А. Аверченко, «То, что может случиться с каждым»

 

– Шуба соболиная, чуть ли не в пол, – объявила Варя, шмыгая носом. – Морда толстая, сразу же видно – у бабы все хорошо… На машине ее возят! – чуть ли не со слезами в голосе заключила она.

Маша механически кивнула. Стоило только упомянуть о хористке Миле, которая дорвалась до тела пожилого профессора и всему, что к нему прилагалось, а заодно намекнуть, что мерзавке несправедливо повезло, как Варя тотчас же преобразилась, заговорила с Машей как с закадычной подружкой и вывалила гору ценных подробностей.

– Она теперь у Якобсона пасется, который спец по золоту… Особенно вещички царских времен у него… которые эти, как их, великие князья любовницам дарили. – Варя понизила голос, на всякий случай косясь в сторону двери. – Браслеты там, колечки… Я тебе скажу, мы с тобой хоть сто лет вкалывай без выходных и праздников, нам ничего такого не видать… А старик ей на все деньги дает.

– Это Солнцев-то? – спросила Маша, притворяясь равнодушной.

– Ну да!

– Любит, значит, – вздохнула Маша.

– Любит, угу… Ему уже седьмой десяток! Бородка козлиная, без очков ничего не видит…

– Ты его знаешь, что ли? – встрепенулась Маша.

– Нет, конечно! Это я со слов Милки… – И Варя с какой-то обидой даже добавила: – Если б я его знала, разве я стала бы упускать такой случай?..

На Варином столе зазвонил телефон, и Маша отвернулась, про себя обдумывая план дальнейших действий. Как бы случайно пересечься с Милой… Ой, привет! Давно не виделись! А Варька недавно о тебе рассказывала… Чудесно выглядишь!

«Ну и что дальше? – нахохлилась Маша. – Ничего мне это не даст… Она богатая, я нищая, покрасуется передо мной и уедет… Предлог какой-то нужен, чтобы она меня к себе домой пригласила… Или к чертям Милу и действовать через Сергея? Но там надо сначала к его брату примазаться… потом через него на Солнцева выходить… долго… Да и с Сергеем не очень-то хочется дело иметь…»

Хлопнула дверь, в канцелярию легкой балетной походкой вошла Туся Синицына.

– Эти, из угрозыска, опять в театре, опять начнут всех трясти… Головню-то, слышали? Отравили его…

Варя выпучила глаза. Маша прикипела к месту.

– Платона Сергеевича? Туся, да что ты…

– Отравили, отравили, он ночью умер, – горячо заговорила Синицына. Варя тихо икнула от ужаса и повесила трубку, не закончив разговор.

Вчера заведующему балетной труппой стало плохо во время репетиции, и его увезли в больницу, но никому и в голову не могло прийти, что…

– Снимут Дарского как пить дать, – совершенно неожиданно заключила Туся. – Бардак в театре… И Таньку Демурову опять на четвертый этаж сошлют. Кончилось ее времечко… Нет Головни – балерине Демуровой кранты!

И она весело рассмеялась.

– Это что, меня опять будут спрашивать, где я была и что я знаю? – тоскливо проговорила Варя.

– Да ладно, не такие уж они страшные, – фыркнула Туся. – Мелкий вообще птенец, а красавчик – бывший Милкин хахаль… Ну, Милки из хора, которая за какого-то старика вышла. Солнцева, кажется…

Маша насторожилась. На работе она не афишировала свои отношения с Опалиным и, когда Туся упомянула о красавчике, почему-то решила, что речь идет о нем.

– Это что за красавчик еще? – делано хихикнула Маша. – Кого я пропустила?

– Ну Юра, Юра, есть у них такой, – пояснила Туся, и у Маши отлегло от сердца.

Однако она не забыла как бы невзначай задать еще несколько вопросов и без всяких хлопот вытянула из Туси всю историю отношений Милы с Казачинским.

В канцелярии стало людно: появились девушки и ребята из кордебалета, включая Володю Туманова, комсорг Валентин, костюмерша Надежда Андреевна, Модестов, Кнерцер, совершенно неузнаваемый без своего костюма филина, концертмейстер Сотников и скрипач Холодковский, как обычно говорящий втрое больше, чем нужно.

– Я лично думаю, что Платон Сергеевич покушал чего-нибудь несвежего, – заметил он, оживленно блестя глазами, словно ему самому ни при каких обстоятельствах не грозила опасность отравиться. – Ну подумайте сами, кому могло прийти в голову травить заведующего балетной труппой?..

– Да кому угодно, – пробурчал Володя. – Паша же тоже никому не мешал и вот, исчез… и до сих пор его не могут найти…

Комсорг нервно поправил очки.

– Мне кажется, вы, товарищ Туманов, не верите в нашу советскую милицию…

– Его нет нигде! – Володя возвысил голос. – И никто не знает, куда он делся! Его мать с ума сходит… вся поседела, плачет целыми днями…

– Какой ужас, – вздохнула Надежда Андреевна и вышла.

– И всем наплевать! – сказал Володя ей вслед с ожесточением. Костюмерша скрылась за дверью.

– Я не знаю, кому мог мешать Виноградов, – объявил Модестов, – но что Платон Сергеевич многим мешал, это факт… Во-первых, Касьянову, у которого не получается финал «Лебединого», так что Головня, как мы все прекрасно знаем, пригрозил его заменить… Во-вторых, ни для кого не секрет, что Бельгард очень хотел быть заведующим балетной труппой…

– Что за чушь вы несете! – с раздражением промолвил Сотников. – Людвиг Карлович не мог никого отравить, и Палладий Андреевич тоже… Это абсурд!

– А я бы не стал так уверенно об этом говорить, – заметил Кнерцер, усмехаясь. – В конце концов, что мы знаем друг о друге? Ничего… Мы встречаемся в театре, мы работаем вместе, но разве нас что-то связывает, кроме работы? Верно, Маша? – неожиданно обратился он к служащей канцелярии. – Вы так загадочно молчите…

У Маши возникло скверное ощущение, что Антон, который всегда замечал чуть больше, чем нужно, видит ее насквозь. Не разберешь этих балетных: то кажется, что у них весь ум в ноги ушел, то ума оказывается даже с избытком…

– Я просто не знаю, что сказать, – пробормотала она. – Как такое вообще могло произойти?

Но тут ее спасла Елизавета Лерман, которая вихрем влетела в канцелярию и объявила, что муровцы допрашивают Касьянова, Бельгарда и буфетчика Андреича, а их главный, ну, который со шрамом, пошел искать Вольского, а Алексей из театра скрылся, и теперь главный пошел к Седовой.

– Что происходит вообще? – спросил Сотников нервно. – Даже если Платона Сергеевича отравили, при чем тут театр?

Старая балерина приосанилась.

– Головню во время репетиции отравили… Ясно?

– То есть как во время репетиции? – пролепетал Модестов. – Это что же, пока я… пока мы…

– Ему крысиный яд подсыпали в кофе, – отчетливо произнесла Елизавета Сергеевна. Все глаза уставились на нее, и она горделиво заулыбалась, купаясь во всеобщем внимании.

– Этого не может быть! – ахнула Варя.

– Какой кошмар, – сдавленно пробормотал Валентин, пятясь к дверям.

Ему только сейчас пришло в голову, что Дарский может ничего еще не знать о происходящем, и он подумал, что обязан его известить.

Маша смотрела на лица людей, с которыми почти каждый день сталкивалась в театре, и с какой-то особенной отчетливостью вдруг осознала, насколько их презирает. Лерман, отчаянно цепляющаяся за былую славу, Антон, который ведет себя как мелкий провокатор, зануда Сотников, артисты, полные любопытства, смешанного со злорадством, комсорг, который вечно сваливает на нее оформление стенгазеты, отлично зная, что она терпеть не может этим заниматься, – все они копошились, как насекомые, и все были ей одинаково противны. Что-то человеческое проглядывало только в Володе, который потерял друга и переживал за его близких, – но и Володю она тоже готова была презирать, потому что знала, что у него еще меньше таланта, чем у Виноградова. А тот, у кого таланта было больше всех, ничего не мог ей дать, потому что запутался в собственной жизни, и запутался безнадежно.

«Какие же они все жалкие, – подумала она с отвращением и тут же спросила себя: – Ну а я? Хожу в сапогах, которые подарил Алексей, духи – от Сергея, флакончик хрустальный, мама к ним притронуться не смеет, только изредка нюхает пробку… Я ей говорю: да пользуйся же, она ни в какую. И соседка – воровка… Мила хотя бы замуж сумела выйти, чтобы вырваться из такой жизни. Не то что я…»

 

Пока Маша размышляла о своей судьбе, сидя среди галдящих балетных, Опалин и его товарищи допрашивали тех, кто вчера присутствовал на злополучной репетиции «Лебединого озера». В зале в тот момент находились: Платон Сергеевич Головня – будущая жертва, Касьянов, Бельгард, исполнители – Вольский, Седова, Кнерцер, Модестов и Демурова, концертмейстер Сотников, который сидел за роялем, и еще несколько человек, включая девушек из кордебалета, которые изображали лебедей. Репетировали без костюмов, Касьянов выстраивал рисунок танца и, нервничая, то и дело препирался с Головней.

– Вы поймите: «Лебединое озеро» – трагическая история… Трагическая! Куда к ней шить сусальный конец?

– А если на вашу постановку придут делегаты Восьмого съезда Советов? – тихо и даже зловеще молвил Головня. – Что мне им предъявлять? Что все погибли и все плохо?

– Они не придут! – отчаянно защищался Касьянов. – Они же будут смотреть этот… как его… «Тихий Дон»! – Опера «Тихий Дон» считалась на тот момент чем-то вроде визитной карточки Большого театра и одним из наивысших достижений советского искусства.

– Ну это не вам решать, товарищ Касьянов, кто и что именно будет смотреть…

Потом разговор как-то сам собой перетек на повышенные тона, и Головня напомнил Касьянову, что он уже которую неделю репетирует, три акта готовы, декорации готовы, все готово, и только финальная часть никак не удается.

– Если вы не справляетесь, мы пригласим другого балетмейстера…

– Все, хватит, с меня довольно, – обозлился Касьянов и замахал руками. – Перерыв пятнадцать минут!

Из буфета на подносе принесли чай, кофе, бутерброды и печенье. Поднос поставили на стол, за которым во время репетиции сидели Касьянов, Головня и Бельгард. Дальше, как выяснилось из допросов свидетелей, Головня взял чашку, отхлебнул кофе, поставил ее на стол и отвлекся для разговора с Модестовым, который интересовался судьбой современного балета «Светлана» о ловле шпионов на просторах советской Родины. Тема была столь животрепещущей и вызывала у всех причастных такой энтузиазм, что балет застрял на стадии спотыкающегося либретто и кое-каких музыкальных зарисовок.

– Я слышал, Алексей Валерьевич сказал, что в «Светлане» он танцевать не будет… А что, если я…

Они говорили, расхаживая по проходу, потом Головня вернулся к столу, допил кофе, попутно уронив замечание, что у него какой-то странный вкус, а через несколько минут почувствовал себя плохо. Вывод напрашивался сам собой: яд в чашку насыпали именно в тот сравнительно короткий промежуток между первым и вторым глотком, когда Головня поставил ее отдельно от остальных. Раньше это не имело бы смысла, потому что никто не мог знать, какую именно чашку он возьмет с подноса.

И тут, как водится, началась неразбериха, потому что, во-первых, к столу подходили или поблизости от него оказывались разные люди, а во-вторых, хотя дело происходило вовсе не на пустынной улице поздно ночью, никто почему-то не заметил ничего подозрительного.

Ничего не видел Касьянов, ничего не видел Бельгард, ничего не видела Ирина Седова. Само собой, допросили и того, кто снаряжал поднос, – буфетчика Андреича, но он, хоть и казался бледным, потому что являться подозреваемым в убийстве по тем временам было чревато, ничего особенного сообщить не смог.

– Крысиного яда у нас в буфете не водится, – промолвил он с подобием улыбки. – Да что там яд, я и испорченными продуктами никогда никого не травил…

Так что теперь приходилось рассчитывать только на то, что кто-нибудь из тех, кто присутствовал на репетиции и в перерыве задержался в зале, мог что-то заметить.

– Ну что, – сказал Опалин коллегам, – пора допросить остальных… Там всего-то человек тридцать, не больше.

– И Вольский, – напомнил Петрович.

– Да, и Вольский. – Иван нахмурился: ему не нравилось, что премьер уехал из театра, едва узнав об их появлении. – Ладно, с ним мы еще разберемся… Идем!

 

 

Глава 19

СОПЕРНИКИ

 

Если не признавать в искусстве творчества и любви, ничего не остается.