Интересно. Все очень интересно.

 

 

Льется легкий вечерний снежок

Голубые мерцают огни.

Мы бежали вдвоем на каток

 

На мерцающий лед голубой… — раздавалось из металлического репродуктора. Стояла ранняя весна. И снежок порошил, точно как в этой песне. А я шла на первые в жизни выборы. Это были очередные выборы местного значения. Было из кого выбирать, потому что в бюллетенях значилось несколько фамилий. Жаль, что не видно моего нового платья. Его скрывало старое харьковское пальтишко с капюшоном — таким, какой был у Миледи в фильме «Три мушкетера». Но вдохновение от капюшона Миледи уже давно прошло, новизна улетучилась. А вот ощущение нового, только что с иголки платья — рыжего, атласного, с черным бархатным поясом — рождало во мне чувство какой‑то особой, личной новизны. От принадлежности к взрослому миру, нового платья, весны, первых в жизни выборов — от всего вместе у меня, наверное, очень загадочно светилось лицо. Так хотелось, чтобы все обращали на меня внимание. Но люди спешили по своим делам. Ну и пусть спешат. А я все равно счастлива. И жизнь моя прекрасна. Сейчас я, точно так же, как вон тот дяденька, со своим бюллетенем зайду в кабину. Немного постою. Подумаю. Вобщем‑то, все равно, кто из депутатов победит. Я их никого не знаю. Знаю только одно: если их выбирают — значит, они все настоящие люди. Умные, благородные, образованные — лучшие люди нашего государства. Наверное, двух кандидатов — первого и третьего — вычеркну. А среднего оставлю. И выйду из кабины «з чистым сердцем, з исполненным перед Родиною долгом, и усе будить честь по чести».

«Вы куда, девушка? Зачем вам в кабину? Давайте, скоренько вычеркивайте, и в урну. Видите сколько народу, и всех надо обслужить… И что там еще думать?…» — последнее было сказано не мне, а так, между прочим. Я была никому не интересна.

«Догони, догони, ты лукаво кричишь мне вослед…» Певица еще не допела свою песню, а мои выборы уже и кончились. Дважды голосовала в своей жизни. После того, первого выборного похода, прошло много времени. Да и из кого было выбирать? Всегда фигурировала одна фамилия. Так для чего идти? Портить настроение?

И только спустя много времени, несколько лет назад, я пошла голосовать еще раз. Появилась вдруг возможность выбора. Но чтобы в кабину?! Не‑е‑т. Прямо тут же, при всех — смотрите, кому это интересно, — разложила на столе свой бюллетенчик.

Ей‑богу, мне не нужно было перестраиваться. Я такого ждала, хоть и не верила, что придется «жить в эту пору прекрасную». И все же немного удивительно, что я, пронизанная семидесятилетней идеологией, сквозь которую, казалось, невозможно было пробиться ничему своему, присущему только тебе, оказалась совершенно готовой к такому неожиданному перестроечному взрыву. Ведь непросто сформироваться, получая удар по голове за каждый самостоятельный шаг. Ведь пробовала ранее на экране быть раскованной, живой. Грешной, в конце концов: если ты живой, значит — грешный. А что получала в ответ? «Дурной вкус», «дешевка», «пошлость». А теперь вот оказывается, что это‑то и были лучшие куски ролей. Но на сегодня «того» уже мало. Сейчас можно и модно такое, что только и успевай переключать сдерживающие центры самоконтроля. Ведь как тут важно не оказаться смешным, не потерять в погоне за тем, чтобы все время быть «на плаву», своего лица. А, с другой стороны, проработать годы в одиночку, так, практически, и не проявив себя в полную силу?! Но ведь вот же — наступило такое время — твори, выдумывай, пробуй!…

Мы расстались с вами, дорогие читатели (или милые зрители), в 1983 году, когда перестройкой еще и не пахло. В моей книге был оптимистический конец, как и полагалось в духе соцреализма. Меня ждала новая работа в комедии «Любовь и голуби». Казалось, что в жизни наступило небывалое «перемирие», прекрасное затишье, где был и нужный внутренний покой, и желанный успех. И все вместе в этой жизни сигналило: мгновение, остановись! Ведь это мой личный рекорд. Установилась планка, к которой так долго шла неосознанно. Безо всякой надежды. На ходу решая проблемы. Приятно радуясь удачным стечениям обстоятельств. Прошумел «Вокзал», затронув раненые души. Пожалели и посмеялись над героями комедии «Любовь и голуби». После фильма «Рецепт ее молодости» женщины задумались над тем, где бы достать такой рецепт, чтобы прожить триста лет, а выглядеть на тридцать. И еще ничто, ничто не предвещало недоброго. Но весь мой организм беспричинно ощетинился и стал ощущать приближение какого‑то очень‑очень знакомого состояния: душа заныла в предвкушении мрачных перспектив. Предвидение это преследовало меня всегда и всегда сбывалось — иногда значительно опережая события, иногда отставая от них — тогда оно не могло затуманить вдруг взорвавшуюся атмосферу счастья и солнца. Но потом мрак побеждал и потихоньку сковывал с головы до ног. Сидишь во мраке и многое передумываешь. Ну что такое успех? Тем более успех, случающийся не впервые? Приходящий тогда, когда ты уже знаешь свои силы, на что способен? Такой вторичный успех лишь жестче подчеркивает твое одиночество — и никто тебе этого успеха не простит. И чем больше успех, чем больше ты известен, тем больше людей против. Этот феноменальный момент — чисто наш, советский. Трезво вспоминаешь, что все это однажды с тобой уже было. Эта трезвость и безжалостность к себе, я думаю, не возрастом объясняется, а биографией. Судьбой.

Уже будучи в предощущении мрака, я снялась в «Аплодисментах». Безвольно уступила настояниям режиссера, пережив несколько болезненных закулисных интриг. К сожалению, сценарий писался на меня. К сожалению — потому, что от меня ничего там не было. И назывался он «Актриса прошлых лет». «Каких лет? — спрашивали артисты массовки, — это что, из жизни восемнадцатого или девятнадцатого века?» Так же безвольно отдала фильму и название книги «Аплодисменты». Что была для меня тогда эта картина? Инстинкт сигналил: впереди может быть повторение «пройденного». Страшновато. Значит — либо вообще отказаться от всякой попытки что‑то делать, либо сознательно идти на неудачу. Неудача все же оставляет надежду на какой‑то выход. «А вдруг?» Как в революции — либо ждать благоприятного момента, либо действовать вопреки ему. Безумие? Конечно. Но то политика. А в кино вся наша жизнь в повседневных революциях. Победило это безумное «а вдруг». О, сколько в картине осталось сил и разочарований… Неудача. Но парадокс: за рубежом, где вообще ничего про меня не знают, эти «Аплодисменты» принесли мне самые неожиданные горячие и серьезные аплодисменты. На вопрос, как картину смотрели зрители у нас, отвечала честно: очень вяло. Потом я часто возвращалась к причине этой неудачи. В любимой профессии я впервые столкнулась с особым моментом. Самое грустное дело, оказывается, когда в середине работы ты ощущаешь, что она тебя вообще больше не интересует. А ведь еще нужно дотянуть воз до конца. Что ж, в конце концов неудачи и провалы постепенно рождают ощущение того, что в жизни должны быть новые старты — «а вдруг?»

Короче, перестройке на первых порах я не понадобилась. И хотя считала, что давно жила по ее законам, непросто было столкнуться с организацией нового толка, структурными ломками, новыми модами и течениями. Не понадобилась — значит, опять — терпение. Опять ждать, не меняясь. Подстраиваться, обслуживать — невозможно. Старые ориентиры исчезают. Новые не появляются. Такое бездорожье, так неуютно, не дай бог впасть в панику: заблудишься, уйдешь от себя — и психический срыв обеспечен. Как я прошла по краю? Не знаю. Хотя точно, как у В.Высоцкого: была «на краю». Разве можно безболезненно перенестись из одного времени в другое? Насилие над собственным духом еще более жестоко, чем самое большое преодоление боли в своем теле. Заливала тоска по пространству времени, которое прошло и проходит напрасно. Но к этому моменту у меня уже накопился большой опыт выживания. Как‑то, на третьем, или на втором году перестройки позвонил мне один замечательный кинематографист: «А, неистребимая, привет!» Неистребимая. Такое слово неслучайно. Я научилась проигрывать, оставаясь в абсолютном меньшинстве, и знала, что драма одиночества в нашем искусстве — это почти всегда, к большому сожалению, коллективный труд многих, порою очень небездарных людей. В то время я себя чувствовала, как в любимой военной песне: «Похоронен был дважды заживо». И свою жизнь я продолжала в концертах. Во встречах с людьми. В песнях. В экспериментах на эстраде. И вдруг почувствовала, что выплываю. Тихо, незаметно. Но выплываю. И впереди вижу слабый свет. Пять интересных главных ролей и запись первой в жизни авторской пластинки на «Мелодии» за один 1991 год. Разве это не счастливый подарок судьбы за ожидание и терпение? О!!!

Не удались мне все мои страстные желания участвовать в фондах и клубах. Когда отдаешь себя до самого конца, до корней, проникаешь за поверхность, то видишь все без прикрас. Все как есть на самом деле. В коллектив я не верила давно, в коллективе компромисс неизбежен. Но где та грань, которая отделяет компромисс от предательства? И если создавалась ситуация, где мой компромисс мог перерасти в предательство, я всегда исчезала из коллектива. В профсоюз не верила тем более. Только всю жизнь исправно платила взносы. (После катастрофы на съемке, когда чуть не потеряла ногу, позвонили из родного профсоюза маме: «Мы можем выделить триста рублей. Ну, что она? Допрыгалась?» Жаль было маму.) В партию не вступала. Звание получила без этого, в недавнем прошлом столь необходимого момента. За последние годы у нас в стране случилось не одно стихийное бедствие. Многие артисты выступали в благотворительных концертах. Несколько таких концертов после очередного южного землетрясения дала и я. Телевидение зафиксировало это обстоятельство. Зафиксировало, ну и ладно, главное, что деньги пошли на дело. Я была счастлива от чувства исполненного долга. И что же я вдруг услышала в одной из государственных организаций? «Нам деньги не нужны. Нам важен факт, т.е. „галочка“, то обстоятельство, что благотворительная акция зафиксирована ТВ…» Подобного рода обиды оставляют в сердце шрамы и являются по‑моему, одной из главных причин отчуждения человека от общественных дел. И тогда поневоле ищешь свой индивидуальный фронт. Хотя и трудно говорить правду — ведь с ней всегда вступаешь в напряженные отношения с окружающими — но выход есть. Есть выход. Это особенно ясно, когда встречаешься со зрителями. "Сейчас я им все выскажу. Все спою. Все «сплачу». Этот выход, это психологическое состояние дает сильнейший внутренний импульс. Возникает четкое ощущение неизбежности эмоционального выброса, выплеска радости, боли, того и другого смешанного, и еще, и еще чего‑то. Как будто это действует адреналин или наркотик, или водка. И тогда ты начинаешь ощущать, верить в то, во что еще вчера, да и сегодня, до выхода на сцену, нельзя было поверить: нет, нет, никому и ни за что не удастся уничтожить тебя духовно. «Та што там гаварить! Артист, дочурка — это як молния! Молния вдарила в дерево, а дерево — брык, об землю, и затрусилося. Так и артист: выйшов на сцену, вдарив в зал — тут, люди и заплакали, и засмеялися, и ближий друг к другу притулилися, и завлыбались, и разомлявилися». Выходишь к зрителю и знаешь: ты, актер, сильнее врачей, всяких экстрасенсов и терапевтов! Это ли не истинное ощущение счастья?!

В двадцать лет, когда зашумела веселая картина, мне сказали впервые: жаль, что родилась я не в той стране. Потом я это слышала неоднократно, и меня это сильно ранило. Что значит «не в той стране»? Но с течением своей качелеобразной биографии, я все больше и больше понимала, что, конечно, родись я в другой стране, моя судьба сложилась бы совсем по‑другому… А вот уехать в другую страну… Впрочем, это все отвлеченные, абстрактные рассуждения. Хотя в своеобразную, пусть и миниэмиграцию, я уже переживала — тогда, когда впервые уехала из родной семьи, родного города. Когда улетела в новый чужой мир, где хотя и не было языкового барьера, но ведь все остальное‑то было: и новое место, и новые люди, и необходимость утверждаться. Эмиграция, пусть даже такая небольшая, как моя, есть драма. И я эту драму по‑своему пережила, переварила. И, кроме того, она, как и безработица, как твоя никому «ненужность» — есть большая школа смирения. Это я понимаю сейчас, хотя раньше мне казалось, что эмиграцией можно считать только жизнь в чужой стране. И еще. Я думаю, что невозможно жить тамг, где может пропасть надежда, что тебя выслушают. Ведь твой язык, твой личный образ мыслей и словообразований — это твое лицо. Но разве, попади я даже в любые роскошные условия жизни личной, смогу я как актриса, как профессионал сказать что‑то свободно на чужом языке и понять тонкость языка, прелесть его… Ну, фразу, допустим, Феди Протасова: «Вы меня простите, князь, но я встал в такое положение в обществе, что малое и давнишнее знакомство с вами не дает мне право на ваше посещение, если у вас до меня нет дела… В чем оно?» Так что тот человек, который сказал мне ту фразу в мои двадцать лет, был прав. Если желать иной судьбы, надо было родиться не в этой стране. Точнее, я бы сказала по‑другому: надо было родиться не в этом государстве. Ведь государство — это еще не моя милая Родина. Однако родилась я именно здесь, именно в этом государстве. И я терплю все его недостатки. Терплю периодически пустые прилавки. Нехватку товаров для женщин — даже считаю, что нехватка будоражит фантазию, рождая новые, никому прежде не ведомые, наряды и фасоны. Очень люблю еще существующих широких и бескорыстных людей — думаю, что на мой век их хватит. И рада, что не увижу изменившихся русских, тех, о которых княгиня Мещерская, отвечая на вопрос: «Изменились ли русские за рубежом?» — сказала: «Все русские стали очень жадными и скупыми. Совершенно офранцузились». Рада, что мой папа ушел из жизни необманутый, в полной уверенности, что честно служил и защищал свою страну, «где так вольно дышит человек».

Один очень умный, очень тонкий человек — короче, один академик, прочитав «Аплодисменты», сказал мне: «И все же тут что‑то не так. Были, думаю, причины более глубокие. Тогда у вас был такой мощный взлет, такой мощный… и вдруг вы совершенно исчезли… Нет… должно было присутствовать насилие. А?» Это проницательное — «насилие» — молниеносно проникло в притихшую тайну души. И так ее взбудоражило. Так ее разбередило… Представьте, я даже не изменила выражения лица, не убрала улыбки. Но руки мои засуетились. Начали переставлять ненужные предметы. А мозги сообразили: такой человек, конечно, приметит и суетливость рук. Я так и не овладела с годами изощренностью обмана, когда врут и смотрят при этом прямо в глаза. Но если бы довелось ему тогда заглянуть в мои глаза, академик сразу бы ощутил: собеседница недоговорила что‑то важное. Не досказала. На большее тогда меня не хватило. Да и не было тогда подходящего, «революционного» момента. Попробую договорить сейчас. Вчера это было еще невозможно. Завтра уже совсем будет тошно от всяческих откровений… «выносов на свет». А сегодня… Ну, может быть, какой‑то человек — с тонкой душой, интересующийся людьми с причудливыми судьбами, с даром необычайной выживаемости — захочет узнать то, что по причине жестких законов времени было недосказано. Так что попробую…

Я еще написала эту «Прекрасную и удивительную жизнь» потому, что меня взяло зло! Зло! В Америке хотели издать «Аплодисменты». Но там, в Америке, нужна, как водится, предварительная реклама. Желательно острая статья. Американка, устроитель издания, уверила меня, что остроты хватит: мои близкие друзья‑кинематографисты в Москве рассказали ей, что я десять лет не снималась потому, что лечилась от алкоголизма… Ну, что тут прикажете делать? Молча дослушать, пожать плечами, собрать свои «манатки» и уйти? А дома уж, наедине с валидолом и снотворным выживать, перетерпевать, замыкаться, перерабатывать? А лучше поплакать. Горько, всласть! Да только слез нет. Совсем нет. А те, что в тайниках, — они только для ролей. А значит, только для вас, милые мои зрители. Только для вас.

 

САД ЭРМИТАЖ

 

Ах, как бы мне хотелось написать историю об одной актрисе, которая жила в некотором царстве, в некотором государстве. Написать историю с фантастическими ситуациями и захватывающими переживаниями. Но этого я, увы, не смогу. Не сумею. Хотя история эта случилась со мной на самом деле. И не в некотором царстве. А в моем родном советском государстве…

Случилось это вскоре после выхода на экраны все той же «Карнавальной ночи». Я говорю «все той же» как в том анекдоте про одного крупного начальника, которому здорово надоел своими звонками подчиненный. Подчиненный это почувствовал, он был не дурак, обладал чувством юмора и решил обратиться к начальнику так: «Уважаемый товарищ Иванов! С вами говорит трижды надоевший Петров». Начальник рассмеялся и выслушал. Так что, извините, уважаемые зрители. К вам со своим небольшим рассказом обращается трижды надоевшая актриса из трижды надоевшей веселой комедии, которая вынесла ее на гребень волны, а вскоре безжалостно выбросила на пустой берег. Впрочем, и это вы тоже слышали трижды. Но вот — еще вам не известное.

В Зеленом театре сада «Эрмитаж» давали программу с участием артистов, в то время очень дружественных нам социалистических стран. От нашей страны было мое участие. Я любила красивый деревянный узорчатый зал сада «Эрмитаж». И пела в нем с удовольствием. Нравились мне все музыканты нашего оркестра. А я нравилась им. Меня любили все зрители в зале. После песен из фильма, «на бис» — спела песню Анатолия Ленина «Московские бульвары».

Жизнь иногда устраивает также пируэты… Надо же было Никите Михалкову, подбирая музыку к титрам в фильме «Пять вечеров», напасть в архивах радио именно на эти «Бульвары»:

 

На бульварах московских зеленых

Так чудесны закат и рассвет.

Для студентов, детей и влюбленных

Лучше места, наверное, нет…

 

Эта невинная песня каждый раз переносит меня в то особое время. А я уже заметила: если в самые неподходящие минуты жизни из памяти извлекается одно и то же событие, то оно и есть суть, завязка многого последующего. Исполнив «Бульвары», я влетела за кулисы к обожаемым коллегам. Опытные артисты знали, что такие молниеносные успехи так же молниеносно и проходят. Потому смотрели на меня тепло и немножко грустно. А молодые вглядывались: что же в ней такого особенного? Почему она вдруг в такой моде. Это было так. Я была в моде. Меня никто не наставлял. Никто не выстраивал. Я взяла эту моду из воздуха времени. Только тогда я ничего этого не понимала. Это я сейчас такая умная.

Среди всех знакомых и незнакомых лиц я сразу увидела лицо редкой красоты. Как говорили у нас, в Харькове, настоящее «дорогое лицо». Это выражение, кстати, и принадлежало тому «дорогому лицу», которое я сразу увидела и которое резко отличалось от остальных милых, обаятельных и привлекательных. Это был харьковчанин. Наш истинный харьковчанин. Ведь говорят же «одессит». А харьковчанин? Это тоже особый взгляд на ординарную ситуацию, особый юмор, особый настрой души.

В семью пришли гости. Пришли без звонка. Где гости, там и угощение. Жена поспешно берет авоську, бежит к двери и там демонстративно останавливается. Пауза длится более чем нужно. Муж поворачивает к ней голову. Гости вслед за ним тоже поворачивают свои головы. Жена скромно стоит в дверях. «Что? Мы еще здесь? Гости в доме, а мы стоим и думаем?»

«Дорогой мой Ленечка! Но ведь еще не коммунизм».

"Ах! — Он бьет себя по лбу. — Я дурак! — и лезет в карман за деньгами.

"Дурак? — говорит жена — Идиот! Когда я тебе доверяла хоть одну копейку? — и, помахивая в воздухе кошельком, со смехом убегает в магазин.

Господи, неужели было такое время, когда верили, что будет коммунизм? Что он не за горами. А главное, что мы все будем при нем жить. И самое фантастическое, что при коммунизме не будет денег?!!

Сейчас передо мной, за кулисами сада «Эрмитаж» стоял особый истинный харьковчанин, любимец города Харькова — Миша Гулько! Поверьте, первому красавцу Голливуда Роберту Тейлору нечего было бы делать рядом с нашим Мишей Гулько. А для тех, кто не знает Роберта, ну… может, отчасти, Ален Делон. И то, когда он только начинал, и еще не был продюсером. И не играл полицейских детективов. Когда еще не появилось то, деловое, ничем не скрываемое на лице — как бы ни любил на экране, как бы ни был нежен. Миша Гулько. В роскошной улыбке блистал ряд крупных жемчужных зубов. Матовая кожа лица с легким румянцем на скулах. Карие, с поволокой глаза. Голова совершенной формы, иссиня‑черные волосы. Много позже я увидела, что Мишины волосы редеют. Черт, наверное для красивого мужчины встречать возраст тяжелее, чем для красивой женщины. Но Миша не был бы крупной личностью из Харькова, с моей улицы Клочковской, если бы придавал этому серьезное значение. А ирония? А самоирония? А юмор? А головной убор, в конце концов? Красивая шляпа придает особый шик «дорогому лицу»… У меня в руках американская газета — в Америке у меня было несколько выступлений в фонд Армении — и об этом статья. А на последней странице портрет Миши Гулько в роскошной шляпе: «Ресторан „Приморский“. Наш ресторан давно завоевал популярность у широкой публики. О нем писали такие престижные издания, как „Нью‑Йорк Таймс“, „Таймс“ и др.» У нас самый широкий выбор блюд кавказской кухни и самые вкусные и обильные порции всевозможных блюд на шампурах. Шеф‑повар и хозяин ресторана — виртуоз гриля Буба Котовели. Для гостей играет оркестр «Аллилуйя» под управлением Хаима Ковнатора. В будние дни выступает популярный исполнитель жанровых песен, известный по многочисленным пластинкам и кассетам — Миша Гулько".

В то время, Миша, будучи в Москве, увидел афишу с моим именем, зашел на концерт, желая познакомиться с восходящей харьковчанкой.

Он галантно представился. Сказал, что тоже из Харькова. Очень рад, что и я из нашего необыкновенного города. Что он тоже поет и играет на аккордеоне. Что вышел из институтской самодеятельности. Инженером не стал. Победила любовь к музыке. В общем, он мне представляется!… А я? Что я? Да нет слов! Онемела. Гулько! Миша Гулько! Сам Миша Гулько стоит со мною рядом. О, по Мише вздыхали все! Все девушки. Прошу прощения за слово «девушки». Но так было. «Не пахло» тогда «старухами», «чувихами», «путанами» и «герлами». И все мы, девушки, были в него влюблены. Потому что он был опасен. Да, да. Вы все правильно поняли. От него исходило то запретное, редкое и чувственное, что называется, как я потом узнала, «мужским началом». Это «начало» — оно как деньги, как талант: или они есть, или их нет. Очень, очень, очень хотелось безумно полюбить человека с «дорогим лицом»! И, ей‑богу, не знаю, что бы было, если бы я в то время уже не была влюблена в будущего отца моей дочери. Тоже красивого человека. И тоже с очень «дорогим лицом», о котором Миша первым сказал несколько очень точных проницательных слов.

А между тем знакомством в «Эрмитаже» и фотографией в американской газете… О, сколько у нас было странных, неожиданных встреч.

 

Проходит жизнь, проходит жизнь

как ветерок по полю ржи —

 

раздается замечательная песня в исполнении Татьяны и Сергея Никитиных. Мы — прекрасный пианист и композитор Борис Рычков, блистательный контрабасист Валерий Куцынский, нежно обнимающий свой «шкаф», как на музыкантском языке прозвали его инструмент, и я со своим маленьким чемоданчиком — спускаемся с трапа самолета. 1970 год.

 

Лишь пустота в твоем зажатом кулачке.

Проходит жизнь, не уходи, не уходи.

 

Музыка звучит из магнитофона. Его держит в руках человек с «дорогим лицом», а его приятный сипловатый голос произносит: «Дорогие столичные гастролеры! Вас приветствуют скромные артисты великого города Петропавловск‑на‑Камчатке — надежного бастиона Дальнего Востока нашей необъятной Родины. Привет от харьковчан!» — и Миша Гулько дарит мне цветы. «Приглашаем вас на наш концерт отдохнуть после вашего». Вечера в ресторане, во всех концах страны, где и когда бы в них ни работал Миша Гулько — это всегда особые, срежиссированные спектакли, не забывающие запросов и пожеланий публики. Я слушала его и в Сочи, и в Москве, и в Петропавловске‑на‑Камчатке.

«Дорогие труженики моря! Добрый вечер! Проходите, усаживайтесь. Вижу среди вас дорогих Сашу и Валю. О, сегодня вы в прекрасной компании. Тем разнообразнее, тем веселее».

— Миша, ты их действительно хорошо знаешь? — спрашиваю его после концерта.

— Первый раз вижу.

— А почему ты уверен, что они Саша и Валя?

— Проверено. Обязательно есть Валя и Саша. Ну, или я просто ошибаюсь. Но людям приятно, когда их встречают. Для моих друзей Наташи и Володи, скрепленных узами брака уже далеко не вчера, исполняется песня: «Зачем тебя я, милый мой, узнала».

Зал переполнен. На улице выстраивается очередь в ресторан. Там сегодня поет харьковчанин Миша. Миша же, похорошевший и преобразившийся, как настоящий артист, подморгнув нашему столику, шепчет:

— Ну, погнали тюльку. — На морском жаргоне это означает «улов начался».

"По заказу компании наших прославленных врачей, которые сохраняют нашу с вами единственную жизнь и которую надо прожить так, чтобы не было мучительно больно, в сопровождении ансамбля звучит песня «Если я заболею, к врачам обращаться не стану». За жизнь! За жизнь, друзья, наш постоянный тост. За жизнь, хоть она и коротка, как детская сорочка. В честь жизни звучит «Танго смерти».

— Миша, что ты мне посоветуешь купить на память об этом прекрасном городе?

— Это не Африка и не Стамбул. Но у нас есть то, чего у них нет. Крабов навалом. Икры — залейся. Сиди в горячем источнике — не хочу. Купи одну дорогую вещь, пока рыжуха не подскочила. Как, не знаешь, что такое рыжуха? Ха‑ха, рыжуха — это золото.

И я себе купила колечко из высокопробной «рыжухи».

… Куда‑то меня, как всегда, занесло. Зашевелилась память. Понесло. Разговорилась… Недавно в одной картине моя партнерша подавала поучительную реплику из Фейхтвангера: «Человеку нужно два года, чтобы научиться говорить, и шестьдесят лет — чтобы научиться держать язык за зубами».

И мы увиделись. В сентябре 91 года. На 5‑ой Авеню. А дело было так. Начав ньюйоркский концерт, сквозь пронизывающие любопытные разглядывания, я сразу почувствовала обжигающее тепло и нежность. Даже сбилась с дыхания. И сделала шаг. Шаг навстречу этому теплу. Перешагнула свет рампы: «Миша, это ты?» Конечно, это был Миша. Он слегка кивнул и послал рукой слабый незаметный привет. А после концерта провели прекрасный вечер! Миша был с женой — умной, деликатной женщиной. Я его всегда уважала за то, что дур и «станков» рядом не держал. Во всяком случае, с ними не знакомился. Ужинали в китайском ресторане. Миша блистал остроумием! Он перемежал богатый русский язык невероятными идеоматическими выражениями, в сравнении с которыми shit и fuck — детский сад. Ясли. Когда его темперамент выходил за пределы, все разбросанные по залу, понимающие русский, взрывались восторгом, аплодировали за умение неординарно построить фразу, вывернуть ситуацию, просчитав ее на сто ходов вперед, и ее запить. Но как! Как только умеет такое делать один Миша Гулько. Я видела, как этот дивертисмент пытались изображать другие остроумные гусары. Слабо! Ясли. Не так долго и раскатисто она булькает в горле, родимая «Столичная». Ах, Миша! А ты изменился. Стал еще красивее! В мудрых глазах и юмор, и драма, и на миг в них появляется такой трагический взгляд куда‑то внутрь себя… Этот взгляд я уловила, когда ты пел у себя в «Приморском» ресторане. Я пришла туда с друзьями без предупреждения. Ты пел про Харьков, про нашу улицу Клочковскую, про себя, про нас, разбросанных, оставшихся, уцелевших и полуживых. Слушая тебя, каждый человек открывал свежесть и прелесть самых обыкновенных, самых простых естественных человеческих чувств и истин. В нашей профессии это самое трудное дело. Это я знаю теперь.

Когда ты отправлял меня из Нью‑Йорка в Филадельфию, когда в ночную жизнь отовсюду выходили и выпрыгивали люди, они тебя все знали, кланялись и здоровались. «Я их всех люблю, родненьких. Через меня же все проходит. Все знаю: кто кому платит, кого будут брать, кого мочить… Смотри — чтоб я так жил — этот из Питера. Заблудшего интеллигента вижу по походке. Проверим? Мужик, стой! Ты откуда? Ну! Что я сказал? Здесь я стал настоящим инженером человеческих душ… Старик! Назови число!» — обратился он к пьяному с желтым пакетом.

— Десять! — ответил тот.

— На, держи! — и Миша протянул ему 10 долларов. — Живи долго, папаша. Пей и ничего не бойся! Эти фрукты ей на дорогу.

Невозможно болела душа. Мой друг стоял среди дороги, загруженной машинами и черными целлофановыми мешками для мусора. Он посылал прощальный привет. Очень трагично. Мне было так одиноко. Хоть рядом стоял, казалось бы, близкий человек. Конечно, близкий. С того самого 73‑го, сколько вместо отъезжено, прожито и спето. Но с недавних пор мой отвратительный инстинкт сообщал мне, что я нахожусь в тесных объятиях изощреннейшего предательства. Это точно, что непознаваем до конца самый близкий человек. Так и не знаешь, кто живет с тобой рядом. Жутко…

Ах, Миша, прощай, или до следующей встречи… Миша, пустыня, вокруг пустыня…

Итак, Эрмитаж, концерт, «Бульвары», «дорогое лицо», которое заставило улететь мысль в архивы памяти и, которое, уже — как грустно — не встречу ни в саду «Эрмитаж», ни на Маяковской. А, может, увидимся на 5‑ой Авеню, когда буду на гастролях в Америке? А тогда я еще долго беседовала с кумиром своего детства — он мне говорил что‑то о моих родителях, о Клочковской, о школе, о тембре голоса, о тонкой талии — а я уже настойчиво следила за двумя фигурами, которые по узкой аллее сада медленно приближались к открытым дверям актерских кулис. Неужели опять? Внутри разливался незнакомый испуг. Моя открытая душа поспешно застегивалась на все пуговицы. Может быть, оттуда из тех мгновений, и берут начало приступы мрачных моих тупиков, депрессий, когда смысл жизни теряет свои реальные контуры и очертания?

«Людмила Марковна! — так меня еще никто не называл, разве что учителя, когда знакомились первый раз с классом. — Какой успех! Поздравляем, поздравляем… Мы вас проводим».

«Конечно. Спасибо. С удовольствием». Когда на меня идут вот так, внаглую, я, все отлично понимая, глупо улыбаюсь, киваю, и, как бы, подставляю себя. Словом, веду себя, как дура. Именно, как дура. Меня многие в жизни считали дурой. Все те, кто не узнавал ближе. Слава богу, я сейчас все реже и реже бываю в этой роли. Но бываю. Тогда же я, как истинная, восходящая молодая дура, начала еще пуще хихикать, кокетничать и показывать на Мишу Гулько.

«Вас что, этот молодой человек провожает?»

Как я теперь понимаю, инстинкт самосохранения у Миши был всегда развит чрезвычайно остро. Может, он меня и проводил бы. Но тогда быстро, и как‑то особенно на английский манер исчез.

«Да вы не беспокойтесь, отсюда до общежития так далеко, я на метро, я сама, спасибо».

«Как же, как же, Людмила? Вы ведь теперь совсем рядом, на улице Горького…»

«Ой, забыла, я там живу всего два дня, еще не привыкла».

«И телефончик теперь у вас есть».

«Ага, и телефон… Знаете, так интересно звонить… У нас в Харькове никогда не было телефона. А в общежитии всегда около телефона много народа. И вообще, я так редко разговаривала по телефону. Еще к нему не привыкла».

«Вот мы вам и позвоним. Не возражаете?»

«Нет, что вы, что вы, с удовольствием, пожалуйста».

«Ах, какой успех! Удивительный успех. Конечно, вы звезда, Людмила — вы звезда».

О, какой мне «варили шоколад». Как мне вливали этот сладкий яд. Ах, этот бешеный успех. Ах, эти бурные аплодисменты. И ведь подчиняешься. И тянет тебя куда‑то, во что‑то. Во что‑то такое безумное, что и хочется потрогать, и нельзя. И подступает предчувствие чего‑то мрачного. Но тут же отступает. И сразу делается так блаженно‑сладко. А вдруг у тебя это отберут? И ты будешь рыдать, метаться и искать, как ищут инъекции для наркотического счастливого ухода? Я зависима. От кого? От чего? Да нет, ерунда. Я независима. Я свободна!

Мои спутники провожали меня с двух сторон. Счастливая, я с улыбкой направо и налево раздавала автографы. «Ну что ж, Людмила, до свидания. До скорой встречи».

Так закончилась наша вторая встреча. А первая…

 

УТРЕННИЙ ВИЗИТ

 

«До скорой встречи. До скорой встречи… Только желательно, чтобы о наших встречах никто не знал». Так было сказано. Мягко говоря, велено. Не зря же я хотела уйти из общежития. Хотела скрыться… Помогайте, дорогие папа и мама! Мне нужно снять комнату.

Папа и мама. «У нашей семье, дочурка, можна сказать собралася у в одну кучу уся советская власть, а можа даже з у сим плюсум электрификацией усиеий нашей страны». Говорят, чистая кровь, когда нет смешений. Когда в семье все одной национальности. Не знаю. Мои чисто русские папа с мамой — это такая невозможная смесь противоположностей, что… Только недавно поняла я истинный смысл слов моей бабушки, маминой мамы, над которыми смеялась в детстве.

«Ничего, ничего! Мы, гниленькие, мелкие людишки еще себя покажем. Россия еще не склонилась перед провокаторами».

И что же вы думаете? Как‑то на третьем, или на четвертом году нашей Великой Перестройки, в один из читательских запоев, вижу: «Что делать этим маленьким, гниленьким людям в стране, где с невероятным усилием действует молодой хозяин, рабочий класс, выдвигая из среды своей умных, талантливых строителей социалистического общества, в стране, где создается новая индивидуальность». (М. Горький, 12 декабря 1931 года.)

«И вот, дочурка, вокурать у тех годах було такое поветрие: усех талантливых хлопцев з народа высовывать прямо ув интеллигенцию. Ну и меня, як талантливого человека, высунули. Я ж на быяне ще играл. Так меня прямо з шахты и послали на высшее образование. Прямо у Харьковский муздраминститут по классу быяна».

Так вот оно что за «поветрие». Папа всю жизнь мечтал о земле и садике, а стал «новой индивидуальностью». А может, останься простым крестьянином, он, зная землю, как свои «пять братов», выращивал бы небывалые урожаи. И может, они перекрывали бы достижения тринадцатого года?

А мама… Ей не надо было учиться шестьдесят лет держать язык за зубами. Она замолчала очень рано. Молча писала, что «из рабочих», с опаской оглядываясь на бабушку, чтобы та спрятала свой «гниленький» столбовой язычок. «Мы — столбовые дворяне, записаны в книге. Нас всех наперечет знают».

Потом мама боялась графы «был ли в оккупации». Потом боялась, как я там одна в столице. И всю жизнь боялась за папу. Часто, не разобравшись в обстановке, он, ни к селу ни к городу, мог принять «силовое» решение. А она расхлебывай потом. Мама знала, что его сила была не в знаниях и не в опыте. Свои промахи папа быстро и легко забывал. И потому их повторял снова и снова. Эх, в удивительном сплаве страстной, жестокой, озорной и нежной, отходчивой и мудрой Души была его главная сила. Мама его любила, прощала, понимала. А то бы сбежала от этой загадочной русской души, куда глаза глядят. Я редко встречала таких людей, как моя мама. Только новое время, только сегодняшние открытые тайники дали мне эту бесценную возможность оценить и понять все по‑новому. Я в ней увидела человека с чертами, принесенными из другого мира, из мира других людей. Она нигде не обучалась особой дипломатии. Но ее можно «пускать» в любую обстановку, в любую страну. И она никогда не будет в униженном положении. Скоро будет знать язык. Будет контактной и легкой в общении. Не сделает ни одной промашки. Вот они, мои папа и мама, и родили меня — типично советскую полукровку. «Совок» — точное определение на жаргоне. Ну, может быть, полусовок. Голубую жилу папа перебил. Крестьянско‑пролетарской мама помешала. Правда, для меня здесь кроется своя выгода. В моей профессии нужно чувствовать и «гниленькое» и «красненькое». Главное, что я выросла человеком, страстно влюбленным в свою страну. Этой преданностью и патриотизмом руководил мой папа. А мама только помалкивала. Я, как и все вокруг, стоя по стойке «смирно» в почетном карауле