в голову. Веселый Савелий пробовал шутить, но шутки ему не удавались, и разговор сам собою склонился к предмету, занимавшему умы всех. Начал