Инженер Достоевский или Авраам и пространство

А). Категории мерности.

Пространство эпилога имеет иную, чем остальной роман, мерность – фокусировка пространственных категорий осуществляется через фонетику и топологию:

1. Начало эпилога дает мерность сказочной (дерево-ветка-сундук-яйцо-игла-острие иглы) сужающейся фокусировки (обратный эффект будет у А. Тарковского в финале «Сталкера» – от человека к космосу) – от России до острога. И герой сразу же оказывается в новом типе пространства: «Россия – Сибирь – река - город – крепость – острог – Р а ск ольни к ов». Эта цепочка скрепляется аллитерациями: «р сс- с б р - рк - гр д- кр п с т- стр г» - которые являют звуки фамилии Раскольников (рсклнк).

2. Помимо связи с фамилией главного героя цепочка аллитераций «стр-нтр- рсс-грд-крп-стр-стр-ржн-втр-рдн-рск» связывает пространство с Р о сс ия (рсс). «Один из админи стр ативных це нтр ов Росс ии; в город е креп ость, в крепости о стр ог. В остроге уже девять месяцев заключен ссыльно-като ржн ый втор ого разряда, Родион Раск ольников. Со дня преступления его прошло почти полтора года». Неожиданность сближения России и Раскольникова неочевидна, но вполне входит в профетическое представление о возрождении как героя, так и России.

В описании пространства эпилога с первых фраз задается трехмерность «высота-глубина-широта» и связь мерности с состоянием сознания: «На берегу широкой, пустынной реки стоит город». «Широкий» – пространственная характеристика, «пустынность» – маркер и отсутствия человека, и «духовного томления».

Трехмерная структура прослеживается и в самом финале эпилога, перед переворотом в душе героя: «Раскольников вышел из сарая на самый берег, сел на складенные у сарая бревна и стал глядеть на широкую и пустынную реку. С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега». Мы снова видим широту, высоту, глубину и их связь с пустынностью.

Именно в эпилоге задаются параметры ньютонова пространства: высота-ширина-глубина – и возникает трехмерное пространство. Но одновременно мерности по разные стороны реки неподобны одна другой. Этот берег находится в пространстве-времени психологического (времени героев романа) – река как граница служит осью ассиметрической взаимосвязи – с пространство-временем «веков Авраама». С одной стороны – время физическое, с другой – «время остановилось».

Авраам – не только ветхозаветный знак близости к Богу, не только знак жертвенности, важно и то, что изначальное имя первого героя ≪подлинного≫ этапа священной истории, Авраама, — Абрам (еврей - אברםהעברי), буквально — Абрам-с-другой-стороны≫ (Бытие 14:13), от ивритского עבר — ≪область по ту сторону≫.

Сама фигура Авраама связывает мерность с мотивами жертвы и свободы.

 

Б). Свобода возможна в остановившемся времени (остановка времени и снятие времени во «вдруг»-статике и «вдруг»-динамике отказа от временности как течения в матрице диалектики). Возникает связка свобода-время (в одном из своих модусов).[14]

Свобода как категория встречается в тексте романа 12 раз.

Сам Раскольников так определяет смысл свободы: «Свободу и власть, а главное власть! – вот цель». Цель фиксируется как конечное, как точка, к которой стягивается пространство желания и жизни. Свобода становится методом обретения власти. Но власть убивает свободу. Этот парадокс Раскольников в эпилоге ощутит как физически, так и метафизически: «Он смотрел на каторжных товарищей своих и удивлялся: как тоже все они любили жизнь, как они дорожили ею! Именно ему показалось, что в остроге ее еще более любят и ценят, и более дорожат ею, чем на свободе». Несвобода усиливает любовь к жизни, и целеполагание у каторжан – не власть, а само существование, сама жизнь.

Обретенная через свободу власть должна помочь Раскольникову вести к свободе других, слабых людей. Но между его экзистенцией и социумом возникает граница: «Вообще же и наиболее стала удивлять его та страшная, та непроходимая пропасть, которая лежала между ним и всем этим людом». Свобода тут – стирание границы или ее невидение в ситуации уклонения от такой как бы невидимости границы. Социальная граница возникает как усилие ее увидеть. Опять же, Раскольников одарен ощущением социальной границы[15], но когда оказывается по одну сторону с теми, по кому сострадает – ощущает их как Чужих-Недругих. То есть в данном случае социальная граница и его очерченная типом личности граница – не только не совпадают, но перпендикулярны друг другу[16]: «Казалось, он и они были разных наций».

«Неразрешим был для него еще один вопрос: почему все они так полюбили Соню?» – Свобода Сони в ее тоже преступании границы, но иной – границы собственного Эго. Этимология слова свобода связана с самостью и сущностью: в основе лежит возвратное и притяжательное местоимения -*se- (себя, себе, соб-древнерусское собь – существо, сущность) и *sue (свой, свобода). Свободный – человек со своей волей, то есть свобода-собственность-особенный взаимосвязаны. Соня переступает собственное я – то есть этимологически несвободна. Ядро ее личности, включающем совсем иное понимание свободы, чем у Раскольникова, скорее можно обозначить как – собство (старосербск.) [17]

Преступить – ставить границы как не-границы, т. е. обретать свободу как волевой акт.

Для Раскольникова свобода и власть – цель, для Сони цель – Другой, который возможен лишь в случае ее освобождения из мира власти.

Власть для Сони – переступание через черту закона, для Раскольникова – свобода есть отсутствие черты. В эпилоге эти разные типы полагания границы как присутствия-отсутствия встречаются и эпилог описывает границы во всех прежде в романе существующих вариантах.

Свобода связана с категорией «граница», которая, в свою очередь, полагает собой смысл категории «преступление» - то есть переступание границы.

Полагание границы рациональное – это Раскольников. Полагание Соней тоже имеет рациональный характер принятия заповеди как черты.

Но свобода как принятие-преступание отсутствует в рациональном варианте (диалектике). Принятие границы и возможность ее преступить есть философия жертвы и раскрытия с той стороны границы Другого как открытости.

Так изначально дается дихотомия черты-как-наличия и черты-как отсутствия. И там, и там граница есть акт полагания мысли героев.

Соня и Раскольников (свобода Свидригайлова есть усталость от отсутствия черты как наличности – метафизика скуки)– наиболее свободные люди, но финал – границы: а с той стороны – открываемое ими и им Другое пространство-время.

 

В.) Время до Авраама – иное. Кьеркегор видит в Аврааме отказ от воли, у Раскольникова отказ от воли происходит не через послушание, а через созерцание и отключение рацио. И там, и там Бог открывается через остановку времени.[18]

Пространство эпилога также связано со временем эпилога и задано как время вынашивания плода человека: «Однажды, поутру, она объявила прямо, что по ее расчетам скоро должен прибыть Родя, что она помнит, как он, прощаясь с нею, сам упоминал, что именно чрез девять месяцев надо ожидать его» – это же время пребывания Раскольникова в остроге. Но эта связь пространства со временем осуществляется не по законам бахтинского хронотопа как однобытийность временопростанственного континуума, а как художественное рождение целостности внетекстовой.[19].

Время по эту сторону реки связано с новозаветным временем, и время физическое как бы пропитано библейскими аллюзиями, символами, деталями. О новозаветной символике в романе написано достаточно много работ, мы в нашей укажем лишь на ряд деталей, связывающих для нас временность этого берега с остановкой времени на том берегу. «В следующий день Соня не приходила, на третий день тоже»; – третий день как три дня до «воскресения для Раскольникова», «ранним утром, часов в шесть, – 6-й час посвящен воспоминанию самого распятия Христова (по «Учительному известию» Служебника — «обстоятельств его от несения Креста до помрачения солнца»), – он отправился на работу, на берег реки, где в сарае устроена была обжигательная печь для алебастра [20] – … и где толкли его. Отправилось туда всего три работника ». [21] Изготовление в печи алавастра есть прямое указание на алавастровые (алебастровые) сосуды у жен-мироносиц. Притча о работниках и алебастровые сосуды (евангельское время) связывают Раскольникова (работника) с женами-мироносицами (Соня)[22].

Обжигательные печи в сарае – испытание и переплавка грешного человека (ветхозаветное время): «Глиняные сосуды испытываются в печи, а испытание человека — в разговоре его».[23] «Вот, придет день, пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома, и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей». [24]

Сарай, где трудятся каторжане, банька Свидригайлова –сооружения одновременно этого мира и мира будущего, причем амбивалентного. И в сторону спасения через сгорания грехов, и в сторону «дома пауков» [25]. Амбивалентность времени с одной стороны реки. С другой – пространство времен Авраама.

«Раскольникова мучило то, что этот бессмысленный бред так грустно и так мучительно отзывается в его воспоминаниях, что так долго не проходит впечатление этих горячешных грез. Шла уже вторая неделя после Святой». Здесь время обозначено как время в отрезке от Фоминой недели до недели жен-мироносиц!!!

Раскольников и Соня на пути друг ко другу повторяют путь ап. Фомы и жен-мироносиц, двигающихся с разных сторон к стягивающему континуум отрезка центру – Христу. От полноты веры и от недоверия – к источнику веры.

Время связано с теорией. Теория – с сакральным местом присутствия богов. Первоначальном значении слово θεωρία – это созерцание, или, как толкует это слово (и слово театр как однокоренные и содержащие корень θεός) Жарко Видович, – место Бога.[26]

«Мысль его переходила в грезы, в созерцание…», – то есть теоретик Раскольников через θεωρία готовится свою теорию преодолеть.

В)́. Оператор «вдруг»

«Вдруг подле него очутилась Соня», – оператор «вдруг» обозначает переход от застывшего времени там к снятию времени во вдруг здесь – к открыванию себя Иному, по Кьеркегору (так толкует Хоружий его антропологию) и тп. «Вдруг» – это несвобода, ты не участвуешь в выборе. Но и – уничтожение границ.

«Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и всё лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она всё поняла». Первое мгновение – в тот же миг: с той стороны реки время дорефлективно, онтологично, здесь – начало нового времени и в нем только и возможно воскресение. Раскольников и Соня этим двунаправленным «вдруг» повторяют времена Авраама и стад его – в иномерном пространстве свободы. Возникает изоморфность топологий, которая была ранее невозможна.

После – вновь возвращение в топологию и время прежнего Раскольникова: «Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально», – машинальность возможна только в обезличенном временном потоке, где субъект временности не принимает личного участия в своем осуществлении.

 

Г.) Преступление и границы

Преступление пространственно. Оно всегда есть пре-ступание черты/границы. Эпилог романа –– весь состоит из границ. Можно говорить о специфической типологии преступаний черты в эпилоге.

Весь роман – это соотношение героев и понимаемых/полагаемых ими в разных модусах границ.

Само слово граница употребляется в романе 9 раз. Для сравнения – слово наказание – всего лишь раз![27] А «преступление» – только в эпилоге 10 раз.

Синонимичное слово черта в значении «граница» – 6 раз.

В значении «черты лица, характера» – 88 раз.

Рассмотрим черту как границу в характеристике ряда героев романа.

У Мармеладова черта/граница есть результат экзистенциального волевого выбора: «Тут уже по собственной вине потерял, ибо черта моя наступила...»

У Зосимова черта – граница между «гармоническим человекам» («по одному на сотни тысяч», что похоже на категорию правоимеющего в теории Раскольникова.) - а у Раскольникова таковы право имеющие.: «Довольно верное замечание, — ответил тот, — в этом смысле действительно все мы, и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою только разницей, что «больные» несколько больше нашего помешаны, потому тут необходимо различать черту. А гармонического человека, это правда, совсем почти нет; на десятки, а может, и на многие сотни тысяч по одному встречается...»

Противовес гармонического человека у Зосимова и правоимеющего у Раскольникова.

У Раскольников само наличие черты приводит к «несчастью», в чем он признается Дуне. То есть черта обладает онтологическим статусом: «Что ж, и похвально; тебе же лучше... и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь — может, еще несчастнее будешь...»

У Лужина черта – маркировка опасности: «Есть некоторые оскорбления, Авдотья Романовна, которые, при всей доброй воле, забыть нельзя-с. Во всем есть черта, за которую перейти опасно; ибо, раз переступив, воротиться назад невозможно».

«Он куражился до последней черты, не предполагая даже возможности, что две нищие и беззащитные женщины могут выйти из-под его власти».

У Порфирий Петрович черта (последняя) – диалектична, или, точнее, релятивна в отношении к ней.: «Ведь если захотеть, то всё это, говорю, до последней черты можно в другую сторону объяс нить, даже еще натуральнее выйдет. Мука-с! «Нет, думаю, мне бы уж лучше черточку!..»

Но нас больше интересует в эпилоге присутствие границ.

«В этот же вечер сговорилась она с Разумихиным, что именно отвечать матери на ее расспросы о брате, и даже выдумала вместе с ним, для матери, целую историю об отъезде Раскольникова куда-то далеко, на границу России», – тут снова обозначена граница, на этот раз географическая (так же, как и во сне Раскольникова, где граница географическая станет и границей культурно-цивилизационной). Но, учитывая «отъезд-путешествие-самоубийство» Свидригайлова – это граница метафизическая. Раскольников оказывается за границей как бы дважды: в сознании матери и в реальности за границей нормальной жизни. Попытка самоубийства Раскольникова и самоубийства Свидригайлова – переход через границу жизни, был воплощен в реальности дочерью А. Герцена, сравнившей уход на тот свет с путешествием в своей предсмертной записке. [28]

Непонимание приговора и жертвы (тут в финале еще одна неслучайность Авраама):

«и должен смириться и покориться пред «бессмыслицей» какого-то приговора, если хочет сколько-нибудь успокоить себя».

«Тревога беспредметная и бесцельная в настоящем, а в будущем одна беспрерывная жертва, которою ничего не приобреталось — вот что предстояло ему на свете ». Смысл жертвы как раз в ее онтологическом статусе. Жертва всегда включает трансцендентное.[29] Но для Раскольникова почти до самого конца романа его «жертва» – «бессмыслица приговора», а вне своей связи с трансцендентным ею ничего не приобретается. В некотором смысле именно пространство Авраама, свидетельствуя о трансцендентном, наделяет жертву Раскольникова смыслом.

«Одного существования всегда было мало ему; он всегда хотел большего», –желание того, что за границей, что больше присутствующего в пределах досягаемого, есть тяга к Богу.[30] Отодвигание границы в зону непознаваемого есть признак веры и ее содержание: «Может быть, по одной только силе своих желаний он и счел себя тогда человеком, которому более разрешено, чем другому». Здесь также интересно увидеть в воле Раскольникова доницшеанскую интуицию о сверхчеловеке и выходе за пределы человеческого топоса, которая вполне можно рассматривать в рамках метафизики воли.[31]

«По крайней мере, он мог бы злиться на свою глупость, как и злился он прежде на безобразные и глупейшие действия свои, которые довели его до острога. Но теперь, уже в остроге, на свободе он вновь обсудил и обдумал все прежние свои поступки и совсем не нашел их так глупыми и безобразными, как казались они ему в то роковое время, прежде». Здесь Достоевский описывает «парадокс границы»: внутри границы полаганием ума граница отменяется и превращается в свободу. Но тогда почему понадобились границы физические для полагания своей свободы за пределами границ?

«Чем, чем, — думал он, — моя мысль была глупее других мыслей и теорий», – созерцание на берегу Иртыша тоже акт теории![32]

«Вот в чем одном признавал он свое преступление: только в том, что не вынес его и сделал явку с повинною». Вхождение в Раскольникова неких инобытийных законов мерности и времени противоречит его же опыту понимания своего преступления как одновременности преступания-непреступания черты.

Что значит не вынести преступления? Это значит преступить оставшись с той стороны. То есть нарушение временной оси. Ты как бы одновременно в прошлом (до черты) и будущем (после черты) – уже наступившем «пре». Разрыв временного есть преступление. Хотя по Левинасу только через такой разрыв открываешься Другому. Тогда важно, как ты полагаешь Другого за чертой, которую открываешь. Ты сам полагаешь там за чертой другого или он там присутствует независимо от тебя? И если ты полагаешь – то не встречаешь ли ты, преступив черту – себя, полагаемого как другого. То есть преступление – встреча с самим собой в будущем как своим двойником. Смирение же в данном случае есть отказ от полагания за чертой любых образов Другого. Только так Другой из-за черты и может явить себя сам. Тогда получается, что свобода – не в воле к переступанию, а в отказе от полагания чего бы то ни было за чертой, или такое отодвигание черты – которое делает невозможным ее преступание/преступление. –

Воскресение есть разрушение границы между смертью и вечностью смертию смерть поправ. Только перейдя через смерть можно воскреснуть. Тут соблазн реализации этого принципа воскресения как преступления через границу заповеди: « Он с мучением задавал себе этот вопрос и не мог понять, что уж и тогда, когда стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь». Интересно, что мы снова видим связь мерности ньютонова пространства (над-в-глубоко) и времени (будущего взгляда).

«Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу». Граница цивилизаций между Азией и Европой связана с мерностью глубины, как категорией пространственно-исторической, задающей опцию «цивилизованности», а не только место расположения на карте.

Пространство сна – будущее; пространство времен Авраама – прошлое, но они объединены эсхатологией: и там и там время есть мерность пространства, проводящая его по стреле времени из райского состояния до конца мира.

Границы в эпилоге, это еще и соединение-разделение: «каторга – некаторга; свобода-несвобода; время до Авраама – после[33] (Кьеркегор); каторжане до «переворота Рскольникова» – они же после; Раскольников-Соня до и после его раскаяния; граница экзистенциальная-социальная и диалектика; сам герой – до и – после Theorii».

Свобода тоже понимается по-разному до «созерцания» и после:

Свобода 1 – диалектическая.

Свобода 2 (до Авраама) – историко-телесная.

Свобода 3 – только оттуда бьющий свет – та, которой только предстоит осуществиться.

 

Свет и граница

Свет упоминается в романе 55 раз, 24 раза как физическое явление, 31 – как мир.

В целом ряде эпизодов значения света и границ взаимосвязан. Например, повествователь говорит нам о будущем Сони и Родиона, «что Соня теперь с ним навеки и пойдет за ним хоть на край света, куда бы ему ни вышла судьба». Край света (мира) и судьба (движение времени и человека во времени) связаны границей, которая полагается судьбой как синергийным движением человека-Промысла. Единство с Соней до края – как снятие времени в акте близости (по Левинасу).[34]

«Тревога беспредметная и бесцельная в настоящем, а в будущем одна беспрерывная жертва, которою ничего не приобреталось, — вот что предстояло ему на свете». Здесь свет – пространство мира для жертвы.[35]

«Чем, чем, — думал он, — моя мысль была глупее других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на свете, с тех пор как этот свет стоит? Свет имеет начало, он зачинает стрелу времени и порождает в движении времени динамику и сосуществование теорий и мыслей.

«В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее и что настала же наконец эта минута...» У Сони счастье связано с бесконечностью и излучающимся из глаз светом.

 

Вывод

До созерцания Авраама и свободы – в романе присутствует стягивание пространств=времени вокруг Я (рационально постулируемого через диалектику как логический процесс) в истории через теории Раскольникова, во время Theorii – стягивание пространства-свободы времени в феории, когда как раз Я Раскольникова исчезает и растворяется в ином пространственно-временном континууме.

Свобода-время-пространство c одной стороны реки разъединены – с другой соединены в иной мерности.

Два раза мерность обозначается схожими семантическими цепочками: 1-ый раз как свернутая в-сознании-перед-убийством – «сон-ручеек-Египет-удары часов (время)», 2-ой – развёрнутое вне-сознания-перед-раскаянием – «отключение рацио (theoria)-река-Авраам (Египет)-время». Обрамление времени-пространства в свернутом (психологическом) виде существовало в сознании Раскольникова, а в развернутом – вне Раскольникова и его мира.

Любое художественно пространство не есть реальное.

Где связь между ними? В сознании читающего. Отсюда в сознании в оптике воспринимающего то, что видит и во что погружен Раскольников – должно быть инаковым по отношению к тому миру/пространству, в котором он совершал преступление

Все параметры пространства – соединение ньютонова с антропологическим временем, время как эсхатологическая категория до и после антропологической истории человечества, соединение свободы-времени-жертвенности в едином месте – есть признаки специфического пространства, не реального, но и не художественного и именно такое необычное пространство и позволяет главному герою выйти за границы своего сознания как рационального видения мира.[36]

То, что видит Раскольников – не пространство внутри романа – ему открывается литургическое пространство.[37]

Ж. Видович в книге «Трагедия и Литургия» говорит, что Достоевский едва ли не единственный в европейской культуре продолжает античную трагедию. А Литургию выводит из античной трагедии.

Литургическое пространство есть проекция рая в рамках земной жизни. В пространстве с той стороны Иртыша открывается в свернутом виде и начало существования человека, когда времени еще нет и Адам пребывает в райской вечности, и период когда время уже отступает в эсхатологическом ожидания конца сих времен.

Именно в Литургии проживается и переживается тот же путь человека: от его сотворения до его воскресения и предстояния перед Спасителем на Страшном Суде.

 

Рай и Литургия

Достоевский ощущал, что пространство рая инаково по отношению к реальному пространству и должно описываться в других категориях мерности, протяженности, временности. Наше пространство-время так же отличается от Божественного, как человек этого мира от Христа.

Человек этого мира – даже попав в пространство рая (сон смешного человека, мир, собираемый вокруг кн. Мышкина, «Маша лежала на столе») – представляет его в категориях нашей геометрии, в то время как там работает небометрия или свободометрия. И рай (Христос) могут открываться только из другого пространства-времени в наш, а не пребывать в реальном 3-хмерном евклидовом пространстве здесь-бытия (соответствия).

Собственно, эпилог «Преступления и наказания» – это и есть открывание/ столкновение не психологий и судеб (вернее, не в чистом понимании их антропологического измерения), а открывания Раскольникову инаково-бытия через открывание иных структур пространства и времени. То есть лишения пространства и времени антропологического психологизма, структурирующего их по своим меркам (Мочульский, Анненский, Като, Хеффермель, Вайман и др.).

Неназываемое прямо наказание, оказывается, открывается и порождается в эпилоге как недостижимость для расколотого человеческого сознания иного по отношению к нашему бытию литургического/райского пространства вечности.

Следовательно, эпилог есть прямое и логически выверенно продолжение истории о преступлении и наказании героев романа. Причем наказание происходит не в своем прямом смысле как изъятие/ущемление/насилие, но, напротив, как раскрытие инобытия мира, который таким образом полагает себя перед взором главного героя, что тот не может спрятаться от такого помимо-видения-увиденного с той стороны границы – и тем самым наказание-как-открытие-иного снимает преступление-как-преступание-границы, уничтожая границу преступания не со стороны сознания героя, но со стороны Инобытия/Божественного присутствия[38].

 

 

P. S.

Отдельный и чрезвычайно важный вопрос – природа трихин из сна в эпилоге. Если Раскольников перед преступлением теряет и свободу/волю, и рассудок: « Ни о чем он не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что всё вдруг решено окончательно», то в последнем апокалиптическом сне ему видятся трихины, как духовные существа (« Но эти существа были духи, одаренные умом и волей»).Возникает вопрос, кто наделил эти существа волей и разумом? И если воля и разум – принадлежность духов разрушения и ненависти, то не возникает ли здесь манихейский соблазна развести по разным создателям ум и волю человека – и ум и волю и этих духов?
Но, говоря словами автора романа, эта будет уже другая статья.

«

КТО их одарил???

Это манихейство: признание за бесами воли и разума. если трихнины сотворены, но по чьему подобию?

Не все иконическое есть икона (Соня – не Богородица).

 

свободу, спокойствие, даже

 

37

Инженер Достоевский или Авраам и пространство

Памяти К. А. Степаняна

 

Истолковывать (eroertern) подразумевает здесь прежде всего: указать на место, на местность (in den Ort weisen), подтолкнуть к месту <…>

Нетрудно увидеть, что подлинный комментарий предполагает истолкование местности.

М. Хайдеггер (Хайдеггер 2014: 264)^[1]

К 150-летию публикации в стенах музея-квартиры Ф, М. Достоевского состоялся круглый стол «Что доносит эпилог романа Преступление и наказание?» ^[2] Ряд исследователей спорили о естественности эпилога в логике целого романа. К общему мнению так и не пришли. Часто диспутантов видели в эпилоге идеологическое насилие Достоевского-мыслителя над Достоевским-художником, приведшего своего персонажа к раскаянию не через внутреннюю логику развития образа, а через внешнее по отношению к Раскольникову авторское желание «спасти» своего героя. Чтобы понять логику автора, необходимо ответить на вопросы: «Что происходит с пространством, когда человек освобождается ото всех табу? Остаётся ли оно таким же 3-ёх мерно объективным ньютоновским или деформируется? Может ли пространство быть местом присутствия Бога в ситуации, когда человек Бога не видит? Что происходит с пространством, которое посещает Бог, как изменяется его мерность?». Поиску ответа на эти вопросы и посвящена данная работа.

 

О генеральной идеи

Художественный мир писателя, выраженный в совокупной работе приемов, необходимых структур речи, как авторской, так и языка героев (сразу же оговорюсь, что деление на речь и язык для вычленения центральных смыслов автора не носит принципиальный характер), повторяемых или обновляемых мотивов – в общем то, что привычно называют поэтикой, базируется на некоторых дорефлекторных, экзистенциальных по сути темах и проблемах, которые, собственно, и решает в своем творчестве писатель.

Скажем, для Данте сверхидея – структурирование мира Богом на всех уровнях бытия и возможность диалога с Божественным на языке любви/наказания.

Для Рабле – свобода личности как язык диалога (предполагающего все регистры от сакрального до профанного, от поклонения до отрицания) с Божественным.

Для Гоголя – вопрос о глубине зла в мире и в человеке, и шире, о возможности в мире, где господствует зло, проявления Божественного начала в человеке.

Для Лермонтова – поиск синтеза между наличествующими в мире злом и добром/демоническим и Божественным.

Как мне кажется, для Достоевского главным таким вопросом становится вопрос о возможности рая. Опять же во всех регистрах – от имманентных качеств личности до онтологического наличия в Божественной структуре мира.

Рай – для Достоевского, а внутри его поэтики и для его героев – центральная проблема, генеральная интенция. Все атрибуты рая – справедливость, вечная жизнь, избывание зла, Богоявление человеку во плоти как реальное пребывание Бога на Земле и в земном (отсюда и христоцентричность творчества писателя), невозможность сказать последнее слово о человеке (в перспективе всеобщего спасения или надежды на Божье милосердие даже самый последний злодей обретает шанс и право сказать свое слово в оправдание перед Божественным Страшным Судом).

Полифония, анализ бездн человеческого сознательного и бессознательного, социальная провокация героев Достоевского, поиск ими пути к райскому как антитезе земных мук и страданий – суть следствие этой интуиции и рая и жажды его обретения.

Там, где учитель Достоевского – Гоголь, описывает ад, Достоевский упорно ищет рай.

 

1.

Инженер берет данность мира для его преобразования. Писатель (инженер человеческих душ) создает данность для существования в ней. Пространство или захватывает героя, или схватывается им.

Психологическая достоверность героев полагается автором на уровне соотношения читательского сознания и сознания героев, то есть становится функцией сочувствия, сопереживания (отсюда уже от Аристотеля цель такого сочувствия приводит к взаимосвязи героя и читателя/зрителя в акте очищения). Внутренний мир героя строится и описывается автором как заведомо непроверяемый опытом читателя. Он или принимается в акте доверия или отвергается как достоверный.

Но вопрос понимания текста, в определенном герменевтическом смысле есть вопрос не столько психических соответствия воспринимающего сознания и описываемого автором сознания героя – то есть вопрос чувственный, сколько понимание/видение взаимоотношений пространства, в котором присутствует текст, и пространства внутри текста. Что касается определенных структур мира, как пространственных, так и в меньшей мере временных – то их осуществление в реальности и в художественном тексте могут сопоставляться. Если в произведении течет река, то мы можем сравнить эту художественную реку с рекой реальной. В отличие от реальности у выдуманного сознания соответствий за пределами воплощенного в слове мира нет.[3]

Поэтому анализ пространственных структур в тексте требует специальных методов^[4].

Структуры, присущие реальности, назовем онтологическими структурами.

Онтологические структуры реальности соотносятся с «онтологическими» (пространственно-временными) структурами в тексте.

Такие автором устанавливаемые соотнесения назовем совпадениями.

Если автор стремится строить онтологические структуры внутри текста как полностью совпадающие с подобными же структурами в реальности, назовем такие совпадения соответствиями [5], а авторскую интенцию на такой изобразительный «реализм» – интенцией первого порядка (И-1).

Если совпадения не полные или автор строит внутри текста такие онтологические структуры, которые имеют отличия от реальных, то назовем такие разной степени неполноты совпадения прогрессиями и, соответственно, намерения автора изображать некую инореальность – интенцией второго порядка (И-2).

Прогрессия всегда задает поле интерпретаций, поскольку несоответствия ОС (онтологических структур) внутри текста и ОС вне текста – в реальности – дают зазор, порождающий саму возможность различных толкований[6]. Типология таких прогрессий – тема для отдельного исследования.[7]

Интенция 1-ого порядка устремлена на суггестию, интенция 2-ого порядка – на анализ.

2.

В эпилоге романа «Преступление и наказание»[8] мы как раз видим такое произрастание из мира чувственного/интеллигибельного соотнесения в мир онтологического присутствия сверхсознательного и сверхчувственного.[9] Инженер Достоевский, осознающий мир как мир однородный, непрерывный, подчиняющийся в любой точке одним и тем же физическим законам, становится Достоевским сверхинженером, выводящим нас в мир онтологических категорий.

Такой переход есть глубинная интуиция человека о возможности выхода из мира механического/сделанного/исчисляемого[10] к миру сотворяемому и творящемуся в творческом усилии понимания также, как от трехмерного пространства механика[11] Дедала[12] творческим актом возможен переход к многомерному сложноустроенному пространству плотника[13] Христа.

 

Преступление

Преступление – преступание черты, наказание не как продолжение преступления (в той же пространственной логике), а как снятие преступление – выход в иное пространство.

То есть наказание возможно лишь в ином по отношению к пространству до эпилога измерении, как бы освобожденном самим собой и своей структурой и от каторги и от преступления. То есть в пространстве догреховного или постгреховного. Это иное пространство и есть то, которое открывается взору Раскольникова. В нашей терминологии до эпилога мы имели дело с прогрессиями, в эпилоге – с соответствием. Остается понять, какие онтологические структуры описывает автор в эпилоге.

Место рая лежит до и после преступления/ территории границ. Точнее, в границах, которые за своими пределами уже не содержат антропологического измерения (мерности времени и пространства).

 

Мерность

От Аристотеля (мимесис) до Бахтина и Хайдеггера существует допущение, что мерность пространства художественного и мерность пространства реального обладают а) гетерогенностью, б) подобием.

Т. е. Хайдеггер говорит о пространстве бытия, просвечивающего сквозь текст, Бахтин – отождествляет оба пространства в контексте большого времени.

Вяч. Иванов указывает, что формально все, что присутствует в тексте – есть формирование уже существующего в предпространстве (платонизм).

Если произвести операцию отсечения реальности и говорить лишь о художественном пространстве как таковом (как имманентном тексту в целом), то способ анализа его не должен коррелировать с реальностью вообще.

Теория текста как игры (условно ее можно назвать теорией «Витгенштейна-Мандельштама») связывает пространство высказывания с внепространственным миром трансцендентного через функцию игры.

Правила игры определяет цель и определяются целью автор