Отель «Браунс», Мэйфер, Лондон, суббота, 16 сентября 2006 года, 15.08

 

Портье отеля «Браунс», одиннадцать элегантных соединенных корпусов которого располагались в самом центре района Мэйфер, имел наметанный глаз и зорко оценивал каждого, но ощущалось это только теми, кто не отвечал взыскательным требованиям портье. С Фальконом он говорил безукоризненно вежливо, но суховатость этой вежливости тот почувствовал лишь тогда, когда за его спиной возникла другая фигура – человека, несомненно, известного, хотя имени его Фалькон припомнить не мог. Вот с этим посетителем портье был вежлив по‑настоящему, преувеличенно, карикатурно вежлив. Так или иначе, Фалькона заставили ждать лишь по одной‑единственной причине: его не по сезону легкий и неуместный осенью костюм наглядно свидетельствовал, что к числу «подходящих» клиентов он не принадлежит.

В конце концов позвонили в номер Якобу. Фалькон был вынужден дважды повторить свою фамилию, по‑видимому ассоциировавшуюся у портье с соколиной охотой^[10] и вызывавшую у него желание направить ее владельца куда‑то к черной лестнице и входу для прислуги. Затем последовала пауза, во время которой портье слушал, после чего Фалькон испытал на себе, что такое истинно британское гостеприимство.

Якоб обнял его, выйдя к нему навстречу в коридор. Приложив палец к губам, он сделал знак Фалькону войти, а когда тот вошел, запер дверь. Судя по всему, здесь же остановился и Абдулла, которого сейчас в номере не было. Все еще прижимая палец к губам, Якоб жестами велел Фалькону раздеться, потом прошел в ванную и, сняв там полотенце и встряхнув его, расстелил на постели. Фалькон разделся до трусов. Якоб жестом показал, что снять надо и трусы.

Они прошли в ванную. Света Якоб не зажигал. Он отвернул краны и закрыл дверь. Потом он тщательно осмотрел уши Фалькона и череп под волосами, заставил того принять душ и вымыть голову. Взяв пачку сигарет, он присел на биде, пока Фалькон вытирался полотенцем.

– Сейчас приходится быть особо осмотрительным, – сказал Якоб. – Ведь существуют жучки размером с заусенец.

– Хорошо, что ты мне еще доверяешь.

– Ты не представляешь, какие меры предосторожности мне теперь приходится принимать.

– Не понимаю, что происходит, Якоб. У меня такое чувство, словно я то радостно плещусь где‑нибудь на мелководье, а то вдруг меня относит на глубину и шарахает о рифы. Я теряюсь в догадках, кто мне друг, а кто враг.

– Вначале – о доверии, – сказал Якоб. Лицо его было холодно и невозмутимо. – Ты говорил с Пабло.

– Ты сообщил мне, что Абдулла находится в Марокко, в лагере боевиков.

– Но ты говорил с Пабло, – повторил Якоб, обвиняюще наставив перст в голую грудь Фалькона. – Вот почему тебя и несет на рифы. Ситуация теперь вышла из‑под контроля. Теперь контролируют все они – НРЦ, МИ‑5, МИ‑6, возможно, совместно с ЦРУ. А если б ты не растрепал все Пабло, все оставалось бы только в нашем ведении, нас двоих.

– Я недостаточно опытен в такого рода вещах, чтобы скрыть перевербовку Абдуллы от Пабло и не попросить у него совета, – сказал Фалькон. – Наш мадридский разговор убедил меня в том, что правду ты открываешь мне с оглядкой и весьма экономно, чтоб не сказать большего. Я решил, что доверять мне перестал ты, почему и обратился к Пабло, который и подтвердил, что ты солгал мне, Якоб.

– Он мой сын, – сказал Якоб и закурил. – Тебе этого не понять.

– Ты передавал мне сведения не для того, чтобы мы могли контролировать ситуацию, а таким образом, чтобы ситуацию контролировал ты, – сказал Фалькон. – А меня ты оставлял блуждать в потемках. Ведь кровь – не вода. Ты с самого начала мне это твердил.

– Единственно, для чего я это делал, – это чтобы защитить его.

– И вот теперь он беззащитен, правда же? – сказал Фалькон и, откинув голову, прислонил ее к бачку. – Ведь ты же знал, что в конце концов до меня дойдет и то, что ты встретился с Абдуллой в Лондоне и что, значит, в Мадриде ты говорил мне неправду. Моя беседа с Пабло открыла мне глаза чуть раньше, вот и все. А сейчас самое необходимое – это восстановить доверие. Я способен понять, в каком состоянии ты находился в Мадриде. Способен понять и твою осторожность, и твой параноидальный страх.

– Способен? – насмешливо протянул Якоб. – Я вот до тех пор, пока не испытал на собственной шкуре, даже и представить себе не мог, каково это. А ты, значит, понимаешь? Даже со стороны? Браво, Хавьер!

– Сейчас мы говорим с тобой, и я счастлив, что слышу прежнего Якоба.

– Якоб давно уже не тот, что прежде, – заметил Якоб, покуривая.

– Полагаю, что это не так, – сказал Фалькон. – Но мне придется дать НРЦ ответы на некоторые вопросы. Ты знал, что рано или поздно это произойдет. Нельзя было пять раз за последние три месяца ускользать от МИ‑5, не ожидая, что тебя допросят. Нельзя сообщать мне, что твой сын завербован МИБГ, не объясняя, каким образом это произошло. Спецслужбы следят за тобой и задаются вопросом: кто он такой, Якоб Диури? В каких он отношениях с турецким предпринимателем из Денизли, с которым встречался на берлинской ярмарке? Связан ли он с активистами лондонской ячейки МИБГ, о которой нам сообщили французы? Кто тот неизвестный, что поселился в его доме в Рабате? И вопросы эти возникли вовсе не в результате моей беседы с Пабло. Они возникли потому, что ты ведешь себя как… индивидуалист.

– Да, это очень верное описание ситуации, в которой я очутился, – сказал Якоб. – Я как золотая рыбка в аквариуме. Все глазеют на меня, а мне некуда деться, негде укрыться. Я под колпаком как у моих «друзей» из НРЦ, так и моих «врагов» в МИБГ. Чего же удивляться, что я стал действовать в одиночку, что я не так прозрачен, как тебе бы хотелось?

– Может, ты и в аквариуме, но укрываться ты все же исхитряешься, – сказал Фалькон. – И теперь мне приходится объяснять, каким образом мой «необученный» агент мог ускользать от опытных профессионалов из МИ‑5 пять раз за последние три месяца, причем ускользать на их территории, а в первый раз – всего через месяц после вербовки. Они знают, что ты тренирован, а я знаю, что тренировал тебя не НРЦ. Так кто же этим занимался? Если мы хотим помочь Абдулле, то нам надо опираться на наших людей. Ведь это МИБГ планирует дать ему задание, грозящее твоему сыну возможной гибелью, – МИБГ, а не МИ‑5 или НРЦ!

Из кранов с шумом лилась вода. Голова Якоба теперь была откинута и упиралась затылком в стену. Некоторое время он молча курил, устремив глаза вверх, за высокое оконце.

– Погляди на меня, – произнес он. – Погляди, во что я превратился.

– Что ты хочешь услышать от меня, Якоб? – спросил Фалькон. – Извинения? Чтобы я попросил простить меня за то, чем мы вместе с тобой занимались, не зная…

– Так этого никто не знает, – сказал Якоб, горько скривив рот. – Неужели ты воображаешь, что профессиональные вербовщики когда‑нибудь говорят своим жертвам, во что это выльется? И скольких бы они тогда смогли завербовать? Если бы рассказали им, какой вивисекции те подвергнутся, как их мастерски заставят жить выхолощенными, пустыми, оставив в неприкосновенности только органы, необходимые, чтобы слышать, помнить, фотографировать и сообщать по начальству?

– Я желаю помочь тебе, Якоб, но сделать это не могу до тех пор, пока ты открываешь мне только часть правды.

– А сказать тебе, так кому расскажешь ты? А те кому расскажут? И где будет конец цепочки, неизвестно! Мы станем пешками в их игре, живыми пешками, неспособными предугадать цель каждого хода, пока вдруг не окажется слишком поздно!

– То, что я оказался сейчас перед тобой голым, не просто символично, – сказал Фалькон. – Они хотели установить на мне жучок. Я сказал, что в таком случае отказываюсь с тобой говорить. После всех твоих мер предосторожности мы знаем, что жучка нет. Разговор этот останется между нами, и я знаю, что наш контакт восстановлен. Что теперь все иначе, чем было в Мадриде. Поэтому говори. Выложи все, что следует сообщать.

Якоб покосился на него. Тусклый серый свет пасмурного дня покрывал свинцовой пеленой одну его щеку. Глаза бегали, поблескивая во мраке. Искорки этого взгляда впивались в мозг Фалькона точно иголки. Правду ли говоришь? – вопрошали они.

– МИБГ с такой готовностью приняла меня в свои ряды, потому что до этого целых девять месяцев не знала, как подступиться ко мне. Несмотря на мое происхождение и причастность к различного рода движениям, в собственном моем поведении ничто не указывало на то, что я разделяю их взгляды. И, как я уже говорил, их беспокоила и до сих пор беспокоит «немарокканская» часть моей души. Но поспешность, с которой они отозвались на первое же мое слово, и молниеносное мое продвижение по служебной лестнице, отчего, например, я в первые же дни после вербовки был принят высшим командованием, объясняются тем, что я долгое время находился у них под наблюдением. Я обладал чем‑то крайне им нужным.

– Но что именно им нужно и почему они так тебя обхаживают, ты не знал?

– Нет. Я наивно считал, что игру веду я сам, – сказал Якоб и, постучав себя по груди, вдруг издал смешок. – Это как с невестой: думаешь, что женишься на робкой девственнице, а выясняется, что в смысле опыта она даст тебе сто очков вперед!

– Когда же ты все выяснил?

– По возвращении из Парижа. Тогда же.

– В июне?

– Они пристально изучали меня и допрашивали самым тщательным образом. Мы все думали, что это из‑за той истории со взрывчаткой. Но ничего подобного. Они желали удостовериться, что я чист и не имею нежелательных контактов.

– Так что спрашивали они у тебя, когда ты вернулся в Рабат?

– Ты готов услышать это, Хавьер?

– В каком это смысле?

– Узнав, ты становишься причастен. Отогнать это от себя, забыть ты уже не сможешь, – сказал Якоб. – Ты не просто будешь это знать, ты завладеешь ценностью – получишь в свое распоряжение людские жизни. Мою жизнь. Жизнь Абдуллы.

– Я прибыл сюда затем, чтобы ты не остался в одиночестве, – сказал Фалькон. – Какими бы наивными мы ни были, мы занимались этим вместе, и я не собираюсь покидать тебя сейчас. Поэтому расскажи мне все.

– Расскажи я это тебе, и ты окажешься со мной на моей галере, а это значит, что не сможешь поделиться ни с кем – ни со своими людьми, ни уж тем более с британцами или американцами.

– Чтобы принимать решение, надо сначала узнать суть дела.

– Никаких «а там посмотрим» здесь быть не может, Хавьер, – сказал Якоб. – Если то, что я тебе расскажу, покинет пределы этой комнаты, считай, я погиб. Тебе придется схоронить в себе то, что ты узнаешь. А они станут допытываться, всячески выспрашивать тебя.

– Ну давай уж, решайся! – сказал Фалькон.

Якоб пригладил волосы, приготовился.

– Маленькое предисловие, – сказал он. – Как тебе известно, первоначальной задачей МИБГ были не операции за рубежом, а изменение внутриполитического курса правительства Марокко.

– Они стремятся передать власть исламистам, подчинить всех и вся законам шариата, – сказал Фалькон.

– Именно. И ситуация в Марокко не менее сложна, чем ситуация в других восточных странах, окаймляющих юг Европы. Например, Турции. В них всюду идет ожесточенная борьба между религиозным и светским направлениями, борьба, в которой обе стороны прибегают к террористическим методам. Но Марокко все‑таки отличается тем, что в нем правит династия Алауитов, ведущая свой род от зятя пророка Мухаммеда. Король Мухаммед Пятый в пятидесятые годы поддерживал борьбу за независимость и был за это выслан из страны. Таким образом, этот монарх пользовался доверием как религиозных, так и политических деятелей, и потому после завоевания независимости парламент поддержал его. Умер он рано, и в тысяча девятьсот шестьдесят первом году власть перешла к его сыну Хасану Второму, человеку очень жесткому, ни в грош не ставившему принципы демократии. Ведущие партийные деятели были изгнаны из страны, возобладали террор, политический сыск, действовала разветвленная система доносительства, но власть, однако, придерживалась светских законов. В тысяча девятьсот девяносто девятом году, с воцарением Мухаммеда Шестого, произошла некоторая либерализация – заговорили о правах человека, избирательных правах для женщин, политическом плюрализме. Фундаменталисты этих реформ не одобряли, но так как система государственной безопасности оказалась расшатанной, у фундаменталистов появился шанс.

– Организоваться для неповиновения.

– Правильно, но они нуждались в помощи извне. Им нужны были деньги, – сказал Якоб. – В период до одиннадцатого сентября ничего существенного не происходило, но как раз в это время налаживались связи и крепла организация, впоследствии получившая широкую известность как Аль‑Каеда. Правоверные марокканские мусульмане испокон веков тянулись на Ближний Восток, как считалось, для получения образования. Но начиная с восьмидесятых годов события в Афганистане подлили масла в огонь, усилив идейный радикализм.

В результате к две тысячи первому году в Марокко сосредоточилось большое количество людей, готовых воспринять и разделить идеи Аль‑Каеды. На первоначальном этапе существования МИБГ можно было уподобить новоиспеченной фирме, ждущей помощи от более крупной корпорации. Но, желая встретить сочувствие, ты должен иметь нечто привлекательное, некое блюдо, которое ты бы мог, так сказать, поставить на общий стол. Вот почему они и занялись операциями за рубежом. Но случилось это не вдруг, не вот так, – Якоб щелкнул пальцами. – МИБГ потребовались годы, чтобы упрочить свои позиции – наладить маршруты ввоза и вывоза наркотиков, организовать сеть поставщиков, ячейки, члены которых осуществляли наблюдения, выбирали мишени, продумывали акции, способы их осуществления, изготовляли удостоверения личности, фальшивые паспорта и сами бомбы.

Таким образом, желание расположить к себе превратило их в опытных, отпетых террористов. В настоящее время, – продолжал Якоб, – им нет нужды просить Аль‑Каеду о денежной помощи. Деньги они получают от наркоторговли, мошеннических операций, взлома банковских кодов и всего того, что сами они считают не преступлениями, а справедливыми и оправданными атаками на западную цивилизацию. Все это они рассматривают как часть джихада. Окрепнув, нарастив мускулы и осмелев, они стали относиться к себе иначе. С успехом меняется сам фокус зрения. Они начали мыслить глобально. Зачем тратить усилия на свержение монарха в каком‑то захудалом, богом забытом королевстве, когда возможна революция в мировом масштабе? Вернуть вновь все страны, от Пакистана до Марокко, а может быть и Андалузии, в лоно ислама, подчинить их исламскому закону и происламским правительствам, как это и было тысячу лет назад.

– Это мечта о джихаде, – заметил Фалькон. – Но как это осуществить? Пока что их влияние не так значительно: взрыв Торгового центра, убийства мадридцев и лондонцев, ездивших на работу в электричках, но от этого до воплощения их мечты на практике – путь огромный.

– Это они осознают, – сказал Якоб. – Усама бен Ладен заставил заговорить о них весь мир, дав им ощутить свою силу, лишь после две тысячи первого года по‑настоящему формируется их идеология.

– Нет, но ты ответь, каким образом они собираются воплотить свои идеи в жизнь!

– Знаешь, Хавьер, в чем состоит самая серьезная ошибка Запада?

– В чем?

– Вы не верите в реальность угрозы. Вы считаете эти идеи бреднями какой‑то кучки фанатиков, вылезших из своих глинобитных хижин и чертящих на песке идиотические планы переустройства мира.

– Я вовсе не склонен недооценивать способности этих людей, – сказал Фалькон. – Но я знаю и о том, что арабский мир не представляет собой сплоченного фронта.

– Лидеры арабского мира, – поправил его Якоб, – ставшие приспешниками Запада, действительно не представляют собой сплоченного фронта и не могут объединиться с бесправными палестинцами, с жителями расколотого Ливана, со зловещими и непостижимыми сирийцами, с колеблющимися турками, со страдальцами из оккупированного Ирака, с несносными иранцами. Но что ты скажешь о населении их стран, шестьдесят процентов которого – молодежь не старше двадцати пяти лет, молодежь, которая живет лишь верой и жаждой отмщения за несправедливость?

– Ну ладно, положим, так, – сказал Фалькон. – Но все равно до того, чтобы месть свершилась, еще идти и идти.

– Однако и тут имеется ключ, а ключ в данном случае – это все. Ключ – это страна, не только обладающая сказочными богатствами и самыми вожделенными в мире ресурсами, но и владеющая главными и наиболее почитаемыми святынями ислама и правом доступа к этим святыням.

– Саудовская Аравия, – сказал Фалькон. – Ты считаешь, что американцы с такой поспешностью захватили Ирак, для того чтобы защитить монархию страны, где сосредоточены источники самых огромных доходов Америки?

– Большинству мусульман трудно уловить эту сложную закономерность, – сказал Якоб. – Почему хранители исламских святынь так неукоснительно хранят верность яростным врагам и гонителям ислама, тем, кто поддерживает притязания Сиона, обосновавшегося в самом сердце священной земли Пророка? И вправду, очень непростая схема. Куда как логичнее было бы, если б саудиты направили свое богатство, силу и влияние на поддержку справедливой борьбы несчастных арабов, однако этого не происходит.

– И стало быть, никто не станет проливать слезы, если династию Саудитов постигнет бесславный конец, – сказал Фалькон. – Но как ты полагаешь этого достичь?

– Во‑первых, Аль‑Каеда хоть и не столь сильна, чтобы сокрушить американцев в Ираке, но может задержать их там так надолго, что в момент, нужный для решительных действий, силы американцев в Ираке окажутся подорванными, или рассредоточенным или утратившими волю к победе.

– А пока…

– Королевская семья саудитов насчитывает более шести тысяч человек, – сказал Якоб. – Общий их доход превышает ВВП многих стран из тех, что помельче. И такое количество народа вместе с их деньгами превращает королевскую семью в политического монстра. Члены этого семейства представляют весьма разнородную публику – от совершенно коррумпированных наркодилеров, всей душой преданных Америке, до аскетичных, глубоко правоверных ваххабитов‑фундаменталистов. Некоторые из них кичатся своим богатством и всячески выставляют его напоказ, предаваясь безвкусной и сумасбродной роскоши, другие же втихомолку направляют средства на поддержку международного терроризма.

Поэтому МИБГ и другие террористические группы понимают, что задача сводится к тому, чтобы расшатать баланс, перетянув в королевской семье чашу весов в пользу радикалов‑фундаменталистов. А также поддержать те слои населения, которые выражают недовольство и надеются, что исламское государство предоставит людям больше возможностей достичь равенства, чем это делает дряхлая монархия.

– Что и явится зародышем нового миропорядка, – сказал Фалькон. – Но выстроить его не так‑то просто. Как МИБГ собирается это сделать? И какую роль в этом призван сыграть ты?

– Путем убеждения, хитростью, а если надо, и устранением противников, – сказал Якоб. – Одного за другим.

– Надо думать, что в королевской семье действует неплохая охрана, – смущенно пробормотал Фалькон.

– Очень опытная спецслужба. Очень хорошо выученная, – кивнул Якоб и потупился.

– Это они тебя обучили, да, Якоб?

Тот уставился в стену поверх головы Фалькона. Свет его глаз, казалось, шел откуда‑то издалека, как путник, медленно бредущий по безлунной пустынной равнине.

– Теперь тебе решать, Хавьер, – сказал Якоб. – Я не стану тебя винить, если ты пойдешь в комнату, оденешься, покинешь номер и мы больше никогда не увидимся.

– Я этого не хочу, – сказал Фалькон.

– Почему? – спросил Якоб, глядя прямо ему в лицо с искренним пытливым любопытством.

Фалькон ответил не сразу не потому, что сомневался в ответе, но пораженный неожиданным ясным осознанием того, как дорожит он их отношениями. Его дружба с Якобом, не будучи кровной связью, приобрела все драгоценные качества и оттенки этой связи. Но при этом он знал, что нет уз крепче, чем узы, соединяющие родителей с детьми. Это странное его состояние, эта минута, когда он, сидя голый в ванной гостиничного номера Якоба, понимал, что все его тревоги вот‑вот прекратятся, заставила его вновь ощутить свое глубокое сиротство и осознание своей вторичности в жизни тех, кто ему дорог.

– Если у тебя есть сомнения… – произнес Якоб.

– У меня их нет, – сказал Фалькон. – Ты единственный, кто способен понять, через что я прошел. При всей нашей близости с сестрой и братом они все еще воспринимают меня как прежнего Хавьера. Им неведома глубина перемен, которые я претерпел, а может быть, они гонят от себя мысль о них. Ты знаешь меня так, как никто другой, и я не собираюсь с легкостью прерывать нашу связь.

– Так к чему же тогда такой потерянный вид? – спросил Якоб.

– Потому что на меня вдруг нахлынуло чувство страшного одиночества от сознания того, что никогда и ни для кого не бывать мне самым главным человеком на свете.

Якоб кивнул. Лгать другу он не хотел.

– Но бывает время, – сказал он, – когда чувствуешь необходимость только в друге.

Фалькон промолчал. Якоб знал вопросы, на которые должен был ответить, и колебался под тяжестью решения. Наконец он вздохнул с чувством невероятного облегчения.

– У меня связь с… назовем его пока членом саудовского королевского дома, – сказал Якоб, – или для удобства ничего не говорящим именем Файзаль.

– Как давно ты его знаешь?

– Познакомились мы с ним в две тысячи втором году в доме одного моего приятеля в Марбелье, – отвечал Якоб. – Подружились. Он часто бывает в Лондоне по делам, и, когда я езжу туда на встречи или модные показы, мы всякий раз видимся.

– Давай проясним ситуацию, Якоб, – сказал Фалькон. – Он твой любовник?

– Да, – отвечал Якоб. – Когда стало ясно, что отношения наши серьезны, Файзаль, принадлежащий к саудовскому королевскому дому и потому постоянно испытывающий вполне оправданный стресс и тревогу, сначала испытал именно их, а затем обучил меня способам видеться с ним тайно, без соглядатаев. Его охранники прошли британскую школу. Они тоже приложили руку к тому, чтобы вышколить меня. Мои успехи в последние месяцы и привели к тому, что МИ‑5 несколько раз оказывалась в дураках.

– А что ему известно насчет тебя? – спросил Фалькон. – Если его охрана помогает тебе ускользать от МИ‑5, то он, должно быть, догадывается, что ты человек не простой.

– Наши взгляды во многом сходятся. Мы оба видим мир не в одних только черно‑белых красках. Мы много времени проводим, обсуждая серые его ареалы. Например, именно Файзаль объяснил мне причину той скоропалительности, с какой американцы оккупировали Ирак. Немногие из шести тысяч членов саудовского королевского дома способны разделить с ним его тревогу, ужас, в котором он пребывает. Большинство из них при малейшей опасности просто сядут в свои частные самолеты и покинут страну.

– Прихватив с собой реквизиты своих счетов в швейцарских банках.

– Именно, – сказал Якоб. – Их он презирает. Мы оба с ним интересуемся подоплекой событий. Тебе он понравится. Мы часто говорим о тебе.

– Что ж, значит, его не смущает твоя «шпионская» работа на НРЦ?

– К его чести, это действительно так. Он даже поставляет мне сведения.

– Какое же место он занимает в пространстве, четко разделенном между «друзьями Америки» и «фундаменталистами‑ваххабитами»?

– Его можно причислить как к тем, так и к другим, но ни тем ни другим он не является.

– Но он является видным членом королевского дома, где существует баланс сил между теми и другими, и представляет собой идеальную мишень для активистов МИБГ, несомненно желающих втянуть его в свою деятельность.

– Не совсем так, – сказал Якоб. – Ты забываешь, что радикалы из МИБГ как раз и видят все исключительно в черно‑белых красках, которые они только и способны воспринимать. Им не по нутру человек противоречивых взглядов. При всей набожности Файзаля – а он человек исключительной набожности, какая мне даже и не снилась, – он остается верен королевской семье. Какие бы мощные аргументы ни выдвигали радикалы, пытаясь перетянуть его на свою сторону, он никогда не предаст короля.

– Каким образом МИБГ стало известно о ваших отношениях и знают ли они всю степень вашей близости?

– Знают, а из каких источников – мы теряемся в догадках, – сказал Якоб. – Попутно я продолжал другую связь. Могли случаться какие‑то проколы, неосторожные поступки. Существуют, наконец, слуги. Даже при всем старании совершенно отгородиться от окружающего мира невозможно. Такая особенность, как гомосексуальная ориентация видного члена королевской семьи, рано или поздно становится известной. Грязные сплетни всегда найдут трещинку в самой толстой из стен.

– И именно это выложила тебе МИБГ, когда в июне ты вернулся из Парижа?

Якоб оперся ногами о край биде и, подтянув колени к локтям, обхватил ладонями лоб. Он кивнул.

– И вот зачем МИБГ понадобился Абдулла, – сказал Фалькон. – Единственная привязанность, которая перетянет чувство к любовнику, – это родительская любовь. Так они удерживают тебя в подчинении. Но что именно им надо?

– Файзаля невозможно целиком и полностью превратить в законченного радикала, – сказал Якоб. – Им нужна его смерть.

 

11

 

 

Торговый центр «Нервион‑пласа», Севилья, суббота, 16 сентября 2006 года, 13.15

 

– Ни с кем, кроме Хавьера, я говорить не буду, – заявила Консуэло. Заявила громко и так резко, что мужчины в кабинете даже попятились, как если бы она вдруг выхватила из ножен кинжал.

Они находились в кабинете директора торгового центра. Зарешеченные ставнями окна выходили на широкую улицу Луиса де Моралеса. В комнате царила прохлада, хотя снаружи глаза слепило яркое солнце. Беспощадные лучи, проникая сквозь щели ставен, испещряли белыми полосами противоположную стену, украшенную копией картины Хуана Миро. Консуэло знала, что картина эта называется «Собака, лающая на луну». И действительно, на ней можно было различить яркое пятнышко – собаку – и кривой белый серп луны на непроглядно темном фоне, мрак которого прерывало лишь подобие железнодорожных путей – дорога, ведущая в никуда, в пустоту забвения. Консуэло было мучительно горько глядеть на эту картину, изображавшую, по замыслу Миро, как теряются мелкие формы в пустоте пространства. Где теперь Дарио? Обычно его шумное присутствие занимало собой все их тесное помещение, теперь же он виделся ей крохотным и беззащитным в этом бесконечном и холодном просторе.

Тревога за сына накатывала волнами: в какую‑то секунду Консуэло казалась сдержанной и решительной настолько, что все мужчины в комнате преисполнялись к ней уважением, а в следующую – она вдруг прятала лицо в дрожащих руках, скрывая мучительную рану, стараясь не дать слезам литься потоком.

– Но это не сфера деятельности Хавьера, – сказал Рамирес, он единственный знал ее достаточно близко, чтобы посметь возражать.

– Я это знаю, Хосе Луис, – сказала Консуэло, поднимая на него взгляд. – И слава богу, что это так. Но я просто не могу… не хочу больше ни с кем говорить. Он знает меня и сможет разузнать все, что ему надо. И между нами с самого начала не возникнет спора и недопонимания.

– Вы должны пообщаться с полицейскими из отдела по борьбе с преступлениями против детей, – сказал Рамирес. – У ОБПД огромный опыт в поисках пропавших детей. Крайне важно просчитать все возможности, и сделать это надо незамедлительно: то ли ребенок отошел и заблудился, то ли его похитили, а если это похищение, то каковы его мотивы.

– Похищение? – Консуэло вскинула голову.

– Не пугайтесь, Консуэло, – сказал Рамирес.

– Я не пугаюсь, Хосе Луис, это вы меня пугаете.

– Но ОБПД непременно заинтересуют мотивы. Они будут глядеть в корень, исследовать всю подноготную. Взвесят все возможности. В вашем бизнесе у вас есть враги?

– У кого их нет?

– Вы не замечали, чтобы кто‑нибудь крутился возле вашего дома?

Она не ответила. Вопрос заставил ее задуматься. Может быть, тот парень в июне? Цыганского вида парень на улице пробормотал ей вслед скабрезности, а потом она еще столкнулась с ним на площади Пумарехо неподалеку от своего ресторана.

Она решила тогда, что он подкарауливает ее, хочет изнасиловать где‑нибудь на задворках. Он знает ее имя, знает про нее все, знает про смерть ее мужа. Да, и еще сестра ее после тоже видела его возле дома, когда сидела с ее детьми, и сказала, что он работает в новом игорном зале.

– Вы задумались, Консуэло?

– Да.

– Так поговорите с полицейскими из ОБПД?

– Ладно, поговорю. Но не раньше, чем отыщется Хавьер.

– Мы сейчас пытаемся связаться с ним, – сказал Рамирес и похлопал ее по плечу своей крепкой красной ручищей. Он сочувствовал ей. Сам был отцом, и ему случалось заглядывать в эту бездну, что изменило его, приоткрыв некие темные глубины.

 

Фалькон бесил их. Дуглас Гамильтон, обычно такой уравновешенный, тоже был на грани и отпускал ехидные замечания. А Родни уже обзывал Фалькона педиком. Из уроков английского последнему было известно, что это самое грязное английское ругательство, но ему, как истинному испанцу, а значит, великому мастеру всяческих ругательств и похабщины, все было как с гуся вода.

Рассердило их уже то, что подслушивающее устройство, которым они снабдили Фалькона, не сработало, но окончательно вывела из себя догадка, что Фалькон, по‑видимому, действительно не желал сообщать им то ценное, что вынес из встречи с Якобом.

– Вы не можете сказать, где находился он те пять раз, когда ускользал от нашего наблюдения. Не можете сказать, кто обучил его, не можете сказать, почему его сын оказался в Лондоне…

– Я ничего не знаю, – сказал Фалькон, прерывая возмущенный поток обвинений. – Он не пожелал со мной поделиться.

– Шлепнуть подонка – и дело с концом! – буркнул Родни.

– Что? – вскинулся Фалькон.

Родни лишь передернул плечами, словно отмахиваясь от ерунды.

– Ну не надо уж так, – умиротворяюще проговорил Гамильтон.

– Он попал в настоящий переплет.

– Да хватит вам, ей‑богу! – бросил Родни.

– А все мы разве не в том же самом переплете? – возмутился Гамильтон. – Вы беседуете сейчас с людьми, держащими под неусыпным контролем две тысячи потенциальных террористов! Неужели трудно бросить нам хоть одну косточку, а, Хавьер?

– Могу обсудить с вами турецкого предпринимателя из Денизли.

– К черту предпринимателя! – взревел Родни.

– Мы слушаем, – сказал Гамильтон.

– Они подписали контракт на поставку джинсовой ткани для фабрики в Сале, – сказал Фалькон. – Первая партия получена…

– Не виляйте, – сказал Родни. – Вы знаете о его делишках, но никак, черт вас возьми, не расколетесь, а морочите нам голову каким‑то турецким предпринимателем, который нам на хрен не нужен!

– Наверно, вы в курсе того, что Якоба и этого турка связывают чисто деловые отношения, – сказал Фалькон, – но желаете использовать щекотливую ситуацию, превращая ее в какую‑то угрозу!

– Насчет турка мы действительно в курсе, – сказал Гамильтон и поднял руку, желая остановить перепалку. – А что еще вы готовы нам сообщить?

– Якобу не известно о каком‑либо подразделении активистов МИБГ, действующем в настоящее время в Соединенном Королевстве, – сказал Фалькон, – но это не означает, что такого подразделения вовсе не существует. Ему могли просто не поручать вступать с ними в контакт, и в разговорах боевиков при нем об этом не упоминалось.

– И на том спасибо, – сказал Родни.

– Давайте проясним, по крайней мере, хоть что‑то. Известно вам, чем он занимался, когда ускользал от МИ‑5? – спросил Гамильтон.

– Лишь в общих чертах. Мне известно только, что дело было сугубо личное.

– Для чего и понадобилось проявить высшее шпионское мастерство?

– Чтобы дело это и впредь оставалось сугубо личным, да, понадобилось.

– Хорошо, – сказал Гамильтон. – По вашим словам получается, что человек или группа людей, с которой он встречался, ускользая от нас, никак не связаны с активистами МИБГ в Лондоне.

– Я могу это подтвердить. Как и то, что они ни в коей мере не являются вашими врагами.

– А тогда какого черта вы не можете нам сказать, кто они? – вскричал Родни, с каждым словом распаляясь все больше.

– Потому что вы начнете делать далеко идущие выводы. Я изложу вам факт, а вы сопоставите его с другим фактом, возможно совершенно с ним не связанным, с теми отрывочными сведениями о Якобе, которыми располагаете. И выстроите концепцию. Неверную. И начнете действовать в собственных интересах, а не в интересах моего агента, что, скорее всего, поставит под удар Якоба с сыном.

– Ну а если говорить об интересах Якоба, то в чем они состоят? – осведомился Гамильтон.

– Чтобы все его близкие остались живы… о себе же он в данном случае думает в последнюю очередь.

– Ах‑ах, невинная овечка! Только не надо начинать вешать нам на уши всю эту сентиментальную лапшу! – сказал Родни.

– Почему же он не ждет помощи от нас? – поинтересовался Гамильтон.

– Якоб отверг возможность сотрудничества с МИ‑6 и ЦРУ, потому что не верит в долговечность такого сотрудничества, – сказал Фалькон.

– Да хватит с ним чикаться, устранить – и все! И повода к беспокойству больше не будет, – заявил Родни, которого успела утомить вся эта беседа.

Фалькон ждал этого момента. Настало время устроить маленький спектакль, и Родни подкинул ему такую возможность. В три шага Фалькон пересек комнату и, схватив Родни за грудки и вытянув из кресла, с силой впечатал в закрытую дверь.

– Речь идет о моем друге! – сквозь зубы прошипел Фалькон. – О моем друге, предоставившем вам с риском для себя жизненно важную информацию, позволившую предотвратить теракт в одном из крупнейших зданий в Сити и гибель тысяч людей! Если вы хотите и впредь получать от него подобную информацию, то советую вам проявить терпение! В отличие от вас Якоб никому не угрожает и не подвергает опасности жизни других!

– Ладно, ладно, – проговорил Гамильтон, сжимая уже изготовившуюся для удара руку Фалькона. – Давайте успокоимся!

– В таком случае уберите с глаз моих этого воинственного идиота! – сказал Фалькон.

Родни осклабился, и Фалькон внезапно понял, что злость этого человека наигранная, что он ломает комедию, нарочно раздражая Фалькона, чтобы тот потерял бдительность.

Все еще кипя негодованием, он позволил препроводить себя назад, к его креслу.

– Дайте нам хоть какую‑то зацепку, Хавьер, – сказал Гамильтон. – Большего мы не просим.

– Ладно, – сказал Фалькон. С Якобом была заранее оговорена и эта мнимая уступка. – Ряд организаций, включая НРЦ, обеспокоен появлением постороннего в доме Якоба.

– Это что, в Рабате?

– Да, дом его в Рабате, Родни.

– Ну а нам‑то что за дело до этого?

– По‑видимому, беседа наша подошла к концу, – холодно бросил Фалькон, делая движение, чтобы уйти.

– Не обращайте на него внимания, – сказал Гамильтон, – и расскажите нам об этом постороннем.

– Это друг семьи по имени Мустафа Баракат. Заправляет в нескольких туристических агентствах в Фесе, где и появился на свет в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году и прожил всю свою жизнь.

– А что он делает в доме у Якоба?

– Гостит. Как гостил иногда и раньше, но с тех пор, как иностранные и марокканские спецслужбы заинтересовались личностью Якоба, это первый визит к нему Бараката.

– Мы эту личность проверим, – бросил Родни угрожающим тоном.

 

– Сейчас она побеседует с вами, – сказал Рамирес, обращаясь к двум офицерам из отдела по борьбе с преступлениями против детей, ожидавшим в коридоре возле директорского кабинета.

– А почему она так противилась? – спросил тот, что помоложе.

– Ее уже допрашивала полиция, – отвечал Рамирес, – почему и состоялось наше знакомство. Ее подозревали, вернее, я подозревал в убийстве мужа, Рауля Хименеса.

– А Фалькон не подозревал? – спросил инспектор Тирадо, старший из двух офицеров ОБПД. – Потому она и хочет говорить только с ним?

– О