Глава XXII. Почемусорвалось линчевание

Толпа повалила к дому Шерберна, улюлюкая и беснуясь, чтотвои индейцы, и каждый, кто оказывался на ее пути, спешил удрать, пока его нерастоптали в лепешку, − страшное было зрелище. Впереди бежали дети, визжаи тоже норовя убраться в сторонку; из всех выходивших на улицу оконвысовывались женщины, на каждом дереве сидело по негритенку, а то и не поодному, из-за каждого забора смотрели на улицу девицы и их ухажеры – впрочем,эти при приближении толпы от заборов отскакивали и тоже старались улизнуть отгреха подальше. А замешкавшиеся на улице женщины и девушки разбегались ктокуда, подвывая от ужаса.

Наконец, толпа добралась до палисада Шерберна, сбиласьпоплотнее – и орала при этом так, что вы бы и собственных мыслей не расслышали.От дома забор отделяли всего-то футов двадцать. Кто-то крикнул: «Ломай забор! Ломайего!». Люди начали отдирать и отламывать доски и забор рухнул, и толпа влиласьво двор, точно волна.

Вот тогда Шерберн и вышел, держа в руке двустволку, на крышусвоей маленькой передней веранды, и встал там, не произнося ни слова,совершенно спокойный, бесстрастный. Шум стих, волна слегка отхлынула назад.

Какое-то время Шерберн молчал, просто смотрел вниз. Тишинастояла такая, что жуть брала, очень неуютная была тишина. Шерберн неторопливообводил толпу взглядом, кое-кто пытался переглядеть его, да ничего у них неполучалось, они опускали глаза, и вид приобретали какой-то жуликоватый. Наконец,Шерберн издал смешок, не так чтобы приятный, ощущение от него осталось такое,точно ты откусил от краюхи кусок, а в нем песку полно.

И Шерберн заговорил, медленно и презрительно:

− Это ж надо, вы решили, что можете линчеватького-то! Смешно. Решили, что вам хватит духу линчевать мужчину! Вы полагаете,что, если вам достает храбрости вымазать смолой и вывалять в перьях несчастнуюпадшую женщину, которую заносит сюда и за которую некому заступиться, то в васдовольно пороху, чтобы справиться и с мужчиной? Да мужчине ничтоне грозит и в руках тысячи таких, как вы, – если, конечно, на дворе день, а выне подобрались к нему со спины.

− Думаете, я вас не знаю? Отлично знаю, потому что яродился и вырос на Юге и жил на Севере; я знаю среднего человека, и тамошнего,и здешнего. Средний человек труслив. На Севере он разрешает любому желающемутоптать его ногами, а возвратившись домой, молится, чтобы ему дано было смирение,позволяющее это сносить. А на Юге мужчина в одиночку останавливает среди беладня набитый средними людьми дилижанс и обирает их дочиста. Ваши газеты такчасто называли вас храбрецами, что вы уверовали, будто храбрее вас нет на светелюдей – а вы храбры лишь в той же мере, в какой храбры другие народы, и неболее того. Отчего ваши присяжные не вешают убийц? Да оттого, что боятся друзейповешенного, которые могут выстрелить им ночью в спину, − а они именнотак и сделают.

− И потому убийцу всегда оправдывают, а после, ночью,к нему приходит мужчина, за которым плетется сотня трусов в масках, илинчует мерзавца. Ваша ошибка в том, что вы не прихватили с собой мужчину, этово-первых, а вторая ошибка – вы пришли не в ночное время и пришли без масок.Правда, вы привели с собой мужчину половинного – Бака Харкнесса, вон онстоит, − если бы он вас не подначивал, вы бы одним только криком и ограничились.

− Вам же и идти-то сюда не хотелось. Средний человекне любит хлопот и опасностей. И вы не любите хлопот и опасностей. Нокогда всего лишь половинка мужчины вроде Бака Харкнесса начинает орать: «Линчуемего! Линчуем!», вы не решаетесь отступиться, опасаясь, что все поймут, кто вы,на самом деле, такие – трусы, − и поднимаете крик, и цепляетесь зафалды полумужчины, и приходите, беснуясь, сюда, и клянетесь, что сейчас вытакое учините – небесам жарко станет. Нет на свете ничего презреннее толпы; ичто такое армия, как не толпа? Солдаты идут в бой не из врожденной храбрости,но из той, которую внушает им мысль, что их много, и той, какую они перенимаюту своих офицеров. Однако толпа, которую не возглавляет мужчина, незаслуживает и презрения. И теперь самое для вас лучшее – это поджать хвосты ирасползтись по вашим норам. А если вы и вправду решите кого-нибудь линчевать,так приходите ночью, как это принято у южан, приходите в масках и приведите ссобой мужчину. И потому идите прочь – и половинку мужчины с собойзаберите.

Он умолк, поднял перед собой левую руку, положил на неедвустволку и взвел курки.

Толпа отпрянула, начала распадаться, люди побежали кто куда,и Бак Харкнесс за ними, и выглядел он довольно жалко. Я мог бы и остаться, дачто-то не захотелось.

Я пошел к цирку, побродил вокруг него, а когда сторожкуда-то отлучился, нырнул под край шатра. У меня была при себедвадцатидолларовая монета и еще кой-какие деньги, но я решил сэкономить – малоли когда они мне могут понадобиться, я ж и от дома далеко, и люди кругом сплошьчужие. Осторожность, она никогда не повредит. Я могу потратиться на цирк, еслидругого выхода нет, однако сорить деньгами – это уж нет, извините.

Цирк оказался первостатейный. Такое получилось роскошноезрелище, когда все артисты выехали на лошадях – попарно, джентльмен, а с нимледи, − мужчины в одних подштанниках и нижних рубашках, босые, безстремян и руками в бока упираются легко и свободно – человек двадцать их было, −а леди все румяные, одна другой краше, королевы да и только, платье каждоймиллионы долларов стоит, никак не меньше, да еще и брильянтами обсыпано сверхудонизу. Очень изысканная вышла картина, отродясь ничего красивей не видел. Апосле они друг за дружкой встали на седла и закружили по арене, покачиваясьплавно и грациозно, мужчины были все как один рослые, ловкие, осанистые, оникланялись во все стороны и головами только что потолка шатра не касались, аплатья женщин, легкие, как розовые лепестки, шелковистые, плескались над ихбедрами и каждая выглядела, как самый распрекрасный зонтик.

Они кружили все быстрее, быстрее, и пританцовывали, то однуногу выбросят перед собой, то другую, лошади почти уж распластались по арене,распорядитель бегал вокруг центрального столба и кричал: «Гип! Гип!», а клоункривлялся за его спиной; в конце концов все наездники побросали поводья, ледиуперлись ручками в бока, джентльмены скрестили руки на груди, а лошади вдругвстали, склонились и опустились на передние колени! И наездники один за другимсоскочили с них на арену и отвесили публике самый изысканный поклон, какой якогда-либо видел, а после убежали, и публика захлопала в ладоши и завопила чтобыло сил.

Вот, а после нам стали показывать самые настоящие чудеса, аклоун все это время такие шуточки откалывал, что зрители чуть не померли сосмеху. Распорядитель ему слово, а клоун в ответ пять – и быстро, моргнуть неуспеешь, и смешно до ужаса; уж и не знаю, как ему столько всего остроумного вголову приходило, да еще и в единый миг, и каждое слово к месту, я и понынепонять не смог, как оно у него получалось. Я бы, наверное, год тужился, а всеравно ничего похожего не выдумал бы. Ну, тут на арену выскочил какой-то наклюкавшийсядядька и говорит, что он тоже хочет на лошади прокатиться, он, дескать, умеетэто не хуже прочих. Циркачи заспорили с ним, попытались выставить на улицу, аон ни в какую, так что пришлось им представление прервать. Зрители орут нанего, издеваются, а он разозлился, просто рвать и метать начал, люди, понятноедело, осерчали, кое-кто со скамеек повскакал и на арену полез, крича: «Дайтеему по зубам! вышвырните его!», а парочка женщин уже визжать начала. Но тутраспорядитель сказал небольшую речь, он, дескать, надеется, что никакихбеспорядков никто учинять не станет, и если этот джентльмен пообещает больше небезобразничать, ему позволят прокатиться на лошади, все равно ж он в седле иминуты не продержится. Все захохотали и согласились с распорядителем, и дляэтого дяденьки вывели на арену лошадь. Стоило ему взобраться на нее, как лошадьпринялась брыкаться, и курбеты выделывать, и двое служителей вцепились в ееуздечку, чтобы она пьянчугу не сбросила, а тот обхватил лошадь обеими руками зашею, и при каждом ее скачке у ноги него аж в воздух взлетали, ну а зрителиповскакали с мест, вопят и хохочут так, что у них слезы льют по щекам. Конечно,удержать лошадь служители не смогли, и она опрометью понеслась по арене, азабулдыга болтается у нее на шее, то с одной стороны свалится, так что у негоноги по земле волочатся, то с другой, – публика уже с ума почти посходила. Мне-тосмешно не было, я весь дрожал от страха за дурака. Но скоро он все-такиухитрился усесться в седло и поводья ухватить, хоть и качался по-прежнему изстороны в сторону; а потом вдруг поводья бросил, да как подскочит – и встал наседле! Лошадь так и несется во весь опор, точно из горящей конюшни спасается. Аон стоит себе и стоит, и до того привольно, точно в жизни своей к рюмке неприкладывался, а после начал снимать с себя одежду и отбрасывать ее. И так быстро,что одна еще по воздуху летит, а он уж другую сдирает – всего их на немсемнадцать штук оказалось, не считая последней. Ну и вот, смотрим, стоит он вседле, стройный, симпатичный, в таком ярком и красивом наряде, какой вам и восне не приснился бы, а после ударил лошадь хлыстиком, и она остановилась, и наколени встала, и он соскочил на арену, поклонился, и ушел за кулисы, а публикааж взвыла от восторга и удивления.

Тут-то распорядитель понял, конечно, что его вокруг пальцаобвели, и до того расстроился, что смотреть было жалко, ей-богу. Это ж один изего артистов был! Придумал всю шуточку сам и слова о ней никому не сказал. Я-тосебя тоже дураком чувствовал оттого, что на нее попался, но оказаться на местераспорядителя и за тысячу долларов не согласился бы. Не знаю, может и есть насвете цирки лучше того, но мне они пока что не попадались. По мне, так и этотдостаточно хорош, если я его еще где увижу, ни одного представления непропущу.

Ну вот, а вечером и мы дали представление, однако нанего от силы дюжина людей пришла – расходы мы покрыли, но и только. И они всевремя гоготали, герцог просто на стену лез от злости, да и разбрелись еще доокончания – все, кроме одного мальчишки, который заснул в зале. Герцог сказал,что арканзасские обалдуи не доросли до Шекспира, им подавай низменную комедию –если не чего похуже, так он это понимает. Ладно, говорит, придется приладитьсяк их вкусам. И на следующее утро он разжился где-то большими листамиоберточной бумаги и черной краской и нарисовал несколько афиш, которые мырасклеили по городку. Афиши были такие:

ВЗДАНИИ СУДА!

Всего3 спектакля!

Всемирноизвестные трагики

ДЭВИДГАРРИК МЛАДШИЙ!

и

ЭДМУНД КИН СТАРШИЙ!

Из лондонских и континентальных

театров

в их душераздирающей трагедии

ЦАРСТВЕННЫЙКАМЕЛОПАРД,

или

КОРОЛЕВСКОЕСОВЕРШЕНСТВО!

Вход50 центов.

Авнизу приписка:

ЖЕНЩИНАМИ ДЕТЯМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!

− Ну вот, − сказал герцог, − если их и этаприписочка не проймет, значит, я не знаю, что такое Арканзас!