Мы знаем, что ныне лежит на весах И что совершается ныне. Час мужества пробил на наших часах. И мужество нас не покинет.

В конце лета 1941 года началась массовая эвакуа­ция людей и ценностей из Ленинграда. Ахматова вместе с другими добралась сначала до Москвы, а 14 октября ока­залась в писательском эшелоне, идущем в Казань и Чис­тополь. Ехали в жестком вагоне; негромкий разговор Ахматовой с Пастернаком: «такая огромная страна, та­кая огромная война... откроют двери тюрем и выпустят на волю невинных»* После Казани — пароходом — по Каме. На Ахматовой — дымчатые бусы. Маргарита Али-гер, оказавшаяся с ней в одной каюте, обратила на них внимание. «Это подарок Марины»...

Путь Ахматовой лежал далеко на восток— в «хлеб­ный город» Ташкент.

В Ташкенте эвакуированных писателей разместили в большом доме на улице Карла Маркса; на дворе — осень, непролазная грязь; из окон — стрекот машинок. Хорошо, что все комнаты отдельные. Иногда Ахматова прикалы­вала к двери объявление: чтобы не беспокоили, когда ра­ботает. Записки эти исчезали быстро — забирали на па­мять: как-никак автограф.

Позднее она перебралась на улицу Жуковскую; жила в глубине двора — вместе с тополем, что серебрился по ночам. Была и шаткая лесенка «на балахану», по кото­рой приходилось подниматься. Этот дом перейдет в ее стихи.

Вместе с домом переберется в творчество и сам Таш­кент, с его удивительной планировкой — по кругу — как в Мекке. Ахматова любила бродить по городу пешком. Э. Бабаев так описал одну из прогулок: «Ахматова своей осанкой, странным обликом неизменно привлекала вни­мание прохожих. Некоторые раскланивались с ней, часто у нее спрашивали дорогу. Один старик на белом ослике, видимо приехавший из деревни, почтительно спросил у нее, как проехать на Туркестанский базар.

— Ну чудеса...— говорили о ней.— Все можно было ожидать, но чтобы у Ахматовой спросили в Ташкенте, где здесь Туркестанский базар!.. /1, 408/

Была и в госпиталях — ходила читать раненым сти­хи. В одной из палат лежал юноша с тяжелым ранени­ем — боялись, не выживет. Ахматова села рядом, стала читать — и он вдруг улыбнулся... Выжил. Одна из моло-

 

деньких медсестер вышла за него замуж, Ахматову он называл спасительницей.

Она и сама часто болела: ш сразу по приезде, и поз­днее — брюшным тифом; болела так сильно, что даже по­чти в беспамятстве брала образок со спинки кровати и клала на грудь. В больнице написала:

Меня под землю не надо б, Я одна — рассказчица.»

К. Чуковский вспоминал из ее ташкентских дней такую историю: «Однажды кто-то принес ей в подарок несколько кусков драгоценного сахара. Горячо поблаго­дарила дарителя, но через минуту, когда он ушел и в ком­нату вбежала пятилетняя дочь одного из соседей, отдала ей весь подарок.

— С ума я сошла, чтобы теперь самой есть сахар...»

/1,50/

В Ташкенте, к счастью, она не была одинока — час­то подолгу жила у Елены Сергеевны Булгаковой; читала вслух «Мастера и Маргариту», перебивая саму себя: «Это гениально!..» Очень близким ей человеком стала замеча­тельная актриса Фаина Георгиевна Раневская, шутливо жаловавшаяся Ахматовой» что ее постоянно провожают фразой: «Муля, не нервируй меня». Раневская была уди­вительным человеком — она буквально заводила Анну Андреевну, заставляя ее смеяться до слез, особенно когда она начинала переделывать на мотив какого-нибудь за­езженного романса ее стихи и изображать из себя «домо­рощенную певицу».

Однджды летом в знойный полдень, когда страшно было н$ улицу выйти, прибежала к Раневской — услы­шала по радио сообщение, что Муссолини свергнут: «Вщ понимаете, ведь это уничтожена колыбель фашизма... Это надо отметцть, Фаине!» И тут же появился кувшин разливного дешевого вина...

Она не могла не следить за войной — уже хотя бы потому, что была матерью солдата — ее сын Лев ушел на фронт...

В мае 1944 года Ахматова прилетела в весеннюю Москву, «оживленная, преображенная, молодая и пре­красная; подняла свою знаменитую челку; все было заме­чательно: ее сын был жив и здоров, ее город был свобо-

ден—-уехала в Ленинград, как улетела, полная добрых. надежд» /1, 352—354/.

Той весной она действительно была откровенно сча­стливая. Оказалось, ненадолго...

В августе 1946 года прошел с успехом вечер памяти Блока в Ленинградском Большом драматическом театре. Когда Ахматова появилась на сцене, все присутствовав­шие в зале, стоя, с жаром и восторгом приветствовали ее. Это был триумф — не забыта. Потом вечер в Москве, где она читала стихи вместе с Пастернаком; говорят, даже заплакала, когда Борис Леонидович прочитал фрагменты ее «Реквиема».

Казалось, страшное время ежовщияы прошло — ве­ликий народ одержал великую победу; неужели снова повсеместно прорастет страх?

В самом конце августа в Смольном выступил с док­ладом А. Жданов: а следом за выступлением — знамени­тое постановление ЦК КПСС «О журналах «Звезда» и «Ле­нинград».

«Анна Ахматова является одним из представителей безыдейного реакционного болота,— говорил Жданов.— До убожества ограничен диапазон ее поэзии,— поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной... Не то монахиня, не то блудница... Ее поэзия совершенно далека от народа... Какое она имеет отноше­ние к нам, советским людям?» /2, 264/

Переведем на простой язык — «Ахматову вон!»

Сильва Гитович вспоминала, как Анна Андреевна на другой день после этого собрания пришла в Литфонд: «Встречные почтительно и робко жались к стене, давая ей дорогу; смущенные служащие, затаив дыхание, сидели потупившись; Анна Андреевна, окончив свои дела, при­ветливо распрощалась и не спеша направилась к выходу.

«Боже, какое самообладание! Какая выдержка!» —* поражались ей вслед.

Она просто еще не знала, что произошло. «Утрен­них газет я не видела, радио не включала, а звонить мне по телефону, видимо, никто не решился,— рассказывала Ахматова.— Вот я и говорила с ними, будучи в полном неведении о том, что обрушилось на мою седую голову...» /1,504/

I

▼

Вместе с ней постановление касалось и сатирика Михаила Зощенко — ему тоже никто не звонил, а на ули­цах делали вид, что не замечают...

«Писательская братия быстро отреагировала на это постановление,— писал Лев Горнунг,— и исключила Ахматову и Зощенко из Союза писателей. Писатели даже перестарались — и лишили ее рабочей продовольственной карточки» /1, 213/.

В послевоенном Ленинграде лишиться месячной кар­точки было равносильно самоубийству или голодной смер­ти; так что «ослы на Парнасе» продемонстрировали свою революционную жестокость.

Впрочем...

Е. К. Гальперина прцшла после этого постановления к Ахматовой с тяжелой сумкой: продукты, хлеб:

— Анна Андреевна, я принесла вам то, что могла,
ведь вы живете без карточек.

Она неожиданно рассмеялась и приподняла короб­ку, стоявшую на столе. Под ней лежали продовольствен­ные карточки.

— Что это? — изумилась я.

— Мне это присылают на дом.

— Кто?

— Право, не знаю, но присылают почти каждый
день... /1, 244/

Вскоре карточки Ахматовой восстановили.

Вот только ждановские ругательства оказались цве­точками...

В советскую, а тем более сталинскую, эпоху нужно было быть очень осторожными в выборе знакомств — страх заставлял. К счастью, не Ахматову, хотя Надежда Ман­дельштам говорила, что страх не раз возвращался к ней.

Одним из таких знакомых стал Исайя Берлин, со­трудник британского посольства, оказавшийся после вой» ны в Ленинграде. Прекрасный знаток поэзии и человек высокой культуры, он хотел встретиться с Ахмато­вой. Созвонились — и он пришел. Беседу прервал крик с улицы:

— Исайя!..

Оказалось, что его нашел бывший тогда с делегаци­ей в Ленинграде сын Уинстона Черчилля Рандольф. Про­бормотав прощание, Берлин выскочил на улицу.

Эта история породила нелепые слухи— мол, Ахма­това уезжает из России, сам Черчилль, многолетний ее поклонник, собирается прислать за ней специальный са­молет и т. д. Можно было бы списать это на литератур­ный анекдот, если бы не скверное положение. Берлин в своих воспоминаниях рассказывает, что Сталин был лич­но возмущен «поведением Ахматовой, которая должна была быть благодарной, что осталась жива в тридцатые годы», «Оказывается, наша монахиня принимает визиты от иностранных шпионов»,— сказал Сталин и разразил­ся непристойными ругательствами... /1, 451/

На следующий день после отъезда Берлина у входа в дом Ахматовой поставили людей в форме, а в потолок вмонтировали микрофон.

«Она поняла, что обречена». Советские люди обяза­ны бояться...

Жизнь в Фонтанном доме была тихой и удрученной.

Анна Андреевна жила вдвоем с сыном; дела Льва шли все хуже и хуже: его исключили из аспирантуры и он только на одном упорстве защитил диссертацию, полу­чил степень кандидата исторических наук и место в Этно­графическом музее. С Луниным произошел тяжелый раз-, рыв (современники и сама Ахматова об этом почти ничего не говорят — не будем и мы); теперь он жил с новой же­ной; его дочь Ирина родила ему внучку Аню — так по­явилась на Фонтанке Акума-младшая.

Август 1949 года стал роковым. Ирина Лунина вспо­
минала: «Папу арестовали 2(3 августа днем», провели
обыск; Николай Николаевич уже не вернется — умрет че­
рез четыре года в лагере.                                                     i

«Леву арестовали 6 ноября, когда он зашел домой в _t
обеденный перерыв. Обыск закончился скоро. Акума
лежала в беспамятстве. Я помогла Леве собрать вещи, до­
стала его полушубок. Он попрощался с мамой, вышел на
кухню попрощаться со мной, его увели. Старший из со­
трудников, уходя, сказал мне:                                        ^J f

— Пожалуйста, позаботьтесь об Анне Андреевне,     \
поберегите ее.                                                                       «

Я остолбенела от такой заботы...» /1, 471/                f

Вскоре из квартиры станут выселять все семейство * Пуниных; а комендант, намекая на Ахматову, цинично говорил:

— Вы уезжайте в ту квартиру, которую вам дают, а старушка без вас долго не проживет...

Как Пуниной удалось высудить эту квартиру и ни­куда не уехать, для нее самой, пожалуй, было загадкой.

И все же жизнь Ахматовой изменилась — она стала жить на два города.

Э. Герштейн вспоминала: «Анна Андреевна стала ездить в Москву, чтобы передавать каждый месяц строго определенную администрацией сумму в Лефортовскую тюрьму. Так она узнавала, что сын жив. Следствие тяну­лось долго. Льва Гумилева приговорили к десяти годам заключения в лагере особого режима».

В Москве она жила у Ардовых, но и те, несмотря на все старания, не могли облегчить ее душевных страданий; это кончилось тяжелым инфарктом. Теперь больничные призраки становятся ее реальностью...

В 1952 году все же пришлось проститься с Фонтан­ным домом — Пуниной удалось найти квартиру на улице Красной Конницы. Прощаясь, Ахматова написала:

Особенных претензий не имею

Я к этому сиятельному дому,

Но так случилось, что почти всю жизнь

Я прожила под знаменитой кровлей

Фонтанного дворца... Я нищей

В него вошла и нищей ухожу...

«Жить — это только привычка...»

Весна 1953 года — умер Сталин — стала для нее ос­
вобождением. Новый лидер партии — Н. С. Хрущев —
взял курс на реабилитацию невинно осужденных и объ­
явил об амнистии. Ахматова тогда гордо говорила: «Я из
хрущевской партии!»
|        Она принялась хлопотать за сына. И снова судьба

* как будто смеялась над ней — все вокруг возвращались,

* а ее хлопоты оставались бесплодными. Льва Гумилева ос*
вободят одним из самых последних — только в 1956 году...

После смерти Сталина дышать и жить стало легче. I Вышел ее перевод пьесы Гюго — Ахматова получила пер-% вые крупные деньги* Но ее жизнь, по сути бездомная, не изменилась никак.

Как вспоминают современники, у Ахматовой никог- * да не было обывательского чувства: ни жилье, ни мебель, ни удобства ее не прельщали* «Строжайший минимум бы­тового реквизита»,— так определил ее быт Е..Максимов. Скромность, граничащая с бедностью,— «маленький, еле существующий письменный столик, кровать, книжная пол­ка — впечатление неухоженности и жизненного неустрой­ства, беспредметности и бесприютности» /1, 108/.

Весь ахматовский архив — рукописи, бумаги, рисун­ки — помещался в старом потертом чемоданчике, с кото­рым она почти не расставалась и который как бы допол­нял образ Ахматовой.

Так было в двадцатые годы — ничего не изменилось и в шестидесятые.

Запомнилась современникам и ее квартира в Москве на Ордынке — крохотная комната, похожая на келью, в которую едва от стены до окн& помещалась тахта. В этой % «каюте» писались стихи.

Впрочем, появилась «роскошная дача» — в Комаро­ве, на Балтийском взморье. Ахматова прозвала комаров-скую дачу Будкой. Здесь, в Комарове, житейская непри­способленность Ахматовой стала еще заметнее. Сильва Гитович писала: «Все знали, что Анна Андреевна боится техники, не умеет включить проигрыватель и поставить \ пластинку, не может зажечь газ. «Зато,— говорила она,— < умею топить печи, штопать чулки, сматывать в клубки шерсть...»

Вокруг Будки она насадила неприхотливых растений: березу, рябину, гречиху и лесные фиалки. В доме и на уча­стке появились всевозможные коряги, самая большая ле­жала перед окнами веранды — «мой деревянный бог».

Однажды прислала Сильве душераздирающую запис­ку: «Милая Сильва, против окна моей комнаты строят деревянный сарай. Взываю к вам! Помогите!» Гитович _% приехала и решила дело просто — дала плотникам на пол­литра, и они тут же перенесли сарай к забору.

Обставилась Анна Андреевна и «мебелью» — Пунина t откуда-то привезла груду рухляди: кривоногие старые сту­лья, низкий стол из чердачной двери, матрац на восьми кирпичах. По поводу этого матраца Ахматова вспоминала Пушкина: «Что ж, у Пушкина кровать стояла на березо­вых поленьях, а у меня — на кирпичах» /1, 507—508/.

На даче в Комарове было скучновато — и постарев­шая и пополневшая Ахматова все чаще ходила в гости, засиживалась допоздна за чаем...

Куда веселее было в Москве — стоит только ей при­ехать, как стихийно возникала ее знаменитая «ахматов-ка» — множество знакомых, друзей, поклонников и по* клонниц, почитателей и исследователей ее творчества; все время кто-то приходил, кто-то уходил — круговорот лю­дей. О некоторых приходивших могла говорить с подо­зрительностью или осуждением — и все равно принимала у себя: страх одиночества был сильнее.

Иногда отправлялась кататься — с молодой писа­тельницей Натальей Ильиной, которой удалось купить машину; причем, собираясь на прогулку, говорила гордо остававшимся: «Если будут звонить, отвечайте, что я уеха­ла кататься!..» — с интонациями прошлого века. Обычно ездили в Коломенское, к церкви Вознесения. С годами Ахматовой было все тяжелее преодолевать большие рас­стояния, и Ильина подвозила ее к самым воротам. Мили­ционер, видевший, как из машины выбирается теперь уже старая женщина, махнул рукой и не выписал штраф. Ездили и в Архангельское — «к Пушкину»...

В шестидесятые годы ее дача в Комарове помолоде­ла —Ахматова охотно принимала молодежь. Алексей Ба­талов, известный актер, знавший Анну Андреевну с шес­ти лет, рассказывал, как устраивались пикники в Буд­ке — «во дворе валялись велосипеды, стояли мотоциклы, бродили по-домашнему одетые молодые люди; кто-то раз­водил костер, другие таскали воду, третьи резались в кос­ти». Любого «убеленного сединами солидного посетите­ля» такая обстановка приводила в ужас — к большому удовольствию Ахматовой. «Все кончалось наилучшим образом — натянутость скоро исчезала, беседа шла про­сто, а Анна Андреевна всячески поднимала акции каждо­го из нас, так что к вечеру получалось, что за столом со­брались люди, каждый из которых в своей области чуть ли не профессор» /1, 567/.

Из молодых поэтов она больше всего любила Иоси­фа Бродского — и даже читала некоторые из его стихо­творений или приводила отрывки (вообще, чужие стихи она читала редко). Тогдашние молодежные кумиры-

шестидесятники: Вознесенский, Рождественский, Евту­ шенко, Ахмадулина — были ей все ясе чужды: она не лю­ била их шумность, сенсационность и жадность до публи­ ки. Нравился Окуджава — и ртихи, и его пение.

«Исключительно высоко и проницательно Ахматова сразу же оценила Солженицына, едва вышел номер «Но­ вого мира» с «Одним днем Ивана Денисовича». Популяр­ ность Солженицына тогда росла, и он захотел прийти к Ахматовой. Пришел — и стал читать стихи. Как раз его стихи меньше всего понравились Ахматовой: «Из стихов видно, что он очень любит природу» — и только... Но все же молодой писатель произвел на нее великолепное впе­чатление. Прощаясь, она спросила его:

— Понимаете ли вы, что через несколько лет вы ста­ нете самым знаменитым человеком в мире и что это, мо­ жет быть, будет самым тяжелым из всего, что вам при­шлось пережить?

Следующий рассказ Солженицына, «Матренин двор», лишь подтвердил правильность ахматовского впе­ чатления /1, 538/.

И все же хрущевская оттепель вскоре обернулась разочарованием: был арестован Бродский и подвергнут суду, развернулась история вокруг «Доктора Живаго» Пастернака, прогремела скандальная история с Даниэлем и Синявским. Расправившись, Союз дисателей торжество­вал. Во всех этих хлопотах забыли, ^то Ахматовой — уже семьдесят пять. Было много поздравлений от ряда лиц, из-за границы, а родной Ленинградский союз даже теле­грамму не отбил. Впрочем, было одно поздравление — «со­юзный» шофер Вася, приехавший Р Комарово передать телеграммы, поздравил...

И все же середина 1960-х годов стала для нее триум­ фом — пусть и не советским. В декабре 1964 года Ахматова отправилась в Италию — после столь долгих лет — на вру­ чение литературной премии Этна-Таормина. И. Пунина вспоминала, что вся поездка была похожа на сон и сказку.

Она поднималась по каменной лестнице старинного замка решительно. Перед ней в первом ряду сидели дамы и господа в мехах и драгоценностях. Сначала волнова­ лась, потом, пока ждали министра,, успокоилась. Стали вручать премии. Оказалось, что нужно сказать ответную речь — что делать? — решила читать стихи, и то по книж-

ке (словно не надеясь на свою память): «Ты ль Данту дик­ товала...»

После церемонии отправились в отель. Все кругом было готово к Рождеству: огни, гирлянды, евангельские герои на картинках. И вдруг раздался со всех сторон звон — это в церквах закончились вечерние службы; Пу-ниной тогда казалось, что вся Катанья приветствует Ах­ матову колокольным звоном.

В номере торжественность уступила место непринуж­ денному застолью...

Здесь, в Италии, произошла еще одна встреча. А. Т. Твардовский пришел к ней в номер с поздравлением (они до сих пор не были лично знакомы). Сам рассказы­вал по приезде: «Она приняла меня так, словно мы были давно знакомы. Но я все же с некоторой опаской — жен­щина немолодая, сердечница — спрашиваю ее: а не отме­тить ли нам некоторым образом ее награждение? «Ну ко­нечно же, конечно!» — обрадовалась она. «Тогда, может быть, я закажу по этому поводу бутылку какого-нибудь итальянского?» И вдруг слышу от нее: «Ах, Александр Трифонович, а может быть, водочки?» И с такой распола­гающей простотой это было сказано, и с таким удоволь­ствием! Я тут же ринулся к себе в номер — к чемодану, где оставалась заветная бутылка...» /1, 679—680/

Италия в 1965 году сменилась Англией — и теперь летом Лондон встречал «Сафо из России». Оксфордский университет постановил присудить ей степень доктора. Ее номер был засыпан цветами и похож на оранжерею. 5 июня — присвоение почетного звания и торжественный завтрак в Оксфорде.

А потом на два дня Ахматова уехала в Стредфорд — на родину Шекспира, любовь к которому она хранила всю жизнь. Дом Шекспира она осмотрела лишь из машины — чувствовала себя неважно, но на стредфордском кладбище вышла — церковь, гробница с надписью, бюст Шекспира...

В Мемориальном театре шел «Венецианский ку­ пец» — Ахматова все боялась, что ее знания английского языка недостаточно, чтобы понять пьесу, но не пошла на спектакль по другой причине — ей нездоровилось...

Ее последней книгой стал сборник стихов «Бег вре­мени» — не только последние стихи, но и те, которые ког-

да-то входили в отвергнутые издательствами рукописи, те — из эпохи тридцатых—сороковых. Только теперь вре­ мя убегало...