Новые тела – старые болячки.

Почему бросали женщины мужчин?

Потерял свой капитал, бизнес, пропил зарплату. Утратил влияние, должность, авторитет. Стал импотентом. В общем, «что-то, друг мой, ты потерял».

Или есть еще вариант, у Вовы больше денег, чем у Коли, у Вовы есть домик на море, он меня к нему увезет, Вова не пьет, или если все вместе: «у Вовы есть что-то, чего нет у Коли, или оно у него сильно побольше».

И прочие, прочие факты из жизненной биографии, которые утратил мужчина.

 

А теперь Маша Саше просто говорит: «Мне стало с тобой скучно».

И тут нет вины в том, что он потерял к ней интерес, ни в том, что он перестал дарить подарки, водить ее в кино. И прошла романтика. И уж тем более тут пока не в деньгах или потенции дело. Просто она нашла место, где ей будет веселей.

Она встретилась со старой подругой, из-за которой чуть не попала в камеру женской колонии-тюрьмы за Уральским хребтом. И та познакомила ее с Сержем.

Странные эти люди, они прощают тех, кто продолжает портить им жизнь, прощают тех, кто продолжает им изменять и врать.

Хорошо, что я белый кит, а китам никого не нужно прощать.

Все это в нашей природе, особенно в природе России, – искренне верить в исправление и прощение.

Все, кто не меняются, не перестают врать, изменять, обманывать, воровать, уже после первого инцидента, те и после десятого огреха и десятого раза умоляний на коленях простить: «Теперь все будет по-другому» продолжат это делать, а потом то же самое говорить.

Если после первой попытки прощения ничего не изменилось, вам уже нужен высоковольтный электрический стул. Одной попытки исправиться достаточно, далее лично я настоятельно рекомендовал бы вам стул.

 

А подруга, перед тем как познакомила Машу и Сергея, говорила, предупреждая ее: «Он совсем не бемби». Но вы понимаете, любое «нельзя, небезопасно, опасно» на нас действуют обратным путем. Ведь смерть, увечья, болезни, проблемы – это то, что бывает не с нами, а с кем-то еще. Красная лента – опасно. Пересекаю ее, мне повезет.

А уж когда вам уже стало скучно, и кто-то такой, с одной стороны, родной, а с другой – далекий чужой, кого уже давно надо было вычеркнуть из жизни, предлагает нечто непредсказуемое, опасное, но гарантированно интересное, хоть и прямо скажем в итоге с неоднозначным результатом, то вы согласитесь.

Каждый, кто читает, про себя и думает: «Нет, я умнее, я не соглашусь и откажусь пересекать красную ленту!», тот просто не помнит или у него еще только будет то сомнительное обещание и приключение, в которое он поверит в двадцатый раз, веря в одну и ту же ложь, возможно, свою, пересекая красную ленту, рискуя жизнью или чем-то еще, думая: «Мне повезет, остальным не везет, но в этот раз мне повезет».

 

От чего мы не сможем отказаться? В следующий раз?

Она будет жалеть об этом.

 

И пока мама пытается достигнуть религиозного оргазма или приблизиться к тому, к чему пока на Земле не приблизиться, дочка стоит и жмет своим пальчиком кнопку звонка на седьмом этаже в старом доме, где живет Серж. Дом кирпичный, очень темный, пятидесятых годов постройки, с высокими потолками и одинокими серо-зелеными стенами. От этого тихого и холодного каменного дома становится не по себе на душе. А душа требует полета.

Ей открывает дверь высокий, очень худой и лысый мужчина. На нем треники и растянутая кофта, заляпанная цветными красками. Кофте и треникам такое ощущение лет столько же, сколько и дому. Он ей улыбается, а когда он улыбается, вам становится не по себе. От его вида мурашки, а когда он улыбается, выпячивая зубы, как сейчас, становится неприятно и страшно. Это точно один из тех людей, кому надо улыбаться только искренне и только два раза в год, или вообще не улыбаться.

Что же до меня, так у меня ощущение, что он нечто среднее между Чикатило и голумом из «Властелина Колец». Сочетание странное, а Маша в это время заходит вовнутрь. И он говорит: «Секундочку», снимает заляпанную цветной краской кофту, одевая клетчатую рубашку. Нет, он точно маньяк, все маньяки носили клетчатые рубашки, и этот момент с рубашками я бы уже внедрил в следственную практику.

Она заходит в комнату и видит полотно, на которое прилеплены фотографии последних лет и вырезки из журналов, газет, на полу стоит кружка с засохшими чаинками, а вокруг краски-краски, их много, они разные: грунтовка, баллончики, масло в тюбиках, их там можно перечислять долго. Такое увидев, можно подумать, что он заходил во все магазины, которые встречал по пути, и везде по чуть-чуть воровал разные краски.

Сзади подходит Серж, она оборачивается, вздрагивает. В абсолютной тишине и каменных стенах его нависающее худое лицо с сильно выступающими скулами и костями дарит ощущение «передо мной маньяк или вампир, мне кранты».

– Что-то не так? – удивленно ее испугу, спрашивает он.

– Нет, нет, – она отворачивается, делая, насколько может, спокойное лицо, и упирается в полотно взглядом, а от адреналина ее глаза еще шире открыты и быстро бегают. – Я тут смотрю на фотографии, они чудесны.

На фотографиях разного размера, масштаба, некоторые из них обрезаны, на них изображены события последних лет, все оранжевые, бархатные, голубые революции и перевороты, важные политически события, природные катастрофы, заказные убийства, важные смерти, войны, словом, все то пугающее, что можно увидеть в новостях в прямом эфире в разных уголках планеты. И все это сведено в одну точку размером два на три метра.

– Если нам всем повезет, то ты сегодня увидишь настоящий перфоманс, – он отходит от нее и смотрит на полотно. – Ты будешь единственной, кто это увидит. Сегодня родится еще одно произведение искусства, я преображу это полотно своей рукой и подарю ему жизнь.

– А что ты с ним сделаешь?

– Если доживем до утра, то узнаешь, я все покажу, – так он намекает на то, что ей придется остаться.

– Посмотрим, – чуть застенчиво, с опаской, но, скорее даже играя в поддавки, отвечает Маша, смотря на полотно.

Он отходит от полотна, заходит в коридор, подходит к двери, задвигает тяжелую железную задвижку, закрывая еще одну дверь. Назад пути нет, теперь не спастись.

– Хочешь торта?

Любая откажется: незнакомый человек предлагает торт, но когда отступать некуда, то и торт женщине кажется неплохой идеей, тут уже не до приличий и не до фигуры.

– А что за торт?

– Пьяная вишня, пойдем за мной, на кухню.

На маленькой кухне мало места, мало воздуха, и торт на столе, его много, он ставит на стол бутылку литровую коньяка, прямо перед Машей.

– Это я в чай добавить хочу, для аромата.

Он достает две кружки, включает электрочайник, он начинает почти сразу шипеть, ложечки, блюдца, чайник издал щелчок и выключился. Чай – по кружкам, торт – на столе, и они сидят за маленьким белым квадратным столом из ДСП, и говорит он о том, что из окна тут всегда пахнет сосисками.

– Я тут уже не могу жить, как ни приду на кухню ночью, утром, днем, все время сосед снизу жарит или варит сосиски на плитке на подоконнике с открытым окном. И весь этот запах поднимается и идет в мою открытую форточку. А если форточку закрыть, дышать будет нечем, тут рядом с Волгоградским проспектом и так задохнешься, а без открытого окна дышать вообще будет нечем. Вот и выбираешь, – он показывает рукой в сторону окна. – Между вонью сосисок в квартире, – затем показывает рукой в противоположную сторону, – и душной смертью с сопревшими от духоты мозгами.

А из форточки и вправду тащит сосисками...

– Я, если честно, даже сосисок захотела.

Он подхватывает и начинает громко, эмоционально и убедительно ворчать, сарказмируя с иронией над сложившейся ситуацией.

– Так а я о чем? Я месяц назад вернулся домой и не выдержал, спустился и попросил сосисок, как соли, у соседа. Вечером просить соль плохая примета, а я надеюсь до сих пор, что сосиски просить хорошая была идея, – он улыбается. – Так вот, открывает дверь невысокий мужчина лет сорока, колобок, в черных, хорошо натянутых носках, трусах и грязной фуфайке с жирными пятнами, заляпанной кетчупом и прочей едой. На нем еще очки и пара зачесанных набок волосинок на макушке. И я ему: «Слушай, не одолжишь пару сосисок?» – А он молча уходит, как зашуганный школьник, а я смотрю на коридор его квартиры через приоткрытую дверь, там все, как было еще тридцать лет назад. Зеленые отклеившиеся обои, бледный линолеум, лампочка Ильича, и летают те же мухи, что и тридцать лет назад, или тех мух внуки. И он, вернувшись, мне через минуту дает целую пачку сосисок, запечатанную дает! Сливочных, где-то с полкило. Я ему: «Ладно, брось, мне только парочку». – А он мне отвечает высоким писклявым голосом: «У меня еще коробка стоит, я работаю на колбасном заводе не кем-нибудь, а обсыпщиком котлет, и живу тут один».

– Ничего себе!

– Так слушай, слушай, я его такой спрашиваю: «На сосисочной фабрике обсыпщиком котлет?» – А он такой: «Да, мы еще котлеты делаем и голубцы». Я беру упаковку, иду домой, варю эти сосиски, всю ночь их ем, вареными, сырыми и думаю о жизни, о том, как с ним такое случилось. А после этого меня от сосисок еще сильнее тошнит. Ужас! Я еще теперь стал чувствовать вонь сосисок от завода тут, в Текстилях, он тут рядом, теперь я сплю и чувствую его, они мне уже снятся.

Маша слушает, смеется, думая, что это все совсем нездоровая фигня. Наш маньяк кладет на белое чистое блюдечко с красной каемочкой, это явный раритет из СССР, торт с вишенкой, помешивая свой чай металлической ложечкой.

– А можно ложечку?

– Да, держи, – протягивает ей свою ложку и тянется на другой конец стола за новой и берет еще рюмку, похожую на маленький граненый стакан, и заливает ее половиною коньяка.

– Ты же хотел только для аромата? – улыбается Маша, натягивает уголки рта, смотря, как бутылка булькает, выливая по чуть-чуть из себя.

– Хорошего аромата много не бывает. Могу предложить сухого столового или портвейшка.

Она пьет, и отпивает чай, загадочно прищурившись.

– Портвейшка тоже только для аромата.

Он достает бутылку, которая в одно время является и портвейшком и столовым сухим. Откупоривает уже вскрытую пробку и наливает полстакана.

И она все глубже погружается на дно с ним, не чувствуя дна, собой измеряя пропасти свою глубину. Она знает, что будет хуже, но делает все, о чем будет жалеть. Это будет потом, так что пока тихие глоточки портвейна.

Когда я представляю эту сцену, мне это напоминает серого волка и внучку. Он – худой, с мощным костяком, бритый под ноль, в клетчатой рубашке и трениках, смахивает смелой рукой рюмку коньяка, помещая ее в себя, смотря на Машеньку с удовольствием, чуть из-под лба, как на жертву. А она сидит в длинной юбочке до колена, закинув ногу на ногу, маленькими кусочками кушая торт и медленно делая глоточки портвейна. Она знает что будет, ей даже об этом не надо думать, таких мыслей у нее нет. Она его, наоборот, дразнит своими вопросами, поддакиванием, своей игрой и взглядом, будто он не сделает это. Да-да, обманывай себя, что он не сделает это, на самом деле, ты же знаешь, что сделает. И все знают, чем все закончится.

Попив портвейн, коньяк, уже за полночь.

«Я хочу посмотреть в твою тьму».

Ей не очень понятно, как и ему, что он имеет в виду.

Но сейчас середина зимы, а кошки с котами воют, словно в аншлаге весны. Она села на кровать, они едят колеса любви, от них вырабатывается эндорфин, те же гормоны, что от любви. Любовь в квадрате щекочет мозг, трогая паутину нервных волосков под кожей и слизистой. Она лежит, закрывая глаза, иногда щурясь, крича.

Эндорфины – тот же морфий, который производит наша голова. По этой причине мы без ума от шоколада и секса. Мы так плотно на нем сидим, сами себе торговцы наркотиком, продавая его себе и другим.

Он совсем не бемби, щурясь, кричи…

Она у любви на игле, и сейчас ей все вполне интересно.

Час, полтора, глоток портвейшка, несколько историй: «О, это искусство!», сделать пи-пи и дальше щекотать нервов узлы в помятой кровати.

Он опытный выдумщик и фантазер.

Глубокая ночь, около трех, все окна душой нараспашку, и вправду пахнет вареной душой и сосисками. А он стоит голый во весь рост, мертвецки белый, такой некрасивый, скелет, ужасно худой. Он держит в руках кисточку шириной в двадцать пять сантиметров, берет ее в зубы, садится на корточки и смотрит на холст. И открывает ножом пятилитровую банку черной грунтовки, сильно пахнет теперь искусством и краской.

Он обмакивает кисть и встает.

Она лежит на боку, облокотив голову на согнутую руку, прикрываясь слегка простыней. Она ждет что будет.

А он звереет и со всей злостью размахивается кистью, крича, и брызгает на холст черной краской. Капли краски летят и попадают на стены, комод, шкаф, и, конечно, на холст, он бьет в него кистью снова и снова, черной пощечиной в холст, появляются черные пятна, одно, еще одно и одно, дыра, холст пробит, кругом черные капли.

Он кричит.

Улыбка ее на лице, ей нравится, что он делает, она под колесами любви, ей правда кажется это искусством. Таким красивым. Она спрашивала его, что это символизирует или зачем он это делает. И спросит его еще раз потом. Он не знает.

И вот он садится на кровать, неровно дышит, устав размахивать кистью, весь коллаж фотографий изуродован, сквозь черные слои краски прорываются обрывки событий последних трех лет, и черная краска кажется вполне невинной, и не такой черной, как то, что прорывается из-под нее чернотою и гнилью. Черной краски на картине и нет, есть только черное то, что проступает сквозь цвет.

Капли черной блестящей маслянистой реки стекают медленно вниз, капая на пол.

 

На самом деле, я не знаю, что он там рисовал. Такая картина недавно мне снилась, и я ее им в эту сцену отдал.

Я так все это видел…

 

Она закуривает, дымит и смотрит на то, что получилось. Она восхищена, все совпало: настроение, ночь, обстановка, таблетки и все так необычно.

Она говорит про искусство, а мне хочется заткнуть ей рот. Да, эта картина приснилась мне, возможно, ее уже кто-то нарисовал, я не знаю, когда я проснулся, я почувствовал в ней такой смысл.

А есть ли на самом деле в ней смысл?

Масштабы и количества современного искусства зашкаливают, каждый придурок может купить принтер, распечатать четыре портрета Мерлин Монро в разных цветах и, подрисовав ей усики, склеить, назвав это искусством. А такие же недалекие люди потом за это платят чемоданы и маленькие сумочки денег. Раньше нужен всем был талант творца и художника, а теперь – принтер, фломастер и, пожалуй, хватит. Теперь, вперед, мой друг, засоряй мир, называя свои отбросы искусством.

Среди сотен тонн полотен современных «как бы художников» встречаются редкие единицы интересных работ, которые стоят времени, денег и потраченных красок. А ремиксы песен так же редко превосходят оригинал, их делают сотнями тысяч, каждый может сделать это и сам. И есть, наверное, редкие те, кто заслуживают войти в клуб творцов великих, но о них мы вряд ли узнаем за горами копящегося мусора у нас в кладовой, в голове хранящей картины.

Трудно отделить реальное искусство от шарлатанов, трудно отличить секс от любви, трудно понять, что есть что на самом деле, а это так важно… Она путает секс со словами любви.

И я сам путаю, путаю, что есть что на самом-то деле, находить различия становится все время сложнее.

Глаз, слух и ощущения замылились от такой бомбардировки информацией извне, оставляющей след во мне.

Подмена понятий. Совершенно Новый Завет.

И я путаю Божий дар с яичницей. «О-о-о…! НЕТ!»

И я преклоняюсь перед тобою: «Спаситель ты мой! О великий омлет!

Это обычный омлет? Святой? Или нет?

 

Дорогие мои москвичи.

Он приехал к ее дому и звонит в дверь, оба телефона, по которым он звонит, недоступны. Не потому, что она в метро или в замке с метровыми бетонными стенами, и не потому, что села батарейка. Просто ее нет дома, а оба телефона, которые он знает, выключены и лежат на чужом подоконнике.

Как дурак, он приезжает и звонит в звонок. Для него непонятно, как все это случилось.

Так бывает, люди уходят, ничего не сказав, просто раз, два… и нет.

Он выходит на улицу, выругавшись коротко словом из пяти букв на сложившуюся ситуацию. Накидывает капюшон и идет к машине. Как-то не очень сложились обстоятельства. А тут еще и друзья зовут в бар на мальчишник перед чужой свадьбой.

Он едет, думая о том, что ее попозже убьет.

В баре он сдает куртку, проходит мимо танцпола, столиков. «Там направо и будет стеклянная дверь», – все, как сказал Максим. Отдельное помещение караоке и какой-то пьяный упырь поет, картавя, «Дорогие мои москвичи», рядом покер, бильярд, а на длинном столе – водка, еда, и примерно сорок процентов от всех сидящих за ним Саша знает.

Он идет к Максиму, он скоро станет мужем, все уже прилично напились. О-о-о..! Нет!

Максим поднимает голову и смотрит на идущего к нему Александра, отрывая от собеседника взгляд. Максим не то альбинос, не то блондин, чуть толстоват, высок и добродушен, у него пухлые розовые губки, щечки. Он напоминает чуть разжиревшего и постаревшего того самого «мальчика», друга Карлсона, не помню, как его звали, Малыш,кажется... А Саша злой и подавленный, пытается последние метры взбодриться, как-то улыбнуться, в общем, не быть кислым.

– Привет, мои поздравления, мой друг.

Максим широко открывает рот и пьяно говорит.

– Спасибо, привет, что ты так долго? Мы тут уже целый час поем или два! – рядом сидящий молча кивает головой и говорит: «Два», – Максим обращает внимание на кивнувшего, тот покачивается, как тонкая осина, и Максим тоном, как генерал. – Налей ему штрафную.

– Прости, задержался, – Саша садится рядом, берет полную рюмку, выпивает.

Максим смотрит все равно недовольно.

– Налей ему еще!

Рюмка полная выливается вовнутрь, Саша делает невозмутимый вид, хоть внутри все жжется. И неплохо было бы съесть огурчик, грибочек, помидорчик или хотя бы водички глотнуть, но Максим, довольный исходом дела, теперь улыбается, продолжает командовать.

– Вот, совсем другое дело. Значит так, сейчас выкатят главный подарок, – он обернулся на дверь, облизывая и чмокая губы, и, как бы опомнившись, снова поворачивается лицом к Саше. – А ты угощайся: курочка, салатики. Эх, столько еды еще нужно съесть, столько еще нужно выпить.

За спиной мужик, ему медведи оттоптали уши, а он, картавя, воет «Дорогие мои москвичи», те, кто потрезвее, корчатся от ужаса и боли, но те, кто уже на высокоградусной волне, смотрят на него: «Как красиво поет, ах, как красиво…»

– Толян, садись, достал уже, сейчас торт привезут, – кричит Максим, прерывая картавую песню.

Толян – звезда, он расстроен и садится за стол. В зал завозят здоровый торт высотой в два метра, в нем свечки, бенгальские огни. Свет приглушается и становится пурпурного цвета.

Из торта выпрыгивает девчонка, начинает танцевать, вертя попой в купальнике, открываются двери, в зал заходит еще четырнадцать танцовщиц, они образуют клин и синхронно танцуют, задирая ноги. Первая скидывает верх купальника. Эти четырнадцать в коротких платьицах, и те сильно задираются. Это похоже на канкан с элементами современного танца. Их подолы задираются, они крутят ногами. Они синхронно хватаются за юбки платьев, срывают их, бросая в публику. Теперь на них одинаковые купальники, по большому счету, только трусы.

Все пьяны и еще три часа пьют и поют караоке, развлекая себя и пятнадцать полуголых девчонок. Те мило улыбаются и не сопротивляются, смотря как взрослые мужики, размахивая над головой рубашками, в одних майках, вспотев, орут не то песню «Я сошла с ума», не то «Голубая луна».

Все смеются, всем весело.

Но Сашу тошнит.

Он выходит покурить на улицу, проветриться, там, за стенкой, веселье не для слабонервных, ему туда совсем не хочется. Все там пьяные, веселые, а хмурый сегодня Александр уже сыт по горло. «Дорогие мои москвичи».

«Плевать на мальчишник, пойду домой». В нем уже с пол-литра водки, а может и больше, он бросает машину, сейчас ехать на ней – самоубийство, понимает Александр, теребя в кармане ключи.

Он выходит на Ленинский проспект и идет вдоль него, он злится, думая о Маше, а еще эти пьяные свиньи. Когда не нравится что-то одно, не нравится все. Злится за то, что он к ней с такой широкой душой, а она его просто послала. Как будто его нет. Он к ней и так и сяк, а эта маленькая шлюха просто выключила телефон и сейчас где-то, наверное, в клубе упивается, пляшет.

Остановка, он садится на лавочку, курит, думает, неприятное вспоминает… смотрит на урну, встает, бьет ее ногой, кричит на нее, пинает… урна терпит.

Ну что, теперь внутри не болит?

Подростки, проходившие мимо, отскакивают от ярости зверя, разносящего остановку. «На что вылупились?» – орет он им, те еле уносят ноги. «Заебали все!» – поправляет куртку, накидывает капюшон, руки в карманы, и идет дальше. Заходит по дороге в магазин, покупает желтое кукурузное пиво, выходит, отпивает и, крича, как воины при наступлении, кидает бутылку вперед и вверх на другую сторону Ленинского проспекта. Десять полос движения, на седьмой кому-то везет – на нее приземлилась бутылка, не задев маленькую женскую машинку, за мгновение пролетев мимо нее.

Останавливается ППС: «Ваши документы?»

В пятерке сзади тесно и пахнет в ней так, как и в любой пятерке. Машина уже едет в отделение, а милиционер философствует и выясняет, попутно спрашивая Сашу о том, что может побудить человека бросать бутылку на другую сторону шоссе. Философски выводя к тому, что наше общество – звери… а он-то сам конечно не такой. А в ситуации такой тяжело объяснить патрульным, что заставило вас кинуть бутылку через весь проспект Ленинский. А если молчать, то могут счесть и за экстремиста, а за такой экстремизм могут дать по ошибке лет пять. Он рассказывает им, что чуть выпил, разозлился на бабу и, сорвавшись, со злости, бросил бутылку. Все это скучно и неинтересно, его никто не слушает. Нужно что-то другое…

– Представляете, у меня сын родился!

Менты тут оборачиваются, появился интерес. Язык заплетается, слова путаются, надо врать дальше.

– У меня сын родился, а эта дрянь меня даже к нему не пускает, вот уже месяц, все теща ее настраивает против меня, – Саша так эмоционально это рассказывает, что даже Станиславский бы поверил, он чувствует, что все на мази, кричит, – Гадина!

Менты прониклись пониманием и сочувствием. В принципе, так все и было. И тот, который философски рассуждал, говорит рулевому.

– Я же говорил! Я же говорил! Давай к ней съездим, разберемся, посмотри, у человека горе!

– Не наше это дело, Сеня. Я понимаю, что твоя теща тоже не сахар, но нам уже надо ехать в отделение, – отвечает рулевой, Саша встревает в диалог: «Ребята, отпустите, умоляю, мне и так  плохо».

– Ну как мы его отпустим? Что скажем, что потеряли? – говорит тот, кто говорил «не мое дело».

– Ну что вы, братцы? Я хороший человек, а давайте я вам бензин оплачу?

Машина резко останавливается на дороге.

– Сколько? – холоднокровно смотря вперед, говорит тот, чье стало это все дело.

И Саша выкручивается, пытаясь помягче предложить им взятку. Это всегда не очень удобная процедура. Предложение денег – им кажется мало, тот, что философствовал, берет резко из его руки кошелек. И тут его глаза загораются, достает оттуда все и возвращает назад пустым, теперь Саша без денег. «Оставьте хотя бы на такси!» Но его вытаскивают из машины уже без мобилы, и пятерка уезжает вперед.

Пешком, а еще весь день под откос, все катится и падает в пропасть, это же твоя без+дна? Машина где-то брошена, там же, где и друзья, с Леной поссорился из-за нуля, еще домой полночи пешком добираться, на улице мерзкие холода, и у двери с ключами копаться. А она просто его игнорирует «Нет, надо проспаться, а потом я убью ее».

Пока ее кто-то...

Саша шагает на холоде, шагает без денег, пешком, это становится для Саши совсем уж обидно, он падает и падет вниз на глубину собственной судьбы – неудач.

Ему все это кажется «ту мач».

Пока ее кто-то …

Он фактически подарил им деньги, расплачиваясь за свободу псевдокомфортом. Ведь не хочется провести всю ночь в отделении трезво, под утро заболит голова, ну какой тут комфорт? Мерзко, Боже, как все это мерзко, а еще, а еще заполнять протоколов бумажки по бывалым статьям хулиганки, по пьянке. Утром будет просто смерть для него, а что до нее, там все хорошо. Ей хорошо, она сейчас продолжает толчками кричать и руками сжимать одеяло, упираясь лицом снова в подушку. Умирать от любви и вновь оживать, прокручивая еще и еще раз часть ее жизни, все так, как предупреждала подружка.

«Спасибо, подружка, ты просто душка!»

Он идет по холоду зимой полураздетый, хорошо, если дойдет живой, без обморожений.

Пока ее кто-то…

 

Свадьба.

ЗАГС, невеста в белом платье и фате стоит рядом с мужем, он в строгом костюме. Рядом друзья, родственники, подруги. Все такие красивые и счастливые. Обменялись кольцами, крики: «УРА!», по бокалу шампанского выпить пришлось, и все едут, будто длинным президентским кортежем.

Саша едет следом за лимузином и микроавтобусом, у него нет никакого желания ехать с ними со всеми. Тверская область, трасса M-9, прошел снегопад, дорогу никто тут не чистит, на заднем приводе машина скользит, как на катке, ее зад виляет то влево, то вправо. Прошло уже два дня с пьянки, а голова до сих пор трещит, а тут еще и не расслабишься, чуть что – кювет и хорошо, если жив. Он едет следом, вперед за кортежем.

Все, приехали.

Он заходит за забор загородного дома, перед ним большой двухэтажный дом, рядом с которым стоит семь мангалов, грузины разжигают уголь, огонь. До второго этапа свадьбы осталось где-то минут пять, и все вокруг носятся. Можно остановиться, замереть, понаблюдать за жизнью муравьев. Все что-то таскают, носят, приносят, делают, поправляют. Мама и папа сыночка, оба с усиками, только выйдя из микроавтобуса, сразу командуют, размахивая руками, словно дирижеры. Усы у папани знатные, пышные, закрученные, он седой казак среднего роста, хорошего телосложения, с очень серьезным взглядом на жизнь. А маманя – у нее просто пушок, на который когда смотришь, передергивает, но стараешься делать вид, что все хорошо, все хорошо, и усиков нет, не обращай внимания.

Все выходят из двух лимузинов, микроавтобуса, машин и проходят в дом.

– Саша, ну что ты стоишь? – подбегает мамаша Максима-сынка с вытянутыми руками, сейчас схватит. И хватает, обнимая, прижимаясь крепко к нему, а Саша ее видит во второй раз, и всю свадьбу будет стараться держаться от всех них подальше.

– Поздравляю, теперь у вас семья стала больше почти в два раза! – не дожидаясь, он сморозил какую-то чушь.

– Ой, да что ты, проходи, заходи в дом!

А у него никакого желания этого делать и нет.

В доме народу битком, все разбрелись по кучкам человек по пять и стоят отдельно друг от друга и о чем-то своем говорят. Много женщин в платьях, мужчины в рубашках и пиджаках, нафуфыренные курицы и петухи.

А в душе, за душой – пустота.

Звон бокала.

Все идут и садятся за стол, наливают спиртное. Встает муж, теперь первый раз не женихом, и просит сказать первый тост. Он говорит о том, как любит ее, и что жизнь без нее – это мука и мрак. Она пухлая стерва в корсете, затянутом сильно. Она смотрит на него, не веря глазам, как ей везет, как она вышла замуж красиво. И в последнем слове не красота, а лживые красные мины. Она поднимает бокал, задевая бутылку спиртного.

И красной рекой льется Изабеллы слеза – это сорт винограда такого.

По белому платью ползет паутины кровавая клякса.

И рядом сидящая мать хватает салфетку, чтобы спасти дочери честь и белизну ее туалета.

Ну что, это конец?

Нет, позвольте, торжество правды и честь Изабеллы.

Все слегка паникуют, невестка говорит, чтобы все сели, все садятся, и кто-то в очках запевает победное: «Горько!»

Пустеет у всех посуда в руках. Муж с женой встают и целуются смело, он держит ее, прижимая сильней к себе подол ее туалета. Крики «Горько!» стихают, поцелуй прекращен, они отрываются друг от друга.

Его рубашка и штаны теперь чуть заляпаны кровью виноградного сорта.

Все счастливые сидят, радуясь преодолению предела проблемы. Они счастливы. За что теперь поедим и попьем? За то, что счастлив их брак!

А невеста всем объявляет, что скоро вернется.

Пока она уходит, приносят шашлык и другие истинно грузинские очень горячие яства. На закуску холодную здесь японские суши и прочая ерунда, а вот и салат «Оливье», как без него? Где спать всем потом, ведь кроватей на всех здесь не хватит? Полный стол ломится от разной еды, но есть тут совсем что-то не хочется, может и не надо?

Она возвращается буквально через минуту в изящном тоненьком платье с разрезом в ее пышных толстых грудях и подоле, чуть закрывающем широкую попу.

Как же так? Проиграла правда и честь, что возмездие было в крови и слезах Изабеллы?

Нет, не думаю, но в жизни все так и есть. Продолжение пульсации слева.

Нет, совсем уже не пуританские взгляды! Белое платье с фатой – застенчивой невинности знаки. Так что они забыли на ней, этой пухлой и злой, той, которая запачкала еще в юные годы свои туалеты. Для нее эта свадьба – хороший расклад и хорошая сделка. Да и все, кто тут в платьях сидят, не заслуживают и лоскута белизны этого свадебного туалета.

Что ж, такая теперь у всех нас судьба, это плата за ложь и современность.

– Простите, а кто вы?

– Меня зовут Александр, а вы?

– Я Юля, главный бухгалтер. Вы друг семьи со стороны жениха?

– Да, с его.

Пробегает официант, она его дергает к себе.

– А можно салатика Цезарь.

– Следите за фигурой?

– Да, шашлык, даже бараний и куриный, для меня жирноват, – она – худенькая блондинка с сильным загаром и золотыми часами.

– А вы, как я понимаю, подруга со стороны невесты? – он осматривает ее краем радужки глаза. Она выглядит ухоженной и молодой, но в таких ситуациях лучше довериться кистям рук. Он смотрит на кожу на ее правой руке и на ее пальцы и думает, что возраст ее соответствует внешности. Поверьте, сейчас девушка может выглядеть молодой, а окажется потом, что ей сорок пять, и только тонкая, старая, ссохшаяся кожа ладоней, пальцев и кистей подскажут, что она уже далеко не студентка.

– Да, скорее даже со стороны всей их семьи, родителей ее я знаю гораздо лучше, – она сейчас начнет шутить, уже улыбается. – А еще лучше я знаю все, про их деньги, вы же понимаете, я бухгалтер. Саша вяло смеется, протягивая руки к шашлычку из баранины. А ей приносят салат на широкой тарелке. Она отвечает: «Спасибо». – А вы чем занимаетесь? В смысле не сейчас, я вижу, вы пытаетесь поесть шашлычка, а я вам мешаю. Ну, в плане работы?

– Я не бухгалтер, у меня маленькое предприятие, занимающееся сомнительными аферами, не то рекламой, не то фокусами, в плохом смысле этого слова.

– Как интересно, – девушка смотрит на Сашу заинтересованно, еще не понятно, в чем… но уже понятно, как смотрит.

– Не очень, но в целом неплохо.

– А у меня здесь есть мой йоркширский терьер.

Зачем? И к чему она это сказала?

– Правда? А где он?

– Он в машине, сейчас все напьются, и я его выпущу и запущу сюда, а то он быстро всех достанет своим тявканьем, приставаниями и попрошайничеством, – она пьет минеральную воду.

Один тост, следом еще… и так разом пять, пять рюмок в него уже влито. Он смотрит в нее, в ее голубые глаза, в них, кажется, что-то налито.

После пятой каждая будет самой красивой.

– А давайте мы вам тоже вина нальем? Почему вы не пьете со всеми?

– Мне еще машину вести обратно домой, куда мне пить.

– А я тоже приехал на машине, но останусь у них ночевать. Зачем уставшим после такого отдыха домой поздно ехать? Дома же будет так скучно?

И вот он проводит по ее ножке легонько рукой, и она улыбнулась.

– Хорошо, налейте мне бокал, только шампанского, не люблю всю эту кислятину бело-розово-красную.

– Ох, как я вас понимаю.

Все сидят и по очереди говорят тост за тостом, вливая в глубокие глотки спиртное, падают блюдца, тарелки, фужеры, уборщица ползает, руками собирая осколки. Официанты бегают, незаметно вырывая исподтишка пустые тарелки, нагромождая подносы.

Перерывы на конкурсы, танцы и брудершафт, все счастливые непонятно какому событию.

Запускает главный бухгалтер в зал терьера, йоркширик бежит к столу и счастлив сейчас, позже в углу он сделает лужу. Он просит косточку, кусочек мясца с милым голодным видом, очень сильно доверчивы пьяные люди. Он бегает от одного к другому, все его гладят, вытирая об него руки, и играют с ним не в дурака, он со всеми в друзьях, и ни с кем не в обиде. А вот люди, человек здесь под сто пятьдесят, совершенно чужие друг другу, все врут, внимательно слушая невесту и жениха, не пытаясь стать родными друг другу.

И зачем звать партнеров, дальних знакомых, руководителей фирм, главных бухгалтеров и прочих дальних родных? Им же всем наплевать, кто тут жених, и кто будет невестой.

 

Ну вот, очередной перерыв, антракт в неудавшейся пьесе.

Саша стоит в большом, почти общественном туалете, и умывает лицо, рядом две пустующих раковины, к одной из них подходит дедок, ему на вид всего где-то пятьдесят, может пятьдесят два года.

И, не зная, что незнакомцу сказать, Саша улыбается, смотрит в отражение глаз и говорит пьяным голосом, а с ним говорит, по всей видимости, в восьмой реинкарнации Будда.

– Может тоже жениться и завершить этот холостяцкий священный приход?

Мужчина, только что бывший вполне ничего, расплываясь бровями сердито, делая выражение будто сливы съел кислой, облокачивается на раковину, задействуя обе руки. Держитесь тут сильно.

– Объективно, сынок, брак – это засохшая жизнь, пустыня, песок, появление детей, как ни банально, стреляет навылет в висок, – Саша не ожидал такого ответа, но видно тема для мужика знакома и спета. – Дети первые годы орут и, не дай Бог, она издаст хоть тихий стон, они сразу начнут во все глотки орать, не давая даже вам спать, или уж тем более в кроватке нормально любовникам спеться. А когда подрастут дети и будут в школу сами ходить, то учти, что стены в наших квартирах – тонкие стены. А уши у всех этих детей, как локаторы сделаны, и теперь будет вообще не до этого, – погрустнел.

– Все так плохо?

– Нет, секс не запрещен, но ограничен. Если повезет, раз в неделю, а то бывает обычно и реже. Мы уставшие после работы, дети, проблемы, о какой любви может быть речь? Выспаться, да проснуться спокойно – вот какие желания исполняешь теперь, и ты первым. А если все и случится, то конец очевиден – секс выходит вялый и скверный. Но бывают редкие, очень редкие дни затменья, когда мы остаемся одни, и я ее люблю до посинения, не обращая внимания на изменения тел и на то, как обвисла кожа у нас, и как стары мы стали. Иногда я грущу о моей холостяцкой жизни, но, сам понимаешь, ребенком всегда быть нельзя, и детей приходится делать.

– Понятно, – в такой ситуации и уйти неудобно, и слушать его совсем невозможно. – Ладно, спасибо, я пойду, меня ждут.

Саша выходит из кулуаров дома и закуривает сразу длинную, тонкую папиросу. Что-то совсем загрузил его здесь старик, и так мысли не дают и часа покоя.

Женщина с йоркшириком мило сидит и попивает шампанского брызги. Саша садится с ней рядом, и она говорит: «Что-то не так?»

– Нет, все нормально.

– Точно? Ты уверен сам в этом?

– Меня просто старик загрузил по поводу свадьбы.

– И что сказал?

– Рассказал, каково это быть женатым, – Саша наливает себе водки.

– И как?

Саша думает, что и как, ей помягче сказать.

– Есть свои преимущества и увлечения.

Она поднимает бокал, а он налил себе рюмку, выпивает еще пятьдесят, и идут танцевать, он трогает ее талию, которая меньше шестидесяти сантиметров. Хорошие ноги на каблуках напрягаются в ритм, наступая на жесткий паркет, не промахиваясь, двигаясь в такт, не наступая на метающегося под ногами терьера.

Ну вот и драка друзей жениха с друзьями невесты, значит свадьба здесь удалась, и запомнят ее все поколения. Стол, шатаясь от ударов судьбы, чуть не рухнул и не сложился. Но в итоге, через пятнадцать минут кутерьмы все помирись. Объятья теперь их крепки, и все породнились.

Вот и все, разошлись, осталось всего с десяток гостей, всех остальных развезет минивен и <