Глава пятнадцатая. Капитан Пич

 

Я подарил Эдварду «Марию», переименовав ее в «Евангелину», как бы сестру моей «Линды-Марии», но головорезы, которые подобрались Эдварду в команду, вскоре прозвали ее «Кровавой Евангелиной». Пират Эдвард был творением моих рук, как если бы я вырезал его из дерева и просмолил. Он получил от меня не только долю добычи, но и обещание виселицы. Чего еще желать честному разбойнику? Я вложил ему в руку шпагу и сказал, что мы будем плавать корма к корме, пока не отыщем сокровище.

— Это честь для меня, — ответил Эдвард. И добавил: — Я твой слуга. — Вот так он сказал мне в тот день. — Твой личный слуга, Джон. Навеки верный. Навеки преданный. Навеки стойкий, быстрый и жестокий. Навеки хитрый. Навеки отчаянный. И навеки изворотливый, как ты. — Он взял нож, полоснул себе по ладони, потом мне. — Клянусь кровью!

Команда восторженно взревела, поднялись волны, небо нахмурилось. Эдвард прижал свою ладонь к моей, и в этот самый миг — провалиться мне на месте, если солгу! — один француз с «Марии» всплыл на гребень волны, пожелал нам попутного ветра и снова ушел под воду. Он ухмылялся, а вокруг головы у него был венец из водорослей.

 

Снова жар. Теперь он явился под руку с ознобом и новой напастью — нарывами.

— Долго я спал? А, Маллет?

Мы в открытом море.

Лихорадка, видно, мне родня — тоже не знает жалости.

— Это ты, Том?

Мой Том всю свою жизнь был словно парус — его так же трепало ветром. Мы с Эдвардом убили сыновей Авеля. Добрые деяния возвращаются сторицей. Брось крошки в море — и они к тебе вернутся.

 

Лихорадка отступила.

— Долго я был в забытьи?

В Атлантике всегда холодно об эту пору. Мы уже там.

Последний шифр? Ах да. Нет, только не его. Еще не время.

— Это ты, Маллет? Я должен кое-что тебе сказать, пока не вернулся жар.

 

— Звали, сэр? — спросил Маллет.

— Нет.

— Я слышал крик.

— Прилив, Маллет, прилив. Он уносит мою лихорадку, а меня тянет к берегу.

— Вам надо поесть.

— К черту, Маллет! Ты меня слышишь? К черту тебя!

Мальчишка замолк.

— Слышу, сэр, — произнес он наконец и затрусил прочь.

 

Я всегда полагал, да и сейчас намерен писать, что в загадке с шестью ящиками содержалось указание широты и долготы того места, где зарыто сокровище.

Определить широту — дело нехитрое. У меня есть карты, где расписана каждая параллель начиная с экватора, взятого за линию отсчета. Их кольца суживаются в направлении полюсов — оконечностей мира, где значение широты составляет девяносто градусов.

Вычислить долготу — совсем иная задача, поскольку меридианы охватывают Землю, проходя через полюса, то есть их кольца равной длины, зато расстояние между ними меняется. Долгота — штука каверзная.

Растеряй я все свои карты, широту все равно можно было б измерить, притом довольно точно — по высоте Солнца в полдень и положению Венеры в ночном небе. Любой моряк на это способен. Чтобы рассчитать долготу, пришлось бы замерять время в определенном месте. Мир каждый день встает вверх тормашками и приходит в норму, делая оборот в триста шестьдесят градусов. В сутках двадцать четыре часа, так что, если поделить эти градусы на часы, мы получим, что в час земной шар поворачивается на пятнадцать градусов.

Я всегда использовал Бристоль как точку отсчета. Следовательно, один благословенный час удаления от Бристоля отклонит нас на долготу в пятнадцать градусов, а два часа — на тридцать. Я никогда особенно не следил за картами, поскольку поплавал немало и умел прокладывать курс наугад, однако в деле с загадкой этого было недостаточно: требовалось точно установить долготу того места, где мы находимся. Я отдал приказ одного из наших пленников пикой тыкать — засекал полдни по его крикам и, твердо зная бристольское время, вскоре вычислил долготу. Жаль, бедняга не дожил — скончался от ран.

Тем не менее, даже будь у меня готовый ответ на загадку, мы все равно могли бы проплыть в милях от заветного берега, поскольку карты мои точностью не отличались. Впрочем, я твердо знал, куда отправлюсь, и потому принял следующее решение: сказать Эдварду, что мы удвоим шансы на открытие, если пройдем по одной широте в разных полушариях. Разумеется, я дал ему ложное направление, так что он не сумел бы отыскать остров, как бы ни старался. Мы должны были выйти в море, разойтись и затем встретиться у Барбадоса, чтобы сравнить карты, как объяснил я ему за бутылкой рома.

— Слушаюсь, сэр, — ответил он и кивнул. И это, по-твоему, лукавство?

Я, конечно же, не собирался вести никаких записей. Честность — пагубная привычка. Может привести к добродетели, а пират, достигший ее, считай, покойник. Его шпага теряет проворность, рука слабеет. Сказать по правде, я и не думал ждать от Эдварда исполнения уговора. Полагаю, он чувствовал, что я хочу сбить его со следа, однако виду не подал, что дело неладно, так что мы ударили по рукам и распили еще по стаканчику.

Что же такого знал Эдвард, чего не ведал я?

Он всегда что-то скрывал: значение числа «1303», смысл надписи «кровь». Я мог бы, конечно, приставить ему к горлу нож, но это слишком топорный метод, когда нужно добыть исчерпывающий ответ. Того и гляди сорвешься. Всегда лучше добиваться своего хитростью, нежели насилием. С ней, как правило, узнаешь больше.

Ах да, мой ответ на загадку с ящиками.

Сорок один — это значение широты. Иначе быть не могло, поскольку все прочие цифры уносили меня в столь дикие и необитаемые края, что не стоило принимать их в расчет. Итак, сорок один градус — такова была точная широта этого места. Пройдоха, составивший головоломку, написал, что зарыл сокровище — мою корону — на широте в сорок один градус от основания. А где находилось основание? Где еще, как не в Лондоне, — отвечу я, хотя мне и не сразу пришло это в голову.

А вот то, чего я Эдварду не сказал.

Согласно загадке, шесть деревянных ящиков были пустыми. Я предположил, что это неспроста, и не стал принимать их в расчет.

Сокровище было закопано на глубине двух метров и восьмидесяти семи в разбросе, однако зачем понадобилось рыть яму такой ширины, чтобы спрятать корону? Я поставил два этих числа рядом — «2» и «87» — и получил значение долготы в двести восемьдесят семь градусов.

Затем я взял карту и отмерил циркулем расстояние в двести восемьдесят семь градусов, но не увидел там ничего, кроме океанской синевы. Только тут меня осенило, что долготу я отмерял по Бристолю, а мир начинается с Лондона. Тогда-то я и увидел свой остров — на карте он выглядел не крупнее соринки — наверное, последнее место для того, кто пожелал бы зарыть «примечательное сокровище». Но как назывался этот остров и почему не имел обозначения?

Ответ давали цифры на каменной плите. Одна разгадка тянула за собой следующую, так же как одна кривда ведет к другой. Со временем я открою, как расшифровал эту цепочку. Зачем отказывать себе в удовольствии тебя позлить? Ты узнаешь ответ, но не то, как решить загадку. Придется подождать, дружище. Я как раз собирался вспомнить сестричек-злодеек — «Линду-Марию» и «Кровавую Евангелину».

Поначалу мы плавали с половиной команды на каждого. Джимми и Луис друг друга не выносили, но и порознь жить не могли, посему отправились с Эдвардом. Бонс остался при мне — я повысил его из первых пьяниц в первые помощники и назначил штурманом. Пью, будь он неладен, носил мне эль каждый вечер, только бы я его не отослал — и своего добился, каналья. Соломона я оставил, поскольку на «Евангелине» он и вахты не продержался бы, а мне он еще был нужен. Джимми и Луис перерезали бы ему глотку.

Некоторое время мы наводили страх на северные широты, но потом повернули рули к югу, навстречу солнечным дням. Там тоже плавало немало золота, и пока мы обчищали трюмы, Эдвард пытался определить место, где зарыты те самые шесть ящиков.

Вскоре я понял, что пиратствовать вдвоем — дело накладное. Две команды не могли нападать на корабль одновременно, иначе грозили его потопить, поэтому кому-то из нас приходилось прохлаждаться, пока другие шли на абордаж. Мы грабили по очереди, но мои потери оказывались больше — из-за нехватки людей.

Изначально я предполагал, что для половины команды потребуется половина обычного объема припасов. На деле же вышло иначе. Пришлось снабдить «Евангелину» всем тем же, чем собственный корабль, поскольку обе команды пожрать были горазды.

Я вынужден был наполнить бочки сухарями и пивом, уложить в трюм десятки сырных голов и анкерков с маслом, набрать целый амбар хлеба, не говоря о солонине. Наши ребята не страдали плохим аппетитом, и ради его удовлетворения требовался целый скотный двор. Не будь трюм забит доверху, я бы загнал гуда стадо быков, а на деке разбил бы грядки, если бы не пришлось потом их топтать.

Однако корабль не ферма. Ему нужны дерево, фонари, кресала, парусина, пенька, канаты и блоки. Я даже отдал «Евангелине» половину своих парусов. С двумя кораблями я сделался вдвое беднее.

Кроме прочего, «Евангелина» вынуждала меня тратиться на медь, лес и железо, поскольку постоянно требовала починки. «Линда-Мария» оставалась такой же крепкой и ладной, как в день нашей первой встречи, — кроме того, что ее нужно было драить щелоком и скрести щетками. Деревянные святые не морщились из сочувствия к ней — я ни разу не дал им повода.

— Разделимся, — сказал я в конце концов Эдварду. — Ты будешь грабить верхушку этого мира, а я — его дно. Заметь, тебе достаются самые сливки. А через два года встретимся в этих же водах.

Эдвард снял шляпу. Интересно, сколько бы Бонс заплатил за такие же послушные кудри, как у моего приятеля. Будь у Эдварда такая же щетка на голове, как у Бонса, он, наверное, тоже запил бы.

— Мы одна команда, — ответил Эдвард. — И всегда будем едины.

— И все у нас поровну, от счетов до пиастров, — сказал я ему.

— Выпьем! — предложил он, залихватски бросая шляпу на стол. — За нашу удачу!

Вот так, дружище, «Линда-Мария» и «Евангелина», сестры-злодейки, отправились творить грабеж во всех семи морях. Мы шли вперед, на поиски земли обетованной — не библейской земли, а острова Сокровищ. Того самого, нашего острова Сокровищ.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ШТУРВАЛ

 

Я проснулся.

По словам Маллета, прошли недели с тех пор, как я впал в забытье. Он открыл дверь каюты и оставил мне свою отраву, пока я спал. Как сказал Маллет, трудно вообразить, что живой человек может так жалко выглядеть.

Все это время я сражался с лихорадкой и победил. Мы стояли на кромке борта и рубили друг друга наотмашь. Вот, доложу тебе, была схватка — никто не выдержал бы. Уж если я справился с этой напастью, то с тобой и подавно разделаюсь.

Не минуло и десяти дней после нашего с Эдвардом расставания, как Соломон меня проклял.

— Семь румбов к ветру, курс норд-вест, — скомандовал я Бонсу, беря курс на остров. Бонс повернул штурвал. И тут Соломон добавил:

— И на семь румбов ближе к дьяволу!

Я, помнится, рассмеялся:

— Мы и так уже на него держим курс. Если потонем, то все сразу — и я, и ты, и прочие деревянные святоши с моего корабля. Помирать — так вместе.

Я подождал, и он не подвел — попросил, как водилось, дать ему свободу. Я, как водилось, отказал.

— Сперва ты меня проклинаешь, отправляешь к дьяволу, а потом просишь об одолжении? Не дождешься, — ответил я, не удостоив его взглядом. Знал, что он был готов пробуравить меня глазами до дыр.

Я отвернулся от Соломона и заговорил с Бонсом: приказал залечь в дрейф из-за встречного ветра. Бонсова грива взметнулась вперед и вверх, пока он крутил штурвал, а потом улеглась, словно устала. Налетел ветер, и я опять велел Бонсу убрать паруса и ложиться в дрейф.

Ныне Бонс, можно сказать, освободился от земных оков, и преследует его кое-кто похуже нас с тобой или суда лорда-канцлера. Ни я, ни мое перо, ни этот кусок пергамента не в силах дать представление о Билли Бонсе. Пергамент слишком бледен, чтобы передать красноту его лица; перо не пляшет так же бойко, как он. Бонс был пропойца, но вместе с тем славный пират — может, один из лучших морских бродяг, каким приходилось втыкать шпагу в чью-то печенку. Никаких перьев не хватит, чтобы поведать о его разбойничьей удали. Эти записи — вот все, что теперь осталось от нашего Бонса, а кроме них, ты ни строчки о нем не найдешь.

Я буду его ходатаем перед тобой. Для тебя Бонс был только пьяницей, неуклюжим увальнем. Но видел бы ты, как он валит троих одним взмахом сабли! Посмотри на него сейчас, в моей памяти. Вот он разворачивается и отправляет еще троих к праотцам.

Защищать его честь — дело несколько утомительное, но я все же закончу. Закончу, хотя меня снова забирает лихорадка. Я весь полыхаю — от трюма до флагштока.

Как-то при мне Бонс швырнул подзорную трубу через всю палубу, стоя у транцев, и попал Пью прямиком меж глаз.

Ты видел его размазней, что твой пудинг, а я — крепким и отважным малым. Верно говорили, что Билли Бонс родился в бочонке с ромом.

И снова передо мной встает Соломон. Он вернулся после вахты у гакаборта.

Жар обугливает мне потроха. Одному из нас суждено болтаться в петле, друг мой, и если им окажусь я, для лихорадки это будет жестоким ударом.

 

* * *

 

Маллет сказал, что мы проплываем Азоры, Он увидел голубой берег острова Пику, а я возразил, что ни Пику, ни прочие острова не могут быть голубыми и что Азоры немало моряков заманили своей красотой на прибрежные скалы. Ими следовало бы восхищаться. Они так же коварны, как составитель шифров.

Впрочем, может, мы и у Азор, хотя я и держал курс к южным морям — ведь именно там лежит продолжение моей истории. Эдвард, как я полагал, все еще плавал где-то на севере, в то время как мы направлялись на юг, в тихие воды. Поэтому я удивился, когда вместо спокойного моря угодил в шторм, а после встретил не кого иного, как Эдварда, — там, куда шел сам. Итак, это рассказ о «Любезности», шторме, штурвале и капризах ветров, которые занесли нас на остров Сокровищ. И именно Соломон, сам того не ведая, помог мне узнать истинное название этого острова.

В южных морях мы захватили корабль — английское судно «Любезность». Трудно придумать менее подходящее имя для этого корабля, поскольку мы превратили его в сущую ладью смерти. Все его моряки отдали концы. Они выглядели сущими щеголями, если можно так сказать о мертвецах — синие куртки, шапочки с помпонами, — и купались в роскоши. Чего там только не было: деревянные миски, кресла, перечницы, фитильный пайник ручной работы, скрипка, крышка от бочонка (за нее уцепилось целых девятеро), фляги и фляжки. Была там жестянка с расколотыми кремнями, фонари, свечи, посуда, пули, поленья, склянки с лекарствами, вьюшка лага, лот и боек. Еще на корабле нашлись два превосходных топора и полукулеврина.

Мы смели все это добро подчистую, после чего подняли за вертлюги пару фальконетов и втащили их на борт вместе с лафетом от полукулеврины. Пушку брать не стали, потому что не сумели освободить ее от крепежа. Впрочем, палубный настил ободрали начисто — в море хорошая древесина всегда пригодится.

Я спустился в каюту капитана и обнаружил его в кресле — он сидел, развалясь, перед картами. На столе стояли свеча и бутыль эля, на коленях у капитана лежала раскрытая книга, а на лбу красовались очки поверх ночного колпака. Одет он был в шерстяной халат, и ничто уже не занимало его напудренную голову из-за ножа, который торчал в животе. Я разжал ему кулак острием клинка, и оттуда выпало два фунта медью. Затем я поблагодарил капитана и пожелал ему доброй ночи, оставив на два фунта в убытке без надежды его возместить — те, кто поднял мятеж, едва ли вернулись бы покрывать расходы.

Люк нижней палубы был заперт на замок. Бонс сбил его рукоятью пистолета. Внутри, на подстилке из соломы, лежали двадцать тел.

— Заключенные, — догадался я, а Бонс невесть зачем погрозил им пальцем.

— Теперь не сбежите, — добавил он. Чудные слова по отношению к мертвецам.

Мы подожгли корабль и дождались, пока он дотлеет. На воде не осталось ничего, кроме «Линды-Марии» и наших черных душ — лишь корабельный колокол на миг показался из волн и нырнул снова, теперь уже навсегда, чтобы мертвецы могли звонить в него по всем обреченным.

Тем же вечером я положил капитанские медяки Соломону в ладонь.

— Смотри, как сияют, — сказал я ему. — Разве свобода с ними сравнится? Медяк бережет шиллинг, а шиллинг — фунт. Истинная правда. Закон природы. Теперь потри их в пальцах, и они заблестят не хуже фунтов. А если тереть как следует, то и не хуже алмазов. Ну, что скажешь?

Соломон взял монеты и поплелся к своему месту у борта — верно, понял наконец, где сбился с дороги. В ту самую минуту на нас налетел шторм. Капли дождя впивались в палубу, словно кинжалы, град сыпал, как мушкетные пули. Нас так трясло от холода, что я думал, гвозди выскочат из обшивки. Вся команда кинулась убирать паруса и готовиться к качке, и даже я — уж на что был силен — не мог удержать руль. Пришлось просить помощи у Соломона. Я привязал его руки-ноги к штурвалу и привязался сам, чтобы буря не сумела нас потопить. В конце концов мы ее оседлали: нас подбрасывало вверх на каждом валу и роняло с высоты, било градом и кололо дождем. Веревки хлестали по рукам и ногам, штурвал ломал спины, порывы урагана сгоняли последнюю краску со щек, отчего мы стали бледны, как утопленники, но все же выстояли.

Когда небо прояснилось, я ослабил веревки.

— Это еще не конец. — С этими словами Соломон постучал по зубам и вытянул палец, указывая на тучу, висящую у нас прямо по курсу. Она даже и на тучу-то не походила, о чем я не преминул сообщить Соломону. Тот ответил, что очень скоро нас ею накроет.

— Раз так, прочти мне какой-нибудь из своих псалмов, — предложил я. Соломон заметил, что я сам должен неплохо знать Библию, учитывая услышанное в Испании от Эдварда.

— Никакой туче меня не одолеть, пока я не разгадаю всех тайн этой Библии, — отрезал я. В тот же миг в нашу палубу ударил залп града — не более чем в двух шагах от руля, где стояли мы с Соломоном. — Держись! — крикнул я ему. Над нами опять разразилась буря, и мне пришлось вторично привязываться к штурвалу. Веревка так глубоко врезалась в руки, что я было испугался остаться без пальцев. Однопалый моряк — шуточка в духе Старого Ника. Штурвал закрутило, и нас — вместе с ним, точно поросят на вертеле. Ни я, ни Соломон даже не поморщились: не хотели доставить друг другу удовольствие, несмотря на адскую боль. Нас швыряло вместе со штурвалом, а мы только перекрикивались, продолжая спор. Соломон, казалось, мог вскипятить море — так полыхали его глаза.

— Потрать ты хоть всю жизнь, — вопил он мне, — читай эту Библию хоть каждый день, разбери по букве — все равно не поймешь, о чем она!

Буря не вняла его воплям, продолжая хлестать нас почем зря. «Разбери по букве!» — прокричал Соломон, и я тотчас понял. Понял, как прочесть шифр с каменной плиты.

 

1-1-4-4-5-7-9-12-14-14-14-15-18-18-19-19

 

Возьмем простейший буквенный код, чей ключ выглядит так:

 

А-1, В-2, С-3, D-4, Е-5, F-6, G-7, Н-8, I–9, J-10, К-11, L-12, М-13, N-14, 0-15, Р-16, Q.-17, R-18, S-19, Т-20, U-21, V-22, W-23, Х-24, Y-25, Z-26

 

Таким образом, мы можем заменить цифры буквами и получить следующее:

 

A-A-D-D-E-G-1-L-N-N-N-O-R-R-S-S

 

Должно быть, человека нужно хорошенько встряхнуть вниз головой, чтобы он правильно взглянул на мир. Когда Соломон сказал мне насчет каждой буквы в Библии, я вдруг увидел и шифр, и ответ.

Напомню тебе, что я уже опробовал шифровальные круги на этой веренице цифр, но получал одну только чепуху. Стоило же мне поболтаться вверх тормашками прикрученным к штурвалу, как передо мной всплыли все загадки разом, а после Соломоновых слов я превратил цифры в буквы, но не по порядку, а наобум, под стать сумятице в голове.

Я поменяю их местами, чтобы тебе было понятнее.

 

15-14 7-1-18-4-14-5-18-19 9-19-12-1-14-4

 

И ответ, соответственно, был таков:

 

ON GARDNERS ISLAND

«На острове Гарднерса».

 

Тут возникает соблазн переставить буквы в словах, чтобы читалось «No Gardners Island», коль скоро я однажды ошибся с загадкой острова Кэт. Но в таком случае этот шифр тоже был бы обманкой.

Или не был бы?

Загадки тянулись одна за другой, как узлы на лаглине.

Или не так?

Шторм прекратился, и те из команды, кто еще как-то стоял на ногах, отвязали нас от штурвала. Соломон тут же рухнул на палубу. Я велел оттащить его вниз и прошелся по палубе — так-то, сэр, — а вся команда кричала мне «ура».

Стоило мне разузнать ответы, все загадки вдруг стали простыми, как мысли у Маллета. Я был готов идти по звездам к сорок первому градусу широты и двести восемьдесят седьмому градусу долготы — туда, где лежало мое сокровище. На остров Гарднерса.

«Евангелина», оказывается, втайне от меня плавала неподалеку. Вскоре мы встретились и поприветствовали друг друга. Эдвард потерял двух человек во время шторма, и одним из них был Джимми — его смыло за борт, когда он висел на вантах. Я не потерял никого.

Любопытно, следил ли Эдвард за мной? Обещал, что пойдет на север в согласии с уговором, однако вернулся, сославшись на дрянную погоду. Я пошутил, что он привез ее с собой. Однако на следующий день нам стало не до шуток.

Я хлебнул горячего рома, который принес мне Бонс, отправился к себе и проспал почти до утра — хоть из пушки над ухом стреляй.

Прошлой ночью меня знобило так, что я готов был забраться в адское пекло. В следующий раз надо бы попросить чертову хозяйку подбросить еще угольку. Уж если гнить — так в тепле. Однако яму мне рыть еще рано, капитан. Я пока дышу, хотя мое дыхание больше похоже на морской туман из-за этой хвори. Язык еще шевелится, но вскоре и это пройдет.

Дослушай же мой рассказ. Я зажигаю фонарь и берусь за перо.

А вот и твой Маллет топочет за дверью, пачкая последние страницы этой рукописи жирными пальцами. Посмотрим, что он подумает о тебе — своем капитане, — когда я извлеку на свет сокровище и последнюю кровавую тайну. Поглядим, сэр.