От этого и зародилась во мне неуемная страсть, порою заставлявшая терять над собой контроль.

Я хотел, чтобы она была совершенной, достой­ной себя самой, достойной нашей любви.

 

Мы решили больше не ездить в ресторан.

Мы отправились за покупками в ближайший городок, чтобы поужинать дома.

Ты готов был скупить целый магазин, и я смеялась над твоим зверским аппетитом. Ты попросил красного вина, и белого, и розового, и шампанского. Лосося, лаврака, морских языков, устриц, букцинумов, литорин, розовых и пильчатых креветок. Камамбера, реблошона, ливаро, канталя, шаурса, бри, грюйера, козьего сы­ра и овернского с плесенью[24]. Цикория, салата, шампи­ньонов, томатов, кабачков, брюссельской капусты, моркови, лука, чеснока и диких трав. Белого хлеба, чер­ного, развесного, хлеба с изюмом и хлеба с орехами…

– Когда мы успеем все это съесть? Нам же завтра уезжать!

– По крайней мере, будет из чего выбирать! У тебя будет выбор как в ресторане.

– Ты сумасшедший, абсолютно сумасшедший. Заднее сиденье уже буквально ломится от яств, а ты упорно продолжаешь нагружать корзины паште­тами, мясными консервами, свежими булочками, сме­таной, курятиной, дюжинами яиц. Я мысленно пред­ставляю что бы сказала моя мать с ее вечным бормотанием «расход-приход». Подобное расточи­тельство привело бы ее в бешенство. Она бы так уста­вилась на тебя своими черными глазами, что у тебя дыра образовалась бы на затылке.

Ты смотришь на мои часики и спрашиваешь:

– Это твои единственные часы?

– Да, и я очень ими довольна. Я с ними не расстаюсь.

– Я куплю тебе другие, красивые, ценные.

Я мотаю головой. Мне не нужны новые часы. Но ты не успокаиваешься, ты тянешь меня к витрине ювелирного магазина и приказываешь: «Выбирай, выбирай самые красивые часы, я хочу сделать тебе подарок». Я говорю: «Не надо, я не хочу, в этом нет необходимости».

– Причем здесь необходимость? Речь идет о же­лании, о мечте.

– Но у меня нет желания покупать часы. Я не буду их носить.

– Даже если это будет мой подарок?

– Прошу тебя, оставь меня в покое. Я все равно их не надену.

И страх вновь сковывает, заполняет меня как рас­каленная лава. Я боюсь тебя. Ты ужасный людоед в семимильных сапогах и с огромным ножом за пазу­хой. Мне хочется бежать со всех ног. Я не могу ни есть, ни пить, даже смотреть на часы я теперь не могу спокойно.

Мы идем вниз по пешеходной улице, и мой взгляд падает на рекламу косметики в витрине апте­ки. На плакате изображен тональный крем, кото­рый увлажняет и питает кожу, замедляя ее старение и защищая от вредных примесей атмосферы. Мне как раз нужен крем, поскольку свой я забыла дома, но я решаю молчать, чтобы ты не скупил для меня целую аптеку. На какое-то мгновение я замедляю шаг, скольжу взглядом по плакату и быстро отвожу глаза, боясь, что…

– Выпьем кофе?

Я вздыхаю с чувством облегчения.

– Садись, я сейчас вернусь.

Ты пальцем указываешь мне на кафе. Я устраи­ваюсь за столиком.

 

– Наконец-то я одна, – подумала я, тут же опо­мнилась и принялась себя укорять. – На что ты, соб­ственно, жалуешься? Тысячи девушек мечтали бы оказаться на твоем месте. Тебя заваливают подарка­ми, драгоценностями, часами, деликатесной рыбой, элитными винами, овощами и зеленью. Хватит ре­флексировать. Расслабься и получай удовольствие. Ты не умеешь принимать. Так учись же, учись.

Я прикуриваю сигарету, заказываю кофе и боль­шой стакан воды и разглядываю прохожих. Сегодня базарный день. На женщинах – цветастые платья, на мужчинах – синие драповые куртки. Больше всего на свете я люблю смотреть на людей, идущих по улице, слушать, о чем они беседуют в базарный день.

Одна такая компания останавливается прямо пе­редо мной, закрывая обзор, что приводит меня в бе­шенство. Я извиваюсь как уж, чтобы видеть что про­исходит на улице. Я изворачиваюсь, ворчу, изо всех сил кручу головой, но они не отходят. Судя по всему, они парижане, шумные и кичливые. Двое мужчин и женщина с корзиной в руках. За корзину держатся несколько детских ручек. Я мысленно считаю детей: один, двое, трое… Три маленькие белокурые головки вертятся, снуют во все стороны. Мать механическим усталым движением возвращает их на место.

– А чем она еще занимается, его прекрасная блон­динка, кроме того, что берет в рот? – интересуется один из парижан, мужчина лет пятидесяти в открытой рубашке от Лакоста и со свернутой газетой в руке.

– Да ничем особенным, – отвечает второй, извле­кая из пачки сигарету. – Наверное, у нее неплохо по­лучается, если ради нее он пошел на развод.

Мужчины заливаются смехом. Один из них предлагает другому сигарету Давидофф № 5 и инте­ресуется его впечатлениями. Они продолжают бесе­довать между собой, с серьезным видом морща бро­ви, дружно чему-то радуясь, а женщина склоняется над одним из младенцев, поднимает брошенную другим бутылочку, ловит третьего за комбинезончик, поправляет кепочку самому маленькому, и вы­прямившись, наконец, в полный рост, спрашивает мягко и незлобиво:

– Как все-таки странно… Мне никогда не приходи­лось слышать, чтобы кто-нибудь спросил про муж­чину «чем он еще занимается, кроме того, что лижет женщин между ног»? С чего бы это, как вы думаете?

Мужчина со смехом берет ее под руку.

– Надо было предупреждать, что вы феминистка! Я бы тогда следил за своей речью! Надо же, я и не ду­мал, что твоя жена поборница политкорректности!

– Я просто спрашиваю, – отвечает женщина, сво­бодной рукой убирая со лба белокурую прядь.

– Согласен. Я был не прав. Беру свои слова обратно.

– Он извиняется! – восклицает другой. – Слы­шишь, дорогая, он просит прощения. Мы больше не будем говорить непристойности.

И курильщики снова прыскают со смеху.

Тем временем один из детей хватает женщину за рукав со словами «мама, хочу пипи», и мать с детьми исчезают в глубине зала, при этом женщина держит за воротник двух младших и жонглирует корзиной, которая, кажется, вот-вот опрокинется. Оставшись вдвоем, мужчины как ни чем не бывало продолжают со знанием дела рассуждать об элитных винах и си­гарах, скрестив руки на груди, благо они у них ничем не заняты.

Я вздыхаю. Эта женщина была бы не прочь жить с мужчиной, который осыпает ее подаркам и знаками внимания и носит за ней сумку, вместо того, чтобы бросать одну с тремя детьми!

Когда ты возвращаешься, я пересказываю тебе увиденное. Мне смешно и грустно одновременно. Ты слушаешь меня вполуха со странным блеском в глазах. Ты в восторге от приготовленного сюрприза. Ты заказываешь кофе и нетерпеливо ерзаешь на сту­ле. Я показываю тебе двух мужчин, продолжающих пыжиться у всех на виду, но ты на них не смотришь.

– Что случилось? – удивленно спрашиваю я.

– В какой руке?

Ты прячешь руки за спину. «В правой», – отвечаю я. Ты с хитрой улыбкой качаешь головой. «Ну, значит, в левой.» Ты гордо достаешь пакет, огромный бумаж­ный пакет, и гордо протягиваешь его мне. В твоих глазах загорается шаловливый огонек, совсем как у тех детей, что крутились вокруг матери, не давая ей передохнуть.

– Что это?

– Подарок.

Ты смотришь на меня торжествующе. Ты очень со­бой доволен. Ты пытаешься изобразить безразличие, но сгораешь от нетерпения увидеть мою реакцию. Я открываю пакет. В нем вперемешку валяется вся кос­метическая серия, рекламу которой я разглядывала в витрине аптеки: молочко для снятия макияжа, тоник, дневной крем, ночной крем, контур для глаз, маска для лица, баночки омолаживающие, скляночки укрепляю­щие… Я вежливо целую тебя в щеку, изо всех сил ста­раюсь казаться благодарной, превозмогая внезапное желание вскочить и со всех ног ринуться прочь.

– Посмотри! Это еще не все!

Ты потираешь руки, крутишься на стуле, моя медлительность действует тебе на нервы. Ты похож на ребенка, который, сгорая от нетерпения, развора­чивает рождественские подарки, и не в силах боль­ше ждать, разрывает упаковку. Я встряхиваю сумку и слышу как на дне что-то шуршит. Я запускаю ру­ку и извлекаю сверток. Сверток из ювелирного ма­газина, который я вскрываю с особой аккуратнос­тью. Из темно-синего футляра на меня смотрят массивные золотые часы. Тонкие позолоченные стрелки отчетливо выделяются на сером фоне.

– Ты с ума сошел!

– От любви к тебе!

Я бросаю взгляд на прекрасные часики, золотым сиянием наполняющие мою ладонь, потом перево­жу его на тебя: ты тоже весь сияешь – от гордости. Я невольно вздрагиваю и отчаянно борюсь с желани­ем оставить твой подарок на столе.

– Тебе холодно? Пойдем домой?

Мне и вправду хочется уйти, уйти подальше от те­бя, ибо ты меня не слышишь и не видишь, ты любишь не меня, а другую женщину, которая требует в пода­рок часы и драгоценности, вожделеет кремов и шам­панского, жаждет внимания каждую минуту. Эта жен­щина не имеет со мной ничего общего.

«Он любит не меня, – подумала я в тот вечер, – я здесь не причем».

Иначе он бы слушал меня…

Иначе он бы на меня смотрел…

В ту ночь ты ко мне не притронулся. Мое тело воспротивилось. Я сослалась на внезапную голо­вную боль, лишившую меня женской силы. Я вспомнила, бабушку, которая так ненавидела лю­бовный акт, что дедушке приходилось брать ее си­лой. Я легла на кровать, ничего не стала есть, при­крыла глаза, чтобы не видеть как перемещается по пространству комнаты твое тело.

Я подождала, пока ты уснешь, пока ты всей свой тяжестью рухнешь рядом со мной, и поднялась.

Я пошла на кухню, бросила полено в тлеющую печку, наполнявшую комнату неровным, но теп­лым светом, от которого на душе становилось легко, взяла лист бумаги, блокнот, валявшийся в ящике комода, и начала писать тебе письмо.

Я хотела раскрыть карты, все свои карты, чтобы ты вышел победителем из беспощадной борьбы, из битвы трех титанов, где кроме нас с тобой, сражал­ся еще и мой враг. Я не хотела, чтобы ты так же вне­запно пал на поле брани, как все твои предшествен­ники, любившие меня до обожания.

Я знала, что мое спасение – в словах, в безмолв­ных словах, написанных на бумаге. Я собиралась написать тебе все, что не решалась сказать в глаза. Я писала все, как есть, не размышляя. «Тема: любовь.

Я знаю, что ты меня любишь, я в этом не сомне­ваюсь, но твоя любовь приводит меня в замешатель­ство. Я не готова ее принять, прочувствовать, осо­знать, что она предназначена мне, обращена ко мне.

Мне нравится видеть любовь на расстоянии: в чужом пересказе, в книгах, фильмах и песнях, но пропустить ее через себя, выразить ее, разделить ее с другим человеком у меня не получается.

Я не умею любить, но страстно желаю научиться.

Я всегда отступаю, потому что любовь, бьющая через край, меня пугает.

Ты слишком настойчив.

Ты не соблюдаешь дистанцию, лишаешь меня напряженного ожидания, неопределенности, из ко­торой рождается пространство для вариаций, захва­тывающая пауза, белая дыра, полная надежды, или дыра черная.

Мне не хватает этой драматической паузы, от ко­торой сердце раскаляется добела и тысячи огнен­ных искр загораются по всему телу, терзаемому ве­ликой тайной, мучительным сомнением: а что, если он разлюбил? Стоит опасности забрезжить на гори­зонте, как все мгновенно меняется. Ты начинаешь понимать, что любимый человек тебе дороже всего на свете и готова броситься в море с отвесной скалы, только бы не потерять его.

Черные дыры, белые дыры.

И желание оживает с новой силой, желание судо­рожное, безудержное. Оно устремляется в открывшу­юся брешь, заполняя ее своим восхитительным жаром.

Чтобы желание не угасло, его надо подстегивать, провоцировать.

Что происходит в начале каждого романа? Поче­му желание кипит как на углях? Не потому ли, что мы видим перед собой незнакомца, дикую прерию, нераспаханную целину, новое пространство. Опус­каясь до повседневности, до поцелуев, расточаемых безо всякого повода, мы обедняем свою любовь, су­жаем свою прерию до маленького садового участка за деревянным забором. Мы знаем о любимом чело­веке все, все движения его рук и губ для нас предска­зуемы, и мы решаемся любить его, не боясь поте­рять. Сердце замедляет свой бешеный ход и как будто сморщивается. Желание блуждает где-то дале­ко, бросается на первого встречного, который вдруг кажется загадочным великаном, улетает прочь, ведомое глупостью или хитростью.

Теперь мне придется потрудиться, чтобы мое вле­чение к тебе вновь стало сильным. Мне не хватает легкости, страсти. Вокруг нас – выжженная земля, мрак, тяжесть, и эта тяжесть невыносима, потому что несмотря на все слова твоя любовь стесняет меня, я начинаю задыхаться. Ты не оставил мне пространст­ва для воображения, для желания, для ожидания.

Почему мы с тобой так непохожи? Какие тайны прошлого делают нас такими разными в любви?

У нас за плечами свой неповторимый опыт. Невоз­можно начать новую историю с чистого листа, в про­тивном случае все романы были бы одинаковы. Мне предстоит это понять. Тебе тоже предстоит это понять.

А пока давай попытаемся признать друг за другом право на свой уникальный ритм, свой особенный такт.

Только миновав этот этап, мы сможем однажды прийти к настоящей близости, полюбить друг друга по-настоящему.»

 

Я несколько раз перечитала свое письмо. Ветер бушевал вокруг дома, стучал плохо прикрытыми ставнями и, пробившись сквозь каминную трубу, ледяным дыханием обдавал комнату. Опустившись на колени, я подбросила в печку свежее полено и, разогнувшись, наткнулась взглядом на сумку с по­дарками. Я выложила на стол тюбики и баночки, со­ставила в ряд и один за другим отправила в урну.

– А где же часы? – подумала я и принялась вытря­хивать сумку.

Часы остались лежать на столике в кафе.

 

В эту минуту яростный порыв, как белая ска­терть, накрыл меня с головой, колокольным звоном отдаваясь в моем воспаленном мозгу безжалостным напоминанием о событиях десятилетней давности.

Тот мужчина подарил мне золотой браслет, кото­рый я нарочито забыла в ресторане, совсем как твои часы. Слишком много было подарков, слишком мно­го любви, слишком много знаков внимания. Я зады­халась, ничего не желала видеть, я вела себя инфан­тильно, агрессивно, жестоко. Выпустив коготки, я сопротивлялась изо всех сил. Мне претила его безгра­ничная любовь. Мне казалось, что я ее не заслужила, что он ошибся номером.

– Но ведь это была не я, – возражала я сама себе, – та девочка десятилетней давности не имеет ко мне никакого отношения.

– А ты вспомни все, – отзывается откуда-то из глубины беспощадный враг, – и сразу поймешь, что это была именно ты.

– Нет, это была «она», та, другая, совсем мне не симпатичная: глупая, легкомысленная, эгоистич­ная, неразумная, и главное, ужасно жестокая.

– А ты вспомни, вспомни ту, другую, и сразу пой­мешь, что ты не создана для любви, что любви как та­ковой не существует, любовь – иллюзия, призванная заполнить пустоты в человеческих душах.

Прислонившись к печке, я принялась отматы­вать пленку назад.

Она изменяла ему.

Безо всякой причины.

Изменяла постоянно, с первым встречным, кото­рый брал ее молча, грубо и примитивно будто сни­мал с полки в супермаркете шоколадку, жадно вгры­заясь в нее зубами прямо через обертку.

Она послушно следовала за случайными мужчи­нами, шла за ними, не минуты не колеблясь и не та­ясь, не щадя того, кто так трепетно любил ее. Она бро­сала ему в лицо, бесстыдно глядя прямо в глаза, что уходит с другим, с другим, который ее не стоил, но к которому ее тянуло как магнитом. Этот другой обра­щался с ней совершенно бесцеремонно, а она послуш­но отдавалась, плакала, мурлыкала, ждала, сходила с ума. Другой вожделел ее светлых волос, ее матовой кожи, ее аппетитной плоти. Другой шел с ней под ру­ку, с удовольствием отмечая, что окружающие муж­чины при виде нее пускают слюни. Ему не приходило в голову, склонившись над ней, подолгу беседовать с ее душой. Он разрезал ее на кусочки и вешал самые лакомые из них себе на шею на манер трофеев.

И она послушно шла за такими мужчинами, горди­лась своим недобрым счастьем, вольная и довольная.

Ради них она бросала того, кто по-настоящему лю­бил ее, без конца повторяя, что она лучше всех, силь­нее всех, красивее всех, что она – его единственная.

Однажды она увидела как он плачет. В тот день она заявила ему, что уходит к другому. Он по обыкновению промолчал. Он всегда принимал плохие новости с грустным достоинством. Она хлопнула дверью их общей квартиры, но на лестнице вдруг вспомнила, что забыла взять что-то из одежды, и вбе­жав в комнату, обнаружила его сидящим в углу. Он весь вдруг съежился, и на фоне огромной белой ком­наты казался совсем крошечным. Он сидел на полу, обхватив руками колени, и горько плакал, втянув го­лову в плечи. Все его тело сотрясалось от беззвучных рыданий. Он был похож на ребенка, который на пере­мене сносит обиды одноклассников и втайне страдает. Он даже надел темные очки, чтобы наплакаться всласть, большие темные очки, призванные скрыть страшное горе, застилавшее ему глаза, раскаленным железом обжигающее все его тело.

Она печально на него посмотрела.

Но утешить его она была не в силах.

Она ничего не чувствовала, разве что нелов­кость. Ей странно было видеть плачущего мужчину. Мужчины ведь не плачут…

А если плачут, то по достойному поводу, из-за на­стоящих героинь. Плакать из-за нее было бессмыс­ленно и бесполезно. Будь он умным и сильным, он бы сам это прекрасно понимал.

Она не подошла поближе, не наклонилась к нему, не обняла.

Она спешила к новому любовнику, который ждал ее внизу, сидя в своем огромном автомобиле, черты­хаясь и поглядывая на часы. Завидев ее, он погладил новенький кожаный руль, включил погромче музы­ку, проворчал: «Что ты там так долго делала? Сколь­ко можно возиться», и они стремительно тронулись с места.

– Я бессердечное чудовище, – думала она про себя. – Почему я такая? Ну, почему? Он меня любит, а я его бросила. Он даже не упрекнул меня, только напялил эти темные очки. Он-то меня действительно любит.

Она всякий раз к нему возвращалась, потому что, сама того не подозревая, любила его больше всех на свете. Она поняла это слишком поздно: когда он ушел. Прошли годы, прежде чем она сумела забыть его, отделиться от него, выбросить из головы все те неж­ные слова, что он ей говорил и которые поддерживали ее на плаву как спасательный круг. Мужчина в темных очках вдохновлял ее на подвиги, всеми своими устрем­лениями она была обязана ему. Они вместе взрослели, служили друг другу опорой и увеличителем.

Когда он ушел, ей пришлось заново учиться жить. Она больше ни в чем не была уверена: не мог­ла выдавить из себя ни строчки, самостоятельно за­платить за квартиру, войти в полную комнату, зная, что на нее будут смотреть. Она не знала что думать о просмотренном фильме, о прочитанной книге, о происшествии, описанном в газетах.

Она чувствовала себя неполноценной, утратив­шей дар речи, безумно неуклюжей.

Он отплатил ей той же монетой, заставил выст­радать все то, что за эти долгие годы пришлось пе­режить ему. Стоило ей подумать, что он, наконец, позабыт, и попытаться вновь наслаждаться жизнью с другим мужчиной или в одиночку, как он немед­ленно забирал ее обратно, чтобы опять обречь на страдания. Он был ненасытен в своем желании мстить. Ему хотелось снова и снова видеть как она терзается и страдает. Он больше не стеснялся в вы­ражениях, прямо заявлял, что пришел отыграться, и на все ее страдания смотрел так же безразлично, как некогда смотрела на него она, уходя к гордому самоуверенному болвану на огромной машине и ос­тавляя его лить слезы, пряча их за темными очками.

Она не сопротивлялась. Она убеждала себя, что это было справедливо, что она должна была через это пройти, и надеялась, что однажды, расплатив­шись по долгам, снова станет свободной. Получит право любить, научится это делать. Оставалось только ждать. Не спеша познавать любовь, учиться любить и принимать.

Пытаться понять другого человека, и ждать, ждать…

 

Прошло десять лет, и я пытаюсь все повторить.

Неужели танец с ножами будет длиться вечно?

Взяв со стола письмо, я швырнула его в печку.

Порывшись в мусорной корзине, извлекла нару­жу тюбики и баночки, протерла их полотенцем как преступник, стирающий отпечатки пальцев, сложи­ла все обратно в пакет, а пакет поставила на стол.

Потом я вернулась в комнату и легла рядом с тобой.

Ты спал. Ты был красивым и царственным. Звез­ды сияли на твоем гордом лбу. Я тихонько забра­лась к тебе подмышку, заняла свое законное место.

Может быть, чтобы научиться принимать, нуж­но просто все время давать, давать неосмысленно, безрассудно, изображать любовь до тех пор, пока не почувствуешь ее всем сердцем, всем телом?

 

– Ты прекрасно умеешь давать! – протестует Кристина. – У меня никогда еще не было такой по­други как ты! Перестань думать, что ты не умеешь любить! Ты даешь мне так много, что я чувствую себя в неоплатном долгу!

– С подругами мне проще… Почему у меня не вы­ходит с мужчинами? Мне кажется, что любить – это принимать без обсуждения, давать, не ставя усло­вий… А они говорят: я буду тебя любить, если ты из­менишься, будешь делать то что я скажу, иначе у нас с тобой ничего не получится… Когда мы с ним ездили к морю, все было именно так! Нет, послушай, я хочу, наконец, понять! Со мною что-то не так!

– Может, не с тобой, а с ним…

– Это было бы слишком просто! Ты же знаешь, что обычно виноваты оба.

– И все-таки в этой его мании заваливать тебя подарками, в этой неуемной жажде любви и облада­ния есть что-то ненормальное. Что-то здесь нечис­то… Ты ведь уже попыталась ему все объяснить, ког­да он накупил этих отвратительных пирожных! Он должен был прислушаться.

– Он ничего не желает слушать, он любит меня так, будто на моем месте совсем другая женщина. И этой другой он изо всех сил пытается угодить, а она все не успокаивается и вечно требует большего!

Мы, сидя рядом, смотрим на ее новую большую любовь. Он красив, статен, в самом соку. Его зовут Симон. Он невысокий, но крепкий, коренастый, яр­кий. Его внешность располагает, его репутация безу­пречна. Считается, что он «в равной мере наполняет спокойствием того, кто склонен давать, и того, кто склонен принимать». По крайней мере, так говорят.

– Где ты его откопала?

– На набережной. Он мне сразу приглянулся, и я подумала: почему бы не начать с него?

– Не начать что?

– Любить. Это может показаться глупостью, пустым ребячеством, но надо же с чего-нибудь начать. Я в самом начале пути! Ты же знаешь, у меня тяжелый анамнез.

Кристине было восемь лет, когда ее мать сбежала из дома. В Швецию. Неожиданно для всех. С утра она по обыкновению поцеловала своих четверых детей, и те спокойно отправились в школу, а под вечер верну­лись в пустой дом. Она бросила мужа и детей и удра­ла, прихватив с собой всю мебель. И собаку. С тех пор Кристина никому не верит, и позволяет себе забыться лишь в самых крайних случаях, да и то ненадолго. Она привыкла жить в одиночестве, ничего не ждать от других, и едва на ее горизонте замаячит любовь, как она умело направляет отношения в другое русло, переводит их в ранг доверительной дружбы, остроум­ного приятельства. Прирожденное чувство юмора по­могает ей защититься от тех, кто ведет себя слишком нежно, слишком настойчиво, позволяет держать их на расстоянии. Когда кто-то признается ей в любви, она со смехом оглядывается вокруг, словно желая об­наружить того, кому предназначены эти слова.

Она грызет заусенцы и поглядывает на своего Си­мона со смешанным чувством нежности и тоски, ле­гонько гладит его, и склонившись, вдыхает его запах.

– Нелегкая работа! – смеюсь я.

– Не смейся! Мне еще учиться и учиться.

– Чему учиться?

– Настоящей любви. Настоящая любовь всегда бес­корыстна. Ты любишь другого таким, каков он есть.

– На таком примере научиться несложно!

– Вся беда в том, что любить, не выдвигая усло­вий, почти невозможно. Рано или поздно любимый человек говорит или делает что-то такое, что мы чувствуем себя разочарованными.

Я киваю. Может быть, мне тоже стоит завести безмолвного Симона.

– Я буду на нем тренироваться, буду уделять ему время как минимум раз в день. Я буду с ним беседо­вать, признаваться ему в любви, говорить, что он красивый, независимо от того, выглядит ли он уста­лым или полным сил, и постепенно я почувствую свою ответственность, свою сопричастность. Вернув­шись вечером домой, я уже не буду ощущать себя одинокой. Ведь рядом со мной будет он.

– Да уж, куда он денется!

– Я буду заниматься им не спеша, без раздражения, уделять ему все больше времени, все больше внима­ния, и когда-нибудь мне, наверное, удастся расширить свои горизонты и делиться нежностью с другими людьми.

Она замолкает, гладит Симона пальцем.

– С ним я смогу учиться, не торопясь.

– Он не будет сопротивляться!

– Посмотрим, что получится. Знаешь, это требует от меня определенных усилий. Я ведь не привыкла заниматься кем-то, кроме себя. Все время я, я, я, надо­ело… Что толку быть одной…

– Согласна. Это наша общая проблема.

– Что меня беспокоит, так это то, что я не сильна в цветоводстве. Стоит мне взглянуть на цветок, и он немедленно вянет.

– Они тебя проинструктировали при покупке?

– Да, к счастью.

– После цикламена думаешь завести собаку?

– Вообще-то я собиралась перейти непосредст­венно к мужчинам!

Не знаю, разумно ли это…

– Поживем – увидим. Думаю, с Симоном у меня быстро все получится.

Я почти завидую Кристине: какой-никакой, а все-таки выход, хотя, глядя как она колдует над своим Симоном, я едва удерживаюсь от смеха. Во всяком случае, я ее не осуждаю. Я не пытаюсь растоптать цикламен ногами, обозвать ее кретинкой и убежать, хлопнув дверью, как вероятно повела бы себя, заяви мне любовник, что он завел себе Симону и будет на ней тренироваться в любви.

– А что бы ты делала на моем месте?

– Ну, не знаю… Попробуй понять его. Выясни кто он и откуда, в какой обстановке рос, спроси про родителей, про детские потрясения, узнай что для него имеет значение.

– Он никогда мне ничего не рассказывает. Никогда.

– Значит, ты мало спрашивала.

– Нет, что ты! Просто он принял это в штыки!

– Людям нравится, когда кто-то интересуется их жизнью. Говорить о себе любят все.

– Только не он!

– Попробуй расспросить его еще раз, только как-нибудь поделикатнее. Постарайся выяснить, кого он любил до тебя. Спроси, он наверняка ответит.

Я отрицательно качаю головой.

– Такое ощущение, что он пытается убежать от самого себя, что он сам себя не любит, ненавидит свою прошлую жизнь. Похоже, он хочет все поза­быть, начать жизнь сначала, с чистого листа, и счи­тает меня идеально подходящей на роль партнерши по эксперименту.

– Что позабыть?

– Не знаю.

– Другую женщину?

Я и вправду не знаю. Я чувствую, что с ним что-то не так, но поставить диагноз не могу. Иногда он смотрит на меня таким безумным и затравленным взглядом, накидывается с такой жадностью, словно хочет меня проглотить, обращается со мной как с ку­ском глины, будто стремится вылепить высшее су­щество и вознести на вершины своего обожания. Ка­жется, он хочет, чтобы я жила вместо него, заняла его место. Он пытается во мне раствориться, чтобы все позабыть.

– Иногда мне начинает казаться, что я для него не существую, что его любовь предназначена другой.

В его теле, в его лихорадочно горящих глазах, в судорожном подрагивании ноздрей, резких пронзи­тельных интонациях ощущается невыносимая тос­ка, отчаяние затравленного раненого зверя, уставше­го от жизни, всеми силами пытающегося вырваться и убежать. Он встает на дыбы, выпускает когти, сго­рает от нетерпения, рвет и мечет. Я чувствую как от смертельной тоски немеет его тело, он начинает за­дыхаться, бьется в конвульсиях… В такие минуты он берет меня будто легкую куклу, будто легкое, кото­рого ему не хватает. Я его кислородная маска, его спасательный круг, только овладев мною, он может успокоиться, вдохнуть полной грудью.

Моя главная задача – понять, почему мы полюби­ли друг друга, каким образом наши с ним истории пе­ресеклись, заставляя обоих пламенеть от страсти. Эта ненасытная жажда друг друга, это бешеное влечение плоти таят разгадку, ключ к тайне, которую я обязана раскрыть, чтобы продлить нашу любовь, чтобы из бесконечной стычки, утоляющей телесный голод, она переросла в нечто большее, в нечто плодотворное.

– Переоденься сыщиком и проведи расследование. Расспроси его родственников, знакомых…

– Мы так мало знакомы. Мы ни с кем не общаем­ся. Он не хочет, чтобы в нашу жизнь вторгались по­сторонние. Когда он столкнулся с моим братом, они общались через силу, мне показалось, что ему тя­жело видеть как я люблю брата. Он считает, что я всецело принадлежу ему. Знаешь, мне страшно, мне так страшно, я впервые не готовлю план побе­га, пытаюсь понять его. У меня такое впечатление, что даже мой извечный враг, всегда подрезавший мне крылья, находится на последнем издыхании, окончательно сбит с толку.

– Или просто решил не вмешиваться, пришел к выводу, что на этот раз все разрешится без его помо­щи, его нынешний соперник сам себя уничтожит.

Я смотрю на Симона и понимаю, что Кристина слегка промахнулась в выборе модели. Спокойный безмолвный цикламен меньше всего напоминал моего необузданного каменного человека.

Сдаваться я не намерена.

Пока мы не встретились, мне было так одиноко. С ним я познала настоящую близость, без которой уже не могу обходиться.

 

На следующий день мы пьем кофе с Валери.

– Знаешь, близость иногда подавляет личность, – говорит она.

– Ты сама поняла что сказала?

– Просто, мне кажется, ты должна больше к себе прислушиваться, прежде чем безрассудно брать всю вину на себя. Ты испытываешь наслаждение от близости, а твоя личность от этого страдает. Ты должна больше себя уважать, хватит упрекать себя во всех грехах… Подумай хорошенько… Похоже, преступница – не ты одна. Не ты одна прячешься от страшного призрака, от врага, на чей счет можно списать все свои поражения…

 

Я жажду его. Жажду его взгляда, возносящего меня все выше и выше, все дальше и дальше. С ним я чувствую себя королевой, мне начинает казаться, что все в моей власти.

– Пиши, – говорит он, и я пишу.

– Хорошо, – говорит он, – продолжай в том же духе, – и я продолжаю.

– Тебе нужно постричься, – говорит он, и я по­слушно расстаюсь с волосами.

– Слишком коротко, – замечает он, и я снова их отращиваю.

Он запрещает мне краситься, и я отказываюсь от красной и розовой помады, бежевого тонального крема, переливчато-каштанового контура.

– Я хочу сделать тебе пирсинг, или, может быть, татуировку, – говорит он, – пока не решил.

Я позволяю делать со своим телом все, что ему заблагорассудится.

Он говорит, что нам покорятся все вершины мира, и я мысленно вдыхаю заснеженный горный воздух.

Он говорит, только ты и я, между богом и дьяво­лом, и я принимаю поцелуи и удары, подставляю губы и все тело, доверяю ему свою судьбу.

Я больше не могу без него жить.

Еще в начале нашего романа, когда мы много разговаривали по телефону – ты звонил мне по де­сять раз на дню, чтобы поговорить о дожде, о солн­це, о прочитанных за завтраком газетах, о подроб­ностях твоей работы и твоей ко мне любви – еще тогда я сказала тебе, что у тебя часто меняется голос.

У тебя их было несколько. Один – властный, рез­кий, начальственный, таким голосом ты всегда разго­варивал, когда звонил мне с работы, где привык ко­мандовать, единолично принимать решения и гонять подчиненных, другой – нежный и чувственный, так ты разговаривал, когда звонил мне вечером, лежа в постели, и наконец, еще один – быстрый, отрывистый и невнятный, свидетельствовавший о том, что ты взволнован, оскорблен или раздосадован. В послед­нем случае ты говорил скороговоркой, проглатывал каждое второе слово, и мне приходилось переспра­шивать. Если ты не соглашался говорить четче и мед­леннее, я старалась угадать хотя бы самый общий смысл твоих слов. Мне казалось, что ты летишь на полной скорости, будто за тобой по пятам гонится страшный враг, или тебя взяли в заложники, приста­вив к виску пистолет. Мы иногда даже ссорились из-за твоих голосов номер один и номер три. Первый был для меня слишком сухим и безличным, послед­ний – таким возбужденным, что мне становилось не по себе. Ты выходил из себя, говорил, что я преувели­чиваю, что нужно просто внимательнее слушать, или заявлял, что у меня проблемы со слухом и мне нужно лечиться.

Я легко различала эти три голоса, и каждый раз, когда ты звонил, могла определить как ты себя чув­ствуешь: нормально, прекрасно или неважно.

В тот вечер в твоем голосе слышалась досада, ты комкал фразы.

– Что-то не так? – ласково переспросила я, слов­но говорила с заикающимся от волнения ребенком.

– Нет, нет… Все в порядке.

– У тебя грустный голос. Что-нибудь случилось? – Нет, ничего особенного, просто…

Ты колеблешься, слышно, что ты в отчаянии.

– Это так глупо… Я только что вспомнил… Завт­ра же… Я совсем забыл… Завтра День Матери, и мне придется ужинать с родителями.

День Матери! Я должна позвонить своей матери. Она придает большое значение поздравлениям с Днем Матери, именинами и Днем Рождения, ново­годним и рождественским открыткам. Она весьма щепетильна в отношении праздничных дат, и все­гда обводит в календаре все именины и дни рожде­ния. Даже когда мать на меня сердится, и мы друг с другом не разговариваем, она посылает мне клочок бумаги, чаще всего – использованный конверт или обертку, на котором ровным и четким учительским почерком выводит: «Поздравляю с Днем Рождения. Мама». Меня забавляет, как строго она придержива­ется правил хорошего тона. Она привыкла посту­пать как принято, ее этому долго и упорно учили. Ее поздравления смотрятся белым церковным одеяни­ем поверх лохмотьев. Она кривит душой, послушно следуя чувству долга, потому что такова традиция, и она, примерная мать, не может от нее отступить. Она тщательно соблюдает ритуалы, поэтому ее совесть чиста, ей не в чем себя упрекнуть.

– Значит мы не увидимся?

Я произношу эти слова легко и игриво, чтобы из­бавить тебя от тоски.

– Нет… или только после ужина.

– Как хочешь. Давай созвонимся к концу празд­ника.

Ты мрачно соглашаешься и вешаешь трубку.

Раз уж завтра День Матери, отпразднуем его по полной программе!

Я приглашу свою мать в ресторан.

Я звоню брату в надежде, что он к нам присоеди­нится.

– Мне что-то не хочется… Я ей утром позвоню, поздравлю. А вечером поужинайте без меня. Ты не сердишься?

– Лучше бы ты пришел… Поговорили бы о чем-нибудь другом… А то я долго потом буду плакаться.

– Нет уж спасибо! В отличие от вас всех я провел с ней семь лет на Мадагаскаре, так что вы – мои должники по гроб жизни.

– Они небось уже прислали по открытке, те двое!

– Разумеется, не дети – а живой идеал!

Мои старшие брат и сестра. Безукоризненные в своем лицемерии. Они заблаговременно отправляют открытки, чтобы ублажить мать, а на следующий день присылают цветы. Они делают это каждый год. Где бы ни находились, на северном полюсе или в Джа­карте, они никогда не забывают поздравить мать. Они пишут рождественские поздравления на обороте цветных фотографий. Сестра снимается с мужем и целым выводком детей. Брат позирует на фоне ком­пьютеров в своем кабинете – он преуспел в этой жиз­ни и объездил весь мир. Чванливый Бигбосс в самом расцвете сил. Они чего-то добились, – трубит мать, глядя на нас с братиком, – вот что значит вовремя уе­хать. А вы все упрямитесь и продолжаете жить в стра­не, где у власти – коммуняки, на улицах – бастующие, а безработные требуют себе зарплаты! Вот если бы я вышла за американца, ноги бы моей здесь не было!

И снова пленка перематывается назад, и одно за другим перед нами проходят горькие разочарования ее многострадальной жизни. Возражать бесполезно, она и слова не дает вставить, только просверлит в от­вет своим убийственным взглядом и наградит из­любленным припевом: «Вы меня не любите, даже не пытаетесь мне угодить. За что мне такое наказание!»

 

Она не хочет никуда идти. У нее нет желания оде­ваться и делать прическу, она предпочла бы смот­реть Деррика. Я пытаюсь ее угов<