Балетмейстер Александр Горский

 

– И не надоело тебе питаться одним кофе глясе? – спросила Мила у подруги, когда официант принес Маше ее заказ.

Ресторан был почти полон, оркестр выпиливал что-то бодрое и трескучее, несколько пар кружились в танце. Мила прекрасно знала о денежных обстоятельствах своей знакомой, но все же не могла удержаться.

– Мне нравится кофе глясе, – ответила Маша.

Она говорила правду – но кофе, пожалуй, был единственным, что нравилось ей в окружающей обстановке. Экзотическое пальмы, хрустальные люстры, ломаная мелодия, услужливые официанты с внимательными взглядами, публика – все наводило на нее тоску. Вероятно, в другой компании она могла бы наслаждаться и мелодией, и пыльной зеленью пальм, и вообще всем на свете. Но приходилось терпеть общество Милы, которая была ей антипатична, и изо всех сил скрывать свою неприязнь под маской скромности, чтобы не потерять ее расположение.

– Ты, Маша, смешная, – объявила Мила, не слишком ловко разрезая котлету де-воляй. – Ты все думаешь, что честным трудом в этом мире ты чего-то добьешься. Ловчее надо быть, понимаешь? Сколько ты статей уже напечатала?

– Штук пять, – ответила Маша, подумав. – Или шесть.

– И что? Разбогатела? – Мила хихикнула и доверительно наклонилась к Маше. – Мужа надо искать, а не работу, понимаешь? Хорошего мужа, при котором можно жить, как сыр в масле.

Маша почувствовала, что от нее требуется ответная реплика, и с деланной горячностью ответила:

– Думаешь, я об этом не думала? – Фраза получилась корявой по построению, но Маше было не до грамматических тонкостей. – Так ведь нет никого. Все приличные мужики уже женатые.

– Ну так надо увести, – беспечно ответила Мила. – Из семьи. Только как следует за дело взяться. Что ты прямо как маленькая? О своих интересах нужно заботиться самой. Никто для тебя ничего делать не будет.

Маша смотрела на ту, которая считалась ее подругой, на открытое атласное платье с вышивкой, которое сшила лучшая московская портниха, и думала, что ее собственный выходной наряд – блузка в горошек и фиолетовая юбка с воланом – проигрывает и сама она проигрывает свою жизнь, день за днем, тратя ее непонятно на что. Две шестидневки давно прошли, и Маша ощущала невольный трепет при мысли, что однажды ей позвонит капитан Смирнов или кто-нибудь из его людей и потребует отчета. Но никто ей не звонил, никто ее не тревожил, и в голову Маше лезли самые фантастические мысли.

«А может быть, он забыл обо мне? Может быть, его переехал трамвай? Или все еще проще – может быть, его за что-нибудь арестовали?»

Если Смирнов исчез из ее жизни, получалось, что она может все переиграть. Выплеснуть Миле кофе на платье, встать и уйти, позвонить Ване, сказать, что согласна выйти за него замуж. Но вместо этого приходится сидеть и слушать, как сытая жена профессора Солнцева поучает ее, что делать и как вообще себя вести.

– Как насчет Ринка? Говорят, его жена тяжело больна и скоро умрет. Вообще-то она двадцать лет может умирать, но не при этой болезни. – Мила хихикнула. – Конечно, он уже, как это говорится, не первой свежести, тьфу, не первой молодости, и ему за шестьдесят… Или за семьдесят? Чем не вариант, Машка? Терпеть-то придется недолго, как ни крути. Или вот еще Самойлов, он помоложе, но там надо постараться, чтобы отбить его у законной половины… Как ее называет мой муж, три четверти, потому что у нее такая задница…

Маша кожей ощутила, что на нее смотрят, и, повернув голову, заметила в углу зала знакомое лицо. Точно, кто-то из музыкантов, как его… Чехардин. Арфист из их оркестра. Ей всегда казалось, что человек, который играет на арфе, должен быть устроен иначе, чем остальные, но, судя по всему, Чехардин был такой же, как все: ходил в рестораны с дрянной музыкой, и спутница его – бесцветная узкогубая блондинка – была под стать остальным посетительницам. Если не знать, что он музыкант, его можно было даже спутать с каким-нибудь командированным из провинции, которые по приезде в столицу обязательно являются в ресторан, долго сидят, пьянеют с первой рюмки водки и нередко заканчивают вечер бессмысленным дебошем и битьем посуды.

– Ну что? – задорно спросила Мила. – Будешь Самойловой?

Ей было скучно, Казачинский, который обещал зайти за ней, где-то задержался, и она поддразнивала Машу, которая бесила ее своей правильностью, чем-то скованным и в то же время отчужденным, что сквозило в ее облике, несмотря на все усилия.

– Мне надо позвонить, – неожиданно объявила Маша и вскочила с места. – Я… я сейчас вернусь.

Она убежала, даже не допив кофе. Мила поглядела ей вслед и меланхолично доела котлетку.

– Раззява, – неизвестно к чему проговорила она.

Маша выскочила из зала и оказалась в уставленном кадками с деревьями переходе, одна стена которого была сплошь стеклянная. В небольших нишах висели несколько телефонных аппаратов, но Маша и не подумала к ним подходить. Все, чего она хотела, – лишь несколько минут не видеть Милу и не слышать ее разговоров.

«Если бы ее поклонник не задержался непонятно где, я бы уже допила кофе и пошла в книжный магазин… А назавтра рассказывала бы профессору Солнцеву, как мило мы с его женой проводили время. Бедный профессор, такой умный и такой доверчивый… Когда он с любовью смотрит на жену, у меня сердце сжимается. Что за роль я играю, в самом деле? Какого черта…»

Какой-то человек, который курил за кадками, вышел из-за веерной пальмы, свободной рукой отодвинув мешавший ему лист, и Маша прикипела к месту. Перед ней стоял капитан Смирнов – в штатском, без пенсне, прилично одетый и даже с запонками на манжетах. Человек как человек – и по его ясным, спокойным глазам Маша неожиданно поняла, что у него не было никаких проблем со зрением. Абсолютно никаких.

– Добрый вечер, – сказал капитан, которого не переехал трамвай и не арестовали, несмотря на ее надежды. – Вы позволите?

Маша понятия не имела, что именно она должна позволить, и только сдавленно пискнула нечто невнятное. Смирнов, держа в отставленной руке дорогую душистую сигарету, подошел к ней и несколько мгновений изучал ее лицо.

– Ну что? – спросил капитан невозмутимо, попыхивая сигаретой. – Это ведь жена Солнцева была с вами, верно?

– Д-да, – пробормотала Маша, глядя на него во все глаза.

– То есть вы справились с заданием?

Не в силах говорить, она только кивнула.

– И сколько вам понадобилось времени, чтобы познакомиться с профессором?

– Три дня.

– Так быстро? – невозмутимо произнес Смирнов, всмотревшись в ее лицо. – Однако вы молодец.

Маша и сама не могла объяснить, почему эта похвала ее напугала.

– Но… понимаете, мне просто повезло… – залепетала она. – Вы же сказали… жена из Большого театра… Вот поэтому…

Смирнов вздохнул.

– Запомните раз и навсегда: никакого везения не существует, – негромко проговорил он каким-то особенным тоном, словно делясь сокровенным знанием. – Существуют просто обстоятельства, более или менее случайные, и вы можете обратить их в свою пользу, но – только если вы правильно рассчитаете свои силы и предусмотрите все варианты. Или вы подчиняете себе обстоятельства, или они подчиняют вас.

Он светски улыбнулся Маше и двинулся ко входу в зал, откуда летели обрывки вальса бостона.

– Вы не сказали, что мне делать, – проговорила Маша ему вслед срывающимся голосом.

– То же, что и прежде. Слушайте, наблюдайте, запоминайте. Если вы мне понадобитесь, я вас найду. – И добавил: – Ждите здесь пять минут и можете возвращаться к вашей подруге.

Капитан Смирнов вернулся в зал и, быстро переговорив с главным официантом, подошел к Чехардину и его спутнице.

– Здесь шумно и душно… Предлагаю подняться на галерею, там как раз освободился отличный столик.

Галерея шла полукругом над основным залом, образуя нечто вроде второго этажа. Арфист не стал возражать, тем более что в ресторан он пришел только из-за жены. У нее был день рождения, и ее родственник предложил отметить его именно здесь.

– А когда мы пришли, на галерее свободных мест не было, – заметил Чехардин, когда все трое поднимались по лестнице наверх.

– Я сказал официанту, что я из наркомвнудела. – Капитан Смирнов беспечно улыбнулся и пояснил: – Вообще-то я работаю в загсе, это тоже считается наркомвнудел, но официанту про загс я говорить не стал.

Чехардин рассмеялся. Родственник жены появлялся в их жизни достаточно часто для того, чтобы его не забыли, и достаточно редко, чтобы надоесть. Он казался заурядным, как канцелярская скрепка, порядочным и не способным ни на какие сюрпризы. Арфист ни за что не поверил бы, если бы ему сказали, что именно от этого человека не так давно зависели его жизнь и смерть, благополучие семьи и даже будущее детей Чехардиных.

Что касается Юры Казачинского, то он явился в ресторан с большим опозданием, и по его напряженному лицу Мила сразу же угадала, что дело в работе.

– Прости, не мог раньше освободиться, – сказал он, целуя ее. – Ну что, пойдем?

– Почему так поздно? – капризно протянула она, любуясь им.

Казачинский вздохнул. Опалин строго-настрого запрещал им делиться с посторонними оперативной информацией. С другой стороны, Юра мог поспорить, что завтра же в театре все станет известно.

– Кажется, Виноградова нашли… Ну, того парня из кордебалета, который пропал. Тело сильно разложилось, но, судя по одежде, это точно он.

Маша замерла.

– И где вы его нашли?

– Не мы, а собака местного охотника. В лесном массиве под поселком Химки.

– Ну вот, ты испортил мне все настроение, – вздохнула Мила, выпятив свои губки сердечком, хотя именно она минутой ранее требовала объяснений.

 

С обнаружением тела Виноградова для Опалина наступили тяжелые дни. Он хотел пощадить Елизавету Арсеньевну и организовать опознание по уцелевшим частям одежды и следам прижизненных переломов, если таковые имели место, но мать Павлика к любым попыткам наладить контакт относилась так, словно Иван мог спасти ее сына, но не сделал этого. Ее дочь Ляля и вовсе смотрела на него, как на врага. А между тем труп необходимо было опознать официально, чтобы следствие могло двинуться дальше, хотя кое-кто имел основания считать его законченным.

Причиной тому была пуговица, найденная в сжатой руке мертвеца. Обыкновенная круглая пуговица, обтянутая сиреневой с золотом тканью, чтобы не выделяться на костюме того же цвета. Как только Опалин ее увидел, он сразу же понял, откуда она взялась.

Это была пуговица с колета Алексея Вольского.

 

 

Глава 25

ТРЕТИЙ

 

Начало спектаклей: вечерние в 19 часов 30 минут, утренние в 12 часов. Касса открыта для предварительной продажи билетов с 12 до 18 часов, для суточной – с 12 до 20 часов.