Рейс Лондон – Севилья, 16 сентября 2006 года, 20.15

 

Ответить ей он не мог. Так долго ждать от нее этих слов, а когда они наконец прозвучали, не смочь ответить! Почему? Потому что признание в чувстве, так долго ею таимом, долетело до него из служебного его кабинета и было вызвано собственными его успокоительными словами, которые он произносил сотни раз сотням потерпевших, заглянувшим в страшный ледяной желоб тобогана, внезапно открывшийся их глазам. Метафора эта принадлежала отставному сыщику из Норвегии, преподававшему в их полицейской академии в далеких восьмидесятых. Когда Пер Арвик, описывая им безвыходность положения и отчаяние тех, кто стал невольной жертвой преступников, впервые употребил эту метафору, ему пришлось для начала объяснять, что такое тобоган. На двадцатилетних испанских парней описание этого головокружительного ледяного спуска произвело сильное впечатление. Арвик заверил их, что ужас, испытываемый невольными жертвами, сравним только с чувством, которое неминуемо охватывает спортсмена‑санника перед стартом, и если следователь нуждается в помощи кого‑либо из жертв, ему ничего не остается, как всячески ободрять его и, подталкивая к началу головокружительного спуска, внушать, что будет с ним до конца. Если слова ваши окажутся убедительными, если вы сами будете верить в них, для жертвы вы станете роднее родного брата.

Консуэло полюбила его вследствие навыков, полученных им в полицейской академии. Честь и хвала Перу – он мог бы гордиться Фальконом!

Нет, хватит! Гнать от себя подобные мысли! Понятно, откуда они идут – просто он устал, начинает сказываться напряжение, хотя в переполненном салоне его вынуждены были посадить в бизнес‑классе. Он пил разбавленное виски и, грызя ноготь большого пальца, вжимался в кресло при мысли о Дарио, находящемся в руках бандитов. Едва взглянув на него, Консуэло поймет, что виной всему он, Фалькон, что мальчика похитили из‑за него.

Расскажи он ей все или нет – она его не простит.

Единственная надежда – действовать, и действовать незамедлительно.

Необходимо найти мальчика.

Сразу же по прибытии, еще шагая через зал, он позвонил Кристине Феррере. Было 10.35. Разница во времени отняла у него час. Феррера провела с Марисой два часа, но кубинка так и не раскололась. Кристина отвела ее домой, дала аспирин, уложила в постель. Та даже не захотела подтвердить, что девушку удерживает у себя русская мафия, что это они сумели так запугать Марису и потому ей остается только молчать. Какая цель стояла за ее отношениями с Кальдероном, она тоже не сказала. Даже в стельку пьяная, она не могла пересилить свой страх.

– Ты отвезла ее домой, – сказал Фалькон. – Это хорошо.

– По‑моему, кроме меня, ей сейчас надеяться не на кого.

– Чем собираешься заняться сейчас?

– Лягу спать, чтобы утром встать пораньше. Отвезу детей в Кадис, пусть сходят на пляж и пообедают с моей мамой.

– Ну понятно.

– А вы?

– Думаю первым заступить на вахту в круглосуточной слежке за Марисой Морено.

– Но средства для этого вам не выделены. А как будет с Консуэло?

– Наверно, теперь она долгое время не захочет меня видеть.

– Вы собираетесь ей рассказать?

– Альтернатива даже не рассматривается.

– Я поеду следить за квартирой Марисы. Смените меня, когда сможете.

– А как же дети?

– Соседка сможет присмотреть за ними несколько часов. Но ехать к Марисе прямо сейчас я не в состоянии, – сказала она. – Ужасно есть хочется.

– Поезжай как только сможешь.

Фалькон поспешил к машине, откуда позвонил старшему инспектору Тирадо из отдела по борьбе с преступлениями против детей. Он уже связывался с ним, еще находясь в Хитроу. Тирадо он застал за рулем – тот ехал куда‑то.

– Я только что от сеньоры Хименес, – сообщил он. – Она осталась с сестрой и двумя своими старшими мальчиками. Она удивительно спокойна. Мы вызвали доктора – померить давление и все такое прочее. Она держится превосходно. Доктор дал ей снотворное и успокоительное, которое, она сказала, принимать не станет.

– А у вас как дела?

– Самая главная новость – это то; что мы обнаружили их на записях видеокамер.

– Изображение четкое?

– Приличное. Но кадров получилось не так много. Запись мы оставили сеньоре Хименес. Пусть смотрит.

– Новых свидетелей не нашли?

– К сделанному утром Кристиной Феррерой мы не смогли добавить ничего существенного, – сказал Тирадо. – Остается лишь надеяться, что их слова о том, что больше мы о них ничего не услышим, только угроза. Не выдвинуть вскоре какие‑то требования было бы на них не похоже, но, думаю, промучиться до понедельника они ее заставят.

– Что насчет прессы?

– Сообщить в воскресные газеты мы не успевали, да я и не хотел этого. Пусть сообщение появится в понедельник, это даст сеньоре Хименес какое‑то время опомниться, прийти в себя. Это будет сенсация, шок. Об исчезновении мы объявляли по местному радио, и нас торопят – жаждут подробностей. По‑моему, и телевизионщики пронюхали – ходят кругами вокруг управления.

– Я собираюсь организовать слежку за Марисой Морено.

– Кристина Феррера рассказала мне о ней, – сказал Тирадо. – Так вы считаете, что эти русские проявятся?

– Вы можете выделить людей для слежки?

– Я ждал этого вопроса, – отвечал Тирадо. – Послушайте, Хавьер, ваша теория о причине похищения выглядит убедительно. Но я не могу отбросить и другие линии расследования. Если они свяжутся с вами и вступят в переговоры – тогда дело другое. А пока я ищу того парня, который пристал к сеньоре Хименес на площади Пумарехо и, по свидетельству ее сестры, позже крутился возле ее дома. Я еще не рассматривал ни ее деловых знакомств, ни возможных врагов Рауля Хименеса. А ведь похищен‑то его сын! Отца я знать не знал, но слышал, что не все относились к нему с симпатией. А мстить у нас мастера.

Было около одиннадцати, но жара еще не спадала. От аэропорта Фалькон отъехал, когда термометр все еще показывал 36 градусов, а из кондиционера тянуло легким запахом самолетного топлива. Хотелось бежать, скрыться. Ладони были влажными от пота. Да, вот скрыться сейчас было бы самое милое дело. Он начал думать о том, что сказать Консуэло. Искренние, идущие от сердца слова не придумывались. Казалось, этот путь закрыт, заблокирован чувством вины.

Машины мчались по автостраде, обгоняя его. Он сбавил скорость до шестидесяти километров в час – подсознательный страх перед неизбежным, перед их разговором заставлял его притормаживать. Он пересек кольцевую, миновал Баррио‑де‑Санта‑Клару, средоточие богатства в окружении промышленных зон и наркопритонов Полигоно‑Сан‑Пабло.

Припарковался. Позвонил в звонок у калитки. Передняя дверь распахнулась. Показался силуэт. И он шагнул в ее объятия, чувствуя себя каким‑то самозванцем. Его виновато склоненную шею обдало теплым дыханием Консуэло, щека обманщика ощутила влагу. Консуэло приникла к нему, и он гладил и похлопывал ее по спине жестом, как он слышал, успокаивающим, подобным стуку материнского сердца, ощущаемым нами еще в утробе.

– Нам надо поговорить, – сказал Фалькон.

– Пойдем наверх, – сказала она. – Они все в гостиной.

В спальне был включен телевизор. В изножье кровати была заметна вмятина: здесь она сидела, удалившись от всех, и, вперившись в экран, разглядывала заснятые камерами изображения.

– В новостях этого еще не было, да? – спросил Фалькон.

– Пока нет. И в газетах сообщение приостановлено, как только увидели это, – сказала она, нажимая на пульт.

Черное и белое. Как те черно‑белые фильмы, первыми пробудившие в нем интерес к полицейской работе. Правда, здесь все запечатленное казалось серым и скучным – снятое неподвижной камерой в неинтересном ракурсе. Сбоку виднелась витрина спортивного магазина. Матовая пустота плиточного пола, внезапно накрытая двумя мужскими фигурами. Оба мужчины темноволосы, один в рубашке с длинными рукавами, другой в рубашке поло. У обоих в руках какая‑то одежда. Останавливаются, озираются и уходят из поля обзора.

– А еще, с другого ракурса?

– Сейчас будет.

Вот появились опять, но уже в бейсболках, головы опущены, куртки надеты, руки в карманах, отходят от дверей магазина.

– Парни опытные, – заметил Фалькон.

– Снятые со всех других камер, они выглядят точно так же, – сказала Консуэло. – Куртки и бейсболки они сняли, лишь когда искали нас в магазине.

– А что отснято камерой возле стадиона?

– Сейчас появится, – отвечала Консуэло. – Все, что есть, – на одном диске.

– А продавцы в лавке севильского футбольного клуба ничего не заприметили?

– Ничего. Там было полно народу, толчея. Они и Дарио‑то не запомнили, – сказала Консуэло. – Подтверждается лишь то, что удалось выяснить Кристине у двух свидетелей, видевших все из своей квартиры на проспекте Эдуардо Дато.

Кадры промелькнули мгновенно. Перемотать. Опять просмотреть. Опять перемотать. Просмотреть еще раз. Остановить кадр.

Консуэло обвела пальцем три фигуры на заднем плане.

– Вот Дарио. На шее у него шарф. Тот парень, что справа, несет коробку с бутсами. Это те же люди, которых зафиксировали камеры торгового центра, в куртках и бейсболках.

– Тех же самых, что были на них, когда они вышли из магазина, да?

Он сел рядом с ней в изножье кровати. Наклонился, уперев руки в колени, уткнулся лицом в ладони в молитвенной позе. Она опять перемотала запись и вновь поставила ее, рассчитывая, что опыт полицейского сумеет выудить из этих кадров нечто, ускользнувшее от нее.

– Расскажи мне подробно все, что было в торговом центре, – сказал он, выключая телевизор. – Мне надо знать это с точностью до минуты и до сантиметра, начиная с того, как я поговорил с тобой из аэропорта утром. Меня интересует каждая деталь, каждая крупица, каждая мелочь, сохранившаяся в твоей памяти. Кто тебе звонил, и кому ты звонила. Ты все время оставалась на телефоне, но говорить из торговых помещений неудобно – плохая слышимость. Значит, ты, вероятно, выходила наружу. Что бросилось тебе в глаза. Говори, не молчи, говори не переставая, и прерывать тебя я не буду.

Фалькон запер дверь спальни, выключил свет, оставив только настольную лампу в углу. Вытащил свою записную книжку. Начала Консуэло с момента, так больно ранившего ее в самое сердце, когда Дарио спросил ее, по‑прежнему ли любит она его теперь, когда рядом появился Фалькон. И тот слушал, не смея поднять на нее глаза. Но, услышав ответ, вскинул голову и кивнул. Она глядела в окно, где на темном стекле лучи света от лампы рисовали их отражения. Картина была едва ли не уютная. Он дал ей говорить беспрепятственно, а прервал лишь для того, чтобы ласково просить говорить, еще побольше и поподробнее, не позволяя ей, поддаваясь усталости, скользить по поверхности, не давая ненароком упустить что‑то, что могло показаться ей несущественным. Он хотел, чтобы происшествие прокрутилось в ее мозгу целиком, связно, как на кинопленке, хотел видеть все то и так же, как это видела она. Она дошла до того момента, когда обратила внимание на двух мужчин.

– Оба испанцы. Возраст – на вид двадцать с лишним. Один коренастый, стрижка обычная, косой пробор, брови вразлет, нос крупный, картошкой и как будто сломанный, щеки – бритые, крепкие зубы. Другой – худой, длинноволосый, резкие носогубные складки, лоб изрезан морщинами.

– Как могла ты разглядеть лоб, если у него длинные волосы?

– Он отвел их за уши.

– А рубашка какая?

– С длинными рукавами, синяя, навыпуск. А на коренастом была рубашка фирмы «Лакост» с крокодильчиком. Темно‑зеленым.

– Ноги?

– Ног я не разглядела.

– Что было у них в руках?

– Куртки. Да, помнится, я еще подумала: в такую погоду и куртки. Когда мы въезжали на подземную парковку, компьютер в машине показывал сорок градусов.

– Какого цвета куртки?

– Темные. А поточнее – сказать не могу.

Он опять прокрутил запись. Проглядел ее, стоя на коленях почти вплотную к экрану, весь внимание. И остановил кадр, когда увидел трех мужчин, выходящих из магазина.

– Надо улучшить изображение, добавить резкости и напечатать снимок в газете, – сказал он. – После этого мы опросим всех вокруг, кто попал в кадр.

– Но кто эти трое? – спросила она, тоже встав на колени подле него, и постучала по экрану.

Взгляды их встретились, и дрожание экрана, и неверный свет, льющийся с него, не помешали ее моментальной догадке.

– Ты что‑то знаешь, – сказала она, моргая. – Что это, Хавьер?

Близость ее причиняла боль. Он поднялся, встал. Она тоже встала.

– Тебе же не знакомы эти люди, правда? – сказала она. – Откуда тебе их знать? Разве такое возможно?

– Я их не знаю, – отвечал он. – Но я знаю, что это все произошло из‑за моей работы.

– Из‑за твоей работы? Как это – из‑за работы? Работу делаешь ты. Значит, это из‑за тебя. Но почему?

Он рассказал ей о беседах с Марисой Морено и чем вызван его интерес к ней. Рассказал о дисках в портале погибшего русского мафиози. О допросе с пристрастием, который он учинил Марисе. О телефонных звонках и о звонке вечером накануне перед последним их свиданием.

– Значит, эти люди следят за тобой, – сказала она. – И потому держали в поле зрения мой дом и моих детей.

– Вероятно.

– Ты знал это, – сказала она и, отвернувшись от него, уставилась в черное стекло, в котором отражения их лиц представлялись ей теперь воплощением величайшего предательства.

– Мне и раньше угрожали, – сказал он. – Это их извечная, классическая тактика – мешать расследованию и тем самым замедлять его. Отвлекать внимание.

– Ничего себе отвлечение! – сказала она. – К дьяволу их с их отвлечением! Мой сын…

Она осеклась. Ошеломленная какой‑то новой мыслью.

– А ведь то же самое было и четыре года назад, – сказала она. – Как это я ухитрилась забыть? Как это могло выскочить из головы?

Она отошла от него, потом резко развернулась к нему лицом с видом обвинителя в зале суда.

– Я порвала с тобой четыре года назад частью из‑за этого тоже, – сказала она.

– Фотография.

– Да. Та фотография, перечеркнутая красным крестом, – подтвердила она. – Маркером пометили красным крестом мою семью. Приходили ко мне, оставляли включенным телевизор и помечали красным крестом мою семью! Потому‑то я и не смогла продолжать тогда роман с тобой. Разве можно мириться с подобным?

– Ты и не должна была мириться, – сказал Фалькон.

– И они тоже были русскими, – проговорила она сквозь зубы, яростно сверкая глазами.

– Да, русскими. Но принадлежали они к другой группировке. Те двое, кто все это затеял, сейчас мертвы.

– Кто их убил? – вскричала она, не помня себя от гнева. Логика изменила ей, немыслимое напряжение этого дня внезапно обрушилось на нее, придавило всей своей тяжестью, проникло в кровь, переполнило вены. Сердце стучало как бешеное. – Да какая разница, кто их убил! Все они только и делают, что убивают друг друга! Вот с кем ты связался, Хавьер, с убийцами! Это твоя компания и твой хлеб насущный!

– Ты плохие вещи говоришь, – сказал он. – Я пойду.

Но она метнулась к нему и, упершись кулаками ему в грудь, приперла к стенке.

– Тогда ты навел на мой дом этих людей! – прошипела она. – А теперь, стоило мне впустить тебя в… всюду впустить – и они вновь тут как тут!

Он схватил ее за кисти, но она вырвалась из его рук и стала осыпать ударами его плечи, молотить его по голове, пока он не обезвредил ее, прижав к себе.

– Самое главное, Консуэло, это чтобы ты поняла, – сказал он, глядя в ее побагровевшее злое лицо, – что твоей вины в этом нет!

Слова эти словно что‑то изменили в ней, загасив некий огонь. И это ему не понравилось. Запальчивость, ярость исчезли. Она оттолкнула его, вывернувшись из его ослабевших рук, и, отступив на середину комнаты, скрестила руки на груди.

– Я не желаю больше тебя видеть, – сказала она. – Не хочу соприкасаться с твоим миром и с тобой. Ты виноват в том, что Дарио похитили, и простить тебе это я не могу. Даже если утром ты приведешь его мне целым и невредимым, прощения за то, что ты сделал, тебе все равно не будет!

Она повернулась к нему спиной. Он видел, как напряжены под легкой кофточкой все ее мускулы, и не мог найти слов, чтобы смягчить ее, снять напряжение. И он понимал, что происходит. Она наказывала саму себя. Она возлагала на себя всю вину: ведь это она выпустила Дарио из поля зрения ради какого‑то идиотского телефонного разговора с риелтором, пытавшимся уговорить ее на покупку, ей вовсе не нужную! Из‑за этого мальчика и похитили. И сколько бы он ни уверял, что причина – в нем, это ничего не меняло. Он отпер дверь, вышел и спустился по лестнице в душную тьму, в неясный шорох деревьев и негромкий грозный гул вдали – город тяжко ворочал жернова нового дня.

 

Кристина Феррера вздрогнула, когда в водительском окошке возникла голова Фалькона.

– Вы ей сказали, – проговорила она при виде его лица.

Он отвел глаза, глядя куда‑то в дальний конец улицы Иньеста, и кивнул.

– В таком случае я рада, что позвонила вам, – сказала она.

– А у тебя какие новости?

– Никаких. В окне свет, но я не уверена, что она дома.

Кристина вылезла из машины. Они глядели вверх, где свет из квартиры освещал верхнюю террасу и растения на ней.

– Я приехала сюда примерно в половине двенадцатого. С тех пор никакого движения.

– За мастерской следила?

– Там темно.

– Давай‑ка позволим, – сказал он и набрал номер на мобильнике. Глухо.

– Может быть, позвоним в дверь? – предложила Феррера.

Они пересекли площадь напротив церкви Санта‑Исабель, миновали бары на улице Вергара, в 12.45 уже закрытые. Фалькон нажал кнопку звонка. Феррера держалась сзади.

– Я даже отсюда слышу звонок, – сказала она.

– Нет дома.

– Или же так напилась, что ничего не слышит.

– Ты свет не могла оставить, когда привезла ее сюда и уложила?

– Нет.

– Может быть, празднует субботний вечер?

– Да не похоже было, чтоб она куда‑то собиралась.

– Надо проверить мастерскую, – сказал он. – Когда ты в последний раз туда наведывалась?

– С полчаса назад.

Они прошли по улице Бустос‑Тавера к неосвещенной арке. Включили карманные фонарики, вошли во двор, где жаркий ветерок лениво колыхал ржавые покрышки, шевелил пустые картонки и мусор. Фалькон шел впереди. Где‑то в стороне залаяла собака. Фонарик выхватил из тьмы два маленьких светящихся кружка. Кошка не двигалась, пока не почувствовала, что ее заметили, после чего метнулась прочь и скрылась во мраке. Металлические перекладины лестницы подрагивали под тяжестью их тел. В закрытом ставнями чердачном оконце оказалась щель, которой он раньше не видел. Он вылез на лестничную площадку перед дверью. Феррера отстала от него на две перекладины. Фалькон толкнул дверь, та поддалась. Зажав фонарик зубами, он вытащил пакетик латексных перчаток и натянул их.

– Что‑то тут не так, – сказал он.

 

13

 

 

Мастерская Марисы, улица Бустос‑Тавера, Севилья, суббота (воскресенье), 17 сентября 2006 года, 00.55

 

В свете фонарика все было по‑прежнему черным и белым, но тьма, казалось, сгустилась. На полу – пролитая жидкость, черная, как нефть, а в ней плавает серый мусор – щепки и стружки. Из мрака лезет что‑то белое – это верстак. Как белесый квадратик в луже темного дегтя, грубый набросок, процарапанный на темной бумаге. Стопа – белесая, в полосах грязи. А сбоку – табуретка на металлических ножках. Темные полосы мрака лижут блестящий металл. Разбросанные карандаши, как флотилия судов в разбомбленной гавани. Стопа?

Луч фонарика метнулся назад.

Может быть, это вырезано из дерева? Так подробно, со всеми морщинками и складочками?

Фалькон просунулся дальше. Включил свет. Две ослепительные вспышки, два изумленных вздоха, мозг силится преобразовать черно‑белое в цветное, а потом уже пронзительный и неумолимый жужжащий неон, освещающий всю картину бойни.

В полуметре от двери кровь всего гуще. А нога – это вовсе не деревянная скульптура. Это человеческая плоть, ступня свернута набок в напряженном усилии не дать себя поглотить луже крови. Тело Марисы, распростертое на верстаке. И теперь из всей картины серой видится только ее смуглая кожа мулатки. Вниз свешивается рука без кисти, подобно водосточной трубе, по которой льется кровь. Головы у тела нет. Единственная деталь, помогающая понять, что этот кусок мяса принадлежит человеку, – это трусики‑бикини, совершенно промокшие от крови. Чудовище, учинившее эту расправу, делало это, примостившись на деревянных чурбаках, сложенных возле верстака, над которым по‑прежнему свисал пустой мясницкий крюк. Цепь пилы – в запекшейся крови. А рядом высилось средоточие ужаса – деревянная фигура девушки с двумя мужскими фигурами по бокам теперь обрела голову – с закрытыми глазами и мертвым лицом. Медно‑рыжие волосы слиплись от крови. Произведение Марисы, получившее свое завершение.

Ноздрей достигал запах. Металлический запах крови. Запах вывороченных внутренностей и едкая вонь начавшегося разложения. И за всем этим – ужас, ползучий, как червь, ужас, сверлящий ее мозг, заполняющий каждую клеточку ее тела, древний, первобытный ужас, воскрешающий и обнимающий собой все прежние ее страхи, всю эту нескончаемую муку с одним‑единственным возможным исходом. Фалькон отвернулся, но страшная картина расправы горела в мозгу. На лице каплями выступил пот. Горькая слюна скопилась в горле, не давая дышать. А воздух казался густым и темным, как битум.

– Не гляди, – сказал он.

Поздно. Феррера уже разглядела достаточно, для того чтобы растерять последние крупицы надежды. Она осела, опустившись на колени, цепляясь за лестничные перила. Она дышала тяжело, как если бы легкая ее блузка вдруг налилась тяжестью, а тонкая материя превратилась в солдатское сукно. Фонарик безвольно свисал с ее запястья на своем ремешке, и дрожащий его свет пятнами выхватывал из темноты кучи мусора вперемешку с чахлой растительностью. Она все глядела безотрывно, приоткрыв рот, пока фонарик не перестал дрожать, а к ней не вернулось самообладание.

Пот заливал и щипал глаза, пока Фалькон, позвонив дежурному в управление, докладывал о случившемся. Дав отбой, он вытер пот рукой, протянул ее в темноту. Он опустился на верхнюю перекладину лестницы рядом с Кристиной Феррерой и стиснул ее плечи, успокаивая этим жестом не только ее, но и себя – так важно ему сейчас было вспомнить, что существуют на свете и другие, хорошие люди. Кристина уткнулась лицом в его плечо.

– Мы в порядке, – сказала она.

– Серьезно? – спросил Фалькон с сомнением, ибо в нем крепла уверенность в том, что убийцы Марисы – те же самые люди, что похитили и Дарио.

 

Двор заливал мертвенный свет портативных галогенных прожекторов. Команда экспертов делала свое дело, мельтеша перед ним, расхаживая взад‑вперед со своими ящичками и мешками для вещдоков. Следственный судья Анибал Паррадо находился тут же. Он тихо говорил что‑то своему секретарю, поглядывая на ежик склоненной головы старшего инспектора. Веки Фалькона были тяжелыми и смыкались. В арке, ведущей к улице Бустос‑Тавера, появился Рамирес с черным мусорным мешком под мышкой.

– Мы обнаружили это на помойке за углом, возле улицы Герона, – сказал он. – Думаю, что после этого эксперты там, наверху, теперь мало что найдут.

Рукой, все еще в латексной перчатке, Фалькон вытащил из пакета белый хлопчатый комбинезон, весь измазанный кровью, уже успевшей засохнуть и приобретшей бурый оттенок.

– Сравнить эту кровь с кровью Марисы, – автоматически отозвался Фалькон. – А потом отослать в лабораторию все, что нужно…

– Отправляйся домой, Хавьер, – сказал Рамирес. – Отоспись.

– Твоя правда, – отвечал Фалькон. – Отоспаться мне действительно более чем нужно.

Рамирес вызвал патрульную машину, усадил Фалькона на заднее сиденье и велел шоферу и второму полицейскому сопроводить старшего инспектора до самой постели.

Очнулся Фалькон лишь на мгновение, на лестнице, когда его, как пьяного, вели под руки двое мужчин. А потом опять – забытье. Единственное благословенное состояние.

 

Никита Соколов прибыл в одиннадцать и велел Марисе спуститься. Сказал, что надо прогуляться. Она чувствовала себя ужасно. Непривычный к алкоголю желудок болел. Мучительная отрыжка от «Куба либре» шибала в нос вонючим и въедливым перегаром. В туалете ее вырвало, после чего она почистила зубы. Держась за стенку, съехала вниз в лифте. Сквозь переплет входной двери увидела огонек сигареты поджидавшего ее Соколова. Он курил, подпирая собой заднюю стену церкви. Невысокий, коренастый, темноволосый, чудовищно мускулистый и волосатый, с очень белой кожей. Он вызывал в ней омерзение. Они пошли, избегая слоняющихся возле баров гуляк. Он вел ее под руку до самой мастерской. Оступаясь, она проковыляла по камням под темной аркой, на шаткой металлической лестнице ее чуть не вырвало. Она отперла дверь, щелкнула выключателем. Две лампочки оживили, осветив, ее скульптуры. Едва держась на ногах, она опустилась на табурет. Стоя в дверях, он начал задавать вопросы. Рубашка поло туго обтягивала мускулистые плечи и грудь, не скрывая волосатых подмышек. Пучки волос лезли из открытого ворота рубашки, под брюками мощно бугрились мышцы. Рассказывали, что Никита Соколов до того, как истязать девушек, был тяжелоатлетом.

Она сообщила ему о визитах из полиции. О расспросах полицейских. О разговоре насчет мальчика. Что рассказали они тебе насчет мальчика? Он выведывал, что им известно. Все известно. Она отвечала. Пустые безоружные руки безвольно висели вдоль тела. Казалось, ответы ее не удовлетворили Соколова. Наверное, она не смогла вспомнить достаточно подробностей, чтобы заставить его ей поверить. Он велел ей раздеться, а сам вышел на лестницу, чтобы кинуть на двор окурок. Она стянула с себя футболку, скинула юбку – движения эти лишили ее последних сил. На ней остались только трусики‑бикини. Она чувствовала запах собственного тела. Неприятный запах.

С лестницы донеслись шаги. Он опять вырос в дверном проеме и тут же посторонился, пропуская в помещение двух мужчин. Увидев их белые комбинезоны с капюшонами, белые перчатки и маски на лице, Мариса почувствовала, как горло перехватила паника. Стоя в дверях, Соколов кивнул – не то ей, не то двум вошедшим. Ноги ее стали ватными. Один из мужчин снял с крюка цепную электропилу, проверил зубья и хорошо ли смазана цепь. Работу эту он знал. У нее стучали зубы, а рот стал сухим, как пергамент.

Ее опять принялись допрашивать о том, что рассказала она полицейским. Ответы ее были робкими и слабыми, как писк цыпленка, барахтающегося в пыли. Мужчина с пилой размотал провод, сунул штепсель в розетку, сдвинул предохранитель. Мгновение мотор работал вхолостую. Жужжанье пилы пронзало позвоночник, вызывало дрожь внутри. К ней приблизился второй белый комбинезон. Повернул ее, прижал ее руку к столу, как тисками, стиснул ее голову так, чтобы видела. Лезвие пилы скользнуло к тонкому запястью. Называла она имена? Она не могла выговорить ни слова и попыталась мотнуть головой. Цепь пилы дрожала, едва не касаясь кожи. Она почувствовала эрекцию того, кто держал ее. Напряжение оказалось чрезмерным для ее мочевого пузыря. Теперь, что она ни скажи, – все равно. Она закрыла глаза и пожалела, что была так упряма в разговоре с той маленькой послушницей.

 

Туфли сброшены. Рубашка – мокрая от пота. Фалькон пришел в себя, как будто усилиями врачей возвратился с того света. Ныло все тело. Казалось, душевная мука проникла теперь и в мускулы, и в кости. Время? Послеполуденное. Начало первого. Он принял душ. Каскад водяных брызг ничего не прояснил – все то же шатание под тяжестью двух неразрешимых проблем, обрушившихся на него в последние сутки. Он надел чистую одежду. Охрана вытащила из его карманов мобильники и выключила их, чтобы его не тревожили звонками. Присев на край постели, он бесцельно поигрывал выключенными мобильниками, вертя их в руках. Чем заняться в этот пустой день отдыха? Якобу сейчас не поможешь. Договор заключен. Остается молчать. Позавтракать. И подумать, как разыскать Дарио. И гнать от себя картины мучительной гибели Марисы.

За столиком под балконным навесом сидел Пабло из НРЦ. Перед ним стояла пустая кофейная чашечка. Фалькон ни разу не видел его без форменной тужурки. В темно‑зеленой рубашке поло и белых хлопчатых брюках он кажется моложе, доступнее, но шрам, идущий от кромки волос к левой брови, заставляет относиться к нему серьезно. Когда он без формы, видно, что Пабло очень мускулист, но мускулы его – результат не бодибилдинга, а постоянной профессиональной физической нагрузки.

– Как ты вошел? – спросил Фалькон после рукопожатия.

– У двери стоит охранник, – ответил Пабло. – Выполняет приказ комиссара Эльвиры. Похоже, тебя оберегают.

– От кого?

– Я решил, что от русских.

– А что тебе известно о них?

– После твоей просьбы взглянуть на двух неизвестных на дисках русского мафиози мы побеседовали с нашими старыми приятелями из мадридского Центра расследований по делам организованной преступности, – сказал Пабло.

– Еще кофе?

Пабло покачал головой.

– Не думаю, что ты потрудился приехать ко мне, чтобы потолковать о русских, – сказал Фалькон. Пройдя в кухню, он поставил на огонь кофейник, поджарил тост.

– Русские задали тебе задачу, касающуюся тебя лично, – сказал Пабло. – Но проблема эта имеет отношение и к моему расследованию.

– Расскажи мне о русских.

– Василий Лукьянов направлялся в Севилью для того, чтобы объединить усилия с удачливым торговцем героином по имени Юрий Донцов, так же, как и он, афганским ветераном, сумевшим организовать канал поставки наркотиков из Узбекистана в Европу. Еще в период службы в Афганистане он понял важность прочного канала поставки. Но требовался рынок сбыта, не затрагивающий интересов московской мафии. И он выбрал Севилью. Считается, что живет он в севильском районе Эсте, но некоторые полагают, что окопался он в Полигоно‑Сан‑Пабло. После того как русская мафия в Испании в результате наших действий в две тысячи пятом перебралась в Дубай, Юрий Донцов вообразил, что сможет прибрать к рукам весь Иберийский полуостров. Однако Леонид Ревник был другого мнения. Василия Лукьянова втянули в операции Донцова, поручив ему бизнес с севильскими проститутками. ЦРОП считает, что Донцов заручился поддержкой и другого ловкого гангстера, курирующего местные казино. Судя по всему, Юрий Донцов постепенно создал мощную криминальную структуру, базирующуюся в основном в Севилье, с тем чтобы не мешать деятельности Леонида Ревника, чья территория – Коста‑дель‑Соль.

– Сколько лет этому Юрию Донцову? – спросил Фалькон, поливая свой тост оливковым маслом.

– Пятьдесят девятого года рождения. Кличка – Монах, о чем свидетельствует татуировка на спине: слово, а над ним два ангельских крыла и распятие. Бритоголовый, но с густой бородой, хотя внешнее описание сделано по его тюремному снимку. Фотографией поновее мы не располагаем. Не пьет, но выкуривает не менее шестидесяти сигарет ежедневно. Что еще? У него только одна почка. Вторую ему повредили в перестрелке, после чего почки он лишился.

– Почему «Монах»?

– Юрий Донцов – очень набожный.

– А почему севильский Эсте или Полигоно‑Сан‑Пабло? Не очень‑то шикарные места…

– Роскошь он презирает. И очень большую часть дохода переправляет в Россию – в качестве пожертвований монастырям и на строительство храмов.

– Но Висенте Кортес из коста‑дель‑сольского ОБОП ничего о нем не знал, – сказал Фалькон. – Как так?

– Он все еще плоховато ориентируется в севильских делах. Кортеса больше заботят Леонид Ревник и его подручный Виктор Беленький, курирующий строительные компании.

– Как давно к вам поступила информация относительно Юрия Донцова?

– Ко мне – вчера, – сказал Пабло. – Но расследование ведется с начала года. Юрий Донцов ведет себя крайне тихо. Ничем себя не выдает.

– Он как‑то связан с Лукрецио Аренасом из «Банко омни»?

– Пока не обнаружено, – сказал Пабло. – Реальной связи Юрия Донцова со взрывом шестого июня мы установить не смогли. То же касается и Леонида Ревника.

Фалькон откусил тост и запил его кофе.

– Значит, пока что дело только осложняется, – заметил он.

– Тебе неизвестно, кто держит у себя Дарио – Юрий Донцов или Леонид Ревник, – сказал Пабло. – Но скоро ты это узнаешь.

– Они заверили меня, что больше я о них ничего не услышу, – сказал Фалькон, – но уроков, преподанных мне ими до сих пор, вполне достаточно. Еще вчера у меня имелись возможный свидетель заговора с целью убийства и любимая женщина. Теперь все, что я имею, – это похищенный ребенок и женщина, не желающая больше меня видеть.

– Русские позвонят, – сказал Пабло. – Должны позвонить.

– Тебе удалось установить личности тех мужчин на дисках Василия Лукьянова?

– Вообще‑то удалось, – сказал Пабло. – Это бизнесмены. Мужчина, трахающий сестру Марисы, зовется Хуан Вальверде. Он мадридец и является исполнительным директором европейского филиала корпорации «Ай‑4‑ай‑ти». Тот, кого вы верно посчитали американцем, – консультант компании, лично приглашенный на эту должность Кортлендом Фалленбахом. Его имя – Чарльз Таггарт. Два года назад он возглавлял один из крупнейших религиозных телеканалов в Америке, но был уволен после того, как в интернете появились его снимки с проститутками.

– Грешный проповедник, – сказал Фалькон. – Легкая добыча для новообращенных учредителей корпорации «Ай‑4‑ай‑ти»!

– А третий мужчина – некий Антонио Рамос, член совета директоров компании «Горизонт». Он инженер‑строитель и был правой рукой покойного Сезара Бенито. Бенито занимался проектировкой и представлением проектов, Рамос же – воплощением их в жизнь. Сейчас он возглавляет всю строительную отрасль «Горизонта».

– Он числился в компании с самого ее основания? – спросил Фалькон. – Вы прошерстили всех служащих компании и всесторонне рассмотрели ее деятельность?

– Мы – нет, но полиция Барселоны этим занималась и ничего предосудительного не нашла, – сказал Пабло. – Если «Горизонт» и участвовал в заговоре и взрыве, то следов этого в офисах не обнаружено.

Фалькон налил себе еще кофе. Едва появившись, новые зацепки тут же оборачивались лишь дополнительными осложнениями.

– Понятно, что моя информация не слишком проясняет ваше дело, – сказал Пабло, – но вы, по крайней мере, получили некоторое подтверждение связи русских и людей из «Банко омни», «Горизонта» и корпорации «Ай‑4‑ай‑ти»; связь эта, а возможно, и причастность русских к взрыву доказывается местонахождением дисков. Сосредоточьте ваши усилия на этом направлении и…

– Но на ком из русских конкретно мне следует сосредоточиться? – возразил Фалькон.

– Диски находились у Василия Лукьянова, выкравшего их у Леонида Ревника.

– А когда сняты эти сцены с девками? Там есть дата?

– Не знаю, – ответил Пабло. – Оригиналы‑то в управлении.

– До или после взрыва в Севилье было это снято? Вот что может оказаться существенным, – сказал Фалькон. – Были ли Юрий Донцов и Леонид Ревник членами одной группировки до того, как Донцов откололся вследствие, скажем, нашего рейда две тысячи пятого года?

– Для меня это тоже загадка.

– Последних фотографий Донцова у вас нет, из чего следует, что вы не очень осведомлены о его теперешней деятельности, – сказал Фалькон. – Важно ли, что он обосновался в Севилье в период взрыва? Чьи люди были Лукрецио Аренас и Сезар Бенито – Юрия Донцова или Леонида Ревника, на кого из них они работали?

– Понятно. Ты свои задачи определил. Теперь дело за похитителями. Они должны выступить с условиями.

– А еще одна сложность – перебежчики от Ревника к Донцову, – сказал Фалькон. – Возможно, в обеих группировках найдутся люди, причастные к взрыву и заинтересованные в том, чтобы заткнуть рот Марисе.

– Маргариту, по‑видимому, держит у себя Леонид Ревник. Ведь на диске Василия Лукьянова ее имеет европейский босс корпорации «Ай‑4‑ай‑ти<