Пригород Севильи, пятница, 15 сентября 2006 года, 8.30

 

Солнце над плодородной поймой Гвадалквивира уже двадцать пять минут как жарило вовсю. Когда Фалькон в 8.30 утра возвращался обратно в город, на градуснике было почти тридцать. Дома он полежал не раздеваясь в прохладе кондиционера и попытался уснуть. Не вышло. По пути он выпил еще кофе.

Ехать было недолго – по набережной вдоль остроконечных пиков ограды и ворот арены для боя быков «Ла‑Маэстранса» с ее белесым фасадом, гладким и поблескивающим, как глазурь на торте, с круглыми отверстиями окон, темно‑красными дверьми и маркизами, обведенными охристой каймой. Финиковые пальмы возле Золотой башни никли на фоне уже побелевшего от зноя неба, а медленные воды реки под мостом Сан‑Тельмо казались зелеными и не искрились, как бывает осенью.

Пустынность площади Кубы и разбегающихся от нее торговых улиц лишний раз подтверждала тот факт, что летняя жара еще не схлынула и всей своей мощью обрушивалась на город. Жители Севильи, вернувшиеся окрепшими после летних отпусков, чувствовали, как силы их вновь убывают от жары, бесконечных отключений электричества и стойкой духоты старого города.

Обычные для конца лета грозы, что омывают мостовые, окатывают благодатным ливнем изнывающие от зноя деревья, оживляют спертую атмосферу и вновь привносят краски в тусклое выцветшее небо, на этот раз не прогремели. Усталые дамские веера, без устали работавшие с самого конца мая, раскрывались без своего характерного бодрого щелканья, и руки дам подрагивали, трепеща в грустном предвкушении еще одного месяца беспрестанного судорожного обмахивания.

В 10.15 утра в конторе еще никого не было, а документация, касавшаяся севильского взрыва 6 июня, по‑прежнему громоздилась на столе и вокруг высокими, по колено, непролазными кипами. Подготовка судебного процесса над двумя подозреваемыми, похоже, должна была занять месяцы, если не годы, успех же никто не гарантировал. Прямо перед глазами Фалькона на стене маячила схема с именами и предполагаемыми связями участников того, что пресса окрестила католическим заговором, но там имелся пробел, грозивший превратиться в тупик.

Садясь за рабочий стол, он каждый раз заново перебирал в памяти отраженные в схеме обстоятельства дела. Их было пять.

1. Хотя двое находившихся под арестом подозреваемых и были безусловно и прочно связаны с двумя главарями – все четверо были правыми, а к тому же католиками, откуда и пошло название, – никто из них не имел понятия о том, кто именно подложил бомбу, разрушившую в Севилье 6 июня многоквартирный дом и соседний с ним детский сад.

2. Самих главарей, Лукрецио Аренаса и Сезара Бенито, арестовать не удалось, так как они были убиты. Первый был застрелен в ту минуту, когда готовился прыгнуть в бассейн на своей вилле в Марбелье. Второй же задушен в своем номере мадридского отеля резким ударом ребром ладони поперек горла, перекрывшим ему дыхание.

3. Более трех месяцев сонм следователей изучал деятельность мадридского «Банко омни», чьим исполнительным директором являлся Лукрецио Аренас. Следователи бесконечно осматривали все помещения банка, допрашивали бывших коллег и деловых партнеров убитого, мучили расспросами его семью. Никаких зацепок найти не удалось.

4. Следователями было тщательно осмотрено офисное здание компании «Горизонт» в Барселоне, членом совета директоров которой был Сезар Бенито. Каждый связанный с ним был опрошен. И опять же безрезультатно.

5. Была сделана попытка осмотреть здание американской инвестиционной компании «Ай‑4‑ай‑ти». В мадридском филиале, чей головной офис располагался в Америке, всем распоряжались два новообращенных христианина из Кливленда. По существу, они владели и компанией «Горизонт» и через дорогих адвокатов сумели воспрепятствовать расследованию, утверждая, что полиция не имеет законных оснований врываться к ним в здание.

Всякий раз, усаживаясь за свой стол, Фалькон упирался взглядом в схему и в твердокаменную стену за ней.

Жизнь шла своим чередом, шла как ни в чем не бывало, даже после Нью‑Йорка, Мадрида и Лондона, а Фалькон все считал и подсчитывал дни, с болью отмечая их неумолимый бег, в то время как он без толку блуждал в хитросплетении никуда не ведущих деталей, в которое выродилось это дело.

Его постоянно угнетало обещание, данное им по радио жителям Севильи еще 10 июня, обещание во что бы то ни стало, даже ценой своей карьеры, найти виновников взрыва. Свои угрызения совести он скрывал и ни за что не признался бы комиссару Эльвире в том, что чувствует, ворочаясь по ночам без сна в своей постели. Он проник в этот заговор, как проникают в темную махину замка, проник, но ничего не нашел и сейчас надеялся только отыскать некую «потайную дверь» или «тайный подземный ход», который привел бы его к чему‑то, скрытому от глаз.

Единственный человек, который приходил ему на ум в этом смысле, приходил постоянно в течение всех этих трех месяцев, был тот, кого он, так или иначе, не в силах был забыть, – покрывший себя позором следственный судья Эстебан Кальдерон, по ассоциации с которым Фалькону вспоминалась и любовница‑кубинка судьи, скульптор по дереву по имени Мариса Морено.

– Шеф?

Прервав свое исследование темных глубин подсознания, Фалькон поднял глаза, чтобы увидеть круглое открытое лицо одного из лучших молодых детективов – Кристины Ферреры. Во внешности Кристины, казалось, не было ничего особенно привлекательного – вздернутый нос, широкая улыбка, короткие прямые неопределенного цвета светлые волосы – ничего примечательного. Но каким‑то образом на ее лице отражались незаурядные внутренние качества девушки – ее великодушие, неколебимые нравственные устои и редкая способность сострадать. Именно поэтому Кристина так расположила к себе Фалькона уже при первой их беседе, когда девушка пришла к нему устраиваться на работу, которую в результате и получила.

– Я подумала, что вы, должно быть, здесь, но вы не отзывались. С утра пораньше, да?

– Один небезынтересный нам русский был убит на автостраде падением стального прута, – отвечал Фалькон. – Какие‑нибудь новости для меня?

– Две недели назад вы поручили мне разузнать подробности о подружке Кальдерона Марисе Морено, проверить, не числится ли за ней чего‑нибудь сомнительного.

– А я как раз по странной случайности о ней‑то и думал, – сказал Фалькон. – Продолжай‑ка.

– Не обольщайтесь понапрасну.

– Судя по твоему виду, результат за две недели работы не слишком впечатляющий.

– Ну, работа была урывками. А кроме того, вам должно быть известно, что в Севилье дела быстро не делаются, – сказала Феррера. – И что правонарушений за ней не замечено, вы тоже знаете.

– Ну а что ты все‑таки нарыла?

– После того как я поставила на уши всю местную полицию, мне удалось выудить одну деталь.

– Деталь?

– Заявление о пропаже в мае тысяча девятьсот девяносто восьмого года ее сестры Маргариты.

– Восемь лет назад? – удивился Фалькон. – И ты считаешь это интересной деталью?

– Это все, что мне удалось обнаружить, – ответила Феррера, передернув плечами. – Маргарите было тогда семнадцать, успела только школу окончить. Месяц спустя местная полиция справилась о ней, и Мариса заявила, что сестра нашлась. По‑видимому, девушка сбежала из дома с парнем, о существовании которого ее сестра не имела понятия. Парочка сбежала в Мадрид и оставалась там, пока не кончились деньги, после чего на попутках вернулась домой. Вот и вся история.

– Ну, по крайней мере, это дает мне повод побеседовать с Марисой Морено, – сказал Фалькон. – Больше ничего не припасла?

– Вот бумажка из тюрьмы. Начальник разрешает вам свидание с Эстебаном Кальдероном сегодня в час дня.

– Чудесно.

Феррера ушла, оставив Фалькона наедине со своими мыслями о Марисе Морено и Эстебане Кальдероне. Причина, по которой эти мысли никогда не покидали его, была очевидна: блестящий при всем своем высокомерии следственный судья, ведший дело о взрыве 6 июня, через несколько дней после происшествия, то есть в самый разгар следствия, пытался утопить в Гвадалквивире тело своей жены Инес, бывшей некогда женой Хавьера Фалькона. Последний, как начальник отдела по расследованию убийств, был вызван к месту обнаружения трупа. Когда, открыв лицо Инес, он увидел ее прекрасные, но такие безжизненные черты, он потерял сознание. При сложившихся обстоятельствах следствие по делу об убийстве Инес было передано человеку стороннему – старшему инспектору Луису Зоррите из Мадрида. Беседуя с Марисой Морено, Зоррита выяснил, что вечер убийства Кальдерон провел у любовницы, после чего на такси вернулся к себе, открыв запертую на двойной ключ дверь. Соединив воедино множество доказательств – имевших место скандалов между супругами, случаев сексуального насилия и рукоприкладства по отношению к жене, – Зоррита сумел заставить признаться ошеломленного таким натиском Кальдерона, в результате чего против него было выдвинуто официальное обвинение.

Со времени заключения Кальдерона под стражу Фалькон беседовал с ним лишь однажды, непосредственно после ареста, уже в камере. Теперь же он чувствовал волнение не потому, что боялся не совладать с новым всплеском эмоций, которые должны были всколыхнуться в нем при встрече, а в тайной надежде, что будет найдена крохотная щелка для проникновения в самую суть заговора.

Зазвонил внутренний телефон – комиссар Эльвира сообщал Фалькону, что прибыл Висенте Кортес из коста‑дель‑сольского отделения ОБОП. Фалькон связался с экспертами и узнал, что пока ими обнаружены только одни «пальчики», сходные с отпечатками Василия Лукьянова. Они собирались заняться деньгами, но для этого им нужно было получить от Фалькона ключ. Фалькон спустился в комнату, где находились вещдоки.

– Когда кончите работу, сообщите мне – до перевозки в банк я помещу деньги в сейф, – сказал Фалькон. – А что с кейсом?

– Самое интересное в нем – это диски, двадцать с чем‑то там, – сказал Хорхе. – Один мы просмотрели. Похоже, снят скрытой камерой. Парни трахаются с девками, нюхают кокаин, ну и так далее.

– В компьютер не перекачали?

– Нет, только прокрутили на DVD.

– А сейчас где эти диски?

– На сейф положили.

Фалькон запер диски в сейф и поднялся к комиссару Эльвире, где его представили Висенте Кортесу из Отряда по борьбе с организованной преступностью и Мартину Диасу из ЦРОП – Центра расследований по делам организованной преступности. Оба специалиста были молоды, не старше тридцати пяти. Кортес производил впечатление опытного чиновника, но выпиравшие из‑под белой рубашки бицепсы и широкие плечи служили доказательством, что этот усердный компьютерщик отлично натаскан и на захват преступников. Он был русоголов и зеленоглаз, с волосами зачесанными назад и ртом, казалось, постоянно готовым ухмыльнуться. Диас тоже был компьютерщиком, а помимо этого – лингвистом со знанием русского и арабского. Ростом без малого два метра, и потому в костюме, по всей видимости, сшитом на заказ, этот темноглазый брюнет имел привычку слегка сутулиться – наверное, выработанную необходимостью наклоняться при разговорах с женой, которая была ниже его на полметра. В расследовании дел, связанных с организованной преступностью, есть одна особенность – здесь требуются не столько физическая сила и хорошее владение оружием, сколько ум и аналитические способности, почему и проводят расследование в основном не полиция и отряды специального назначения, а чиновники и высококлассные компьютерщики.

Фалькон доложил этим троим обстоятельства дела. Пока он говорил, темноволосый, с аккуратным, по ниточке, пробором Эльвира перебирал папки на столе и время от времени щупал безукоризненный узел своего синего галстука. Он был консервативен, любил порядок и всегда действовал по инструкции и с оглядкой на свое и Фалькона высшее начальство – Андреса Лобо.

– Василий Лукьянов заправлял несколькими ночными клубами, притонами проституток в Коста‑дель‑Соль и на основных подъездах к Гранаде. Торговля живым товаром, сексуальное рабство, доходы от проституции – это его главные…

– Сексуальное рабство? – переспросил Фалькон.

– В наши дни девочку можно заполучить на срок какой только пожелаешь. И делать она будет все, что угодно, – от работы по дому до секса. А когда она тебе надоест, возвращаешь ее обратно и берешь себе новую. Такса – пятнадцать тысяч евро в неделю, – пояснил Кортес. – Существуют даже специальные рынки для такой торговли. Девушки там разные – из Молдавии, Албании, даже нигерийки попадаются. Чтобы добраться в наши края, они продавались и покупались десятки раз. Средняя цена продажи колеблется вокруг трех тысяч евро в зависимости от внешних данных. Таким образом, ко времени приезда в Испанию сумма возрастает и может достигать уже тридцати тысяч, и сумму эту девушка должна отработать. И мне, и вам это кажется диким, но такие, как Василий Лукьянов, не видят тут ничего противоречащего логике.

– В его машине нашли кокаин. Это что, побочный промысел или?..

– В наркоторговлю он втянут недавно. Вернее, даже не он. Главарь его шайки провернул одну сделку с товаром из Галисии и завязал отношения с колумбийцами, чей рынок – Коста‑дель‑Соль.

– Ну и какова в этом роль Лукьянова? – спросил Эльвира.

Кортес кивком сделал знак Диасу.

– Это вопрос непростой. Сейчас мы пытаемся понять, зачем он ехал в Севилью с почти восемью миллионами евро, – отвечал Диас. – Это крайне важно. В настоящий момент русские гораздо больше зарабатывают на сутенерстве, чем на наркоторговле. А распределение ролей в иерархии занимает нас с прошлого года. Ведь когда в две тысячи пятом мы разворошили это осиное гнездо, грузинский босс всей этой русской шайки здесь, в Испании, подался в Дубай.

– В Дубай? – удивился Эльвира.

– Куда же и отправляться теперь всем преступникам‑террористам, торговцам оружием, отмывателям денег и…

– И скупщикам недвижимости, – закончил за него Кортес. – Ведь Дубай – это Коста‑дель‑Соль Среднего Востока.

– Так что же, у нас в Испании образовался вакуум? – предположил Фалькон.

– Ни в коей мере. На место босса у них заступил Леонид Ревник, присланный из Москвы. Назначение это здешние не одобрили главным образом потому, что первым долгом Ревник решил расправиться с двумя главарями, тоже родом из Москвы, посягнувшими на его прерогативы, – сказал Диас.

– Обоих нашли в десяти километрах от Эстепоны в Сьерра‑Бермехе связанными, с кляпом во рту и застреленными выстрелом в затылок, – добавил Кортес.

– Мы полагаем, что это их противостояние имеет давнюю историю и началось в девяностые в их московский период, но мафиози тем не менее всполошились. Все поняли, что от них требуется теперь не только делать дела, но и постоянно быть настороже, опасаясь действий противоборствующей группировки, В этом году нами уже зафиксировано четверо так называемых «без вести пропавших». Прочие мафии – итальянская и турецкая, контролирующие торговлю героином, колумбийцы и галисийцы, чья сфера – кокаин, марокканцы, похищающие людей и торгующие гашишем, у нас действуют не столь жестко, как у себя на родине, и не так часто прибегают к насилию. В Испании они видят тихую гавань. В этом они следуют примеру наших давних друзей – арабов, занимающихся незаконной торговлей оружием по всему миру и использующих Коста‑дель‑Соль в качестве отправного пункта. Здесь же они отмывают деньги, почему и не желают привлекать к себе внимание. Другое дело русские, которым, по‑видимому, сам черт не брат.

– Есть соображения насчет того, зачем Лукьянов направлялся в Севилью с восемью миллионами евро в багажнике? – спросил Эльвира.

– Пока не знаю. Я плохо знаком с ситуацией в Севилье. Возможно, какими‑то сведениями располагает мадридский ЦРОП. Я послал им запрос, – сказал Диас. – Впрочем, не удивлюсь, если речь пойдет о противостоянии группировок. Леониду Ревнику пятьдесят два года, и он мафиози старого закала. Думаю, он предубежден против людей типа Василия Лукьянова, не прошедших русскую тюремную школу, а попавших в мафию другим путем. Ведь Лукьянов – ветеран Афганистана, а свое место в мафии он купил, причем сутенерствовать после этого продолжал. Ревник же, наверно, считает такой бизнес, при всей его прибыльности, делом недостойным.

– А очень это прибыльно? – спросил Эльвира.

– У нас в Испании четыреста тысяч проституток, и доход от этого бизнеса составляет восемнадцать миллиардов евро, – сказал Диас. – В этом, как и в распространении кокаина, Испания в авангарде европейских стран.

– Стало быть, вы полагаете, что Леонид Ревник Лукьянова презирал, что и заставило того внять другим предложениям, поступившим к нему как к эксперту в сомнительном, но крайне выгодном бизнесе? – спросил Фалькон.

– Вполне возможно, – сказал Диас. – Ревник был в отъезде, в Москве. Мы ожидали его возвращения на будущей неделе, но он вернулся раньше. Похоже, до него дошло, что Лукьянов готов переметнуться. Одно скажу вам с полной уверенностью: Лукьянов не пошел бы на такой шаг на свой страх и риск – для такого решительного поступка надо заручиться поддержкой. Однако кто оказал ему поддержку, мне неизвестно.

– Ну а восемь миллионов? – продолжал допытываться Эльвира, все еще неудовлетворенный.

– Это своего рода вступительный взнос. Способ заставить Лукьянова сжечь все мосты, – сказал Кортес. – Украв такую сумму, он ни при каких обстоятельствах не смог бы вернуться к Ревнику.

– Не забудьте об упомянутых мной дисках в кейсе, – сказал Фалькон. – Снятые скрытой камерой сцены – пожилые дядьки, трахающие молоденьких девушек, и…

– Так русские делают свой бизнес. Развращают всех, кто вступает с ними в контакт. По‑видимому, нам еще многое предстоит узнать о том, как проводили свой летний досуг наши городские чиновники, советники муниципалитета, застройщики и архитекторы и даже высшие полицейские чины.

Комиссар Эльвира провел рукой по макушке, взъерошив свою безукоризненную прическу.

 

3

 

 

Севильская тюрьма в Алькала‑де‑Гвадаире, пятница, 15 сентября 2006 года, 13.05

 

Сквозь бронированное стекло двери Фалькон глядел на понуро сидевшего за столом Кальдерона. В ожидании его тот курил, уставясь в металлическую пепельницу. Сделавший хорошую для своих еще молодых лет карьеру следственный судья выглядел теперь постаревшим. Худощавый, он похудел еще больше, что придавало ему изможденный вид. Свежая, упругая его кожа потускнела, а волосы, и без того не отличавшиеся густотой, образовали явные пролысины. Уши словно удлинились, мочки набрякли, будто, предаваясь своим невеселым мыслям, он то и дело дергал и теребил их. Вид арестанта успокоил Фалькона: было бы невыносимо, если б этот истязатель и убийца сохранил свои обычные высокомерие и заносчивость. Пропустив вперед себя охранника с кофе на подносе, Фалькон вошел в камеру. Кальдерон тут же встрепенулся, и в выражении его лица появилось подобие прежней уверенности.

– Чему или кому я обязан столь острым удовольствием? – осведомился Кальдерон, обводя рукой полупустую камеру. – Уединенность, кофе, визит старого друга… Какое роскошество!

– Я бы и раньше пришел, – сказал Фалькон, – но, как ты, должно быть, понимаешь, дела…

Кальдерон окинул его долгим внимательным взглядом и закурил новую сигарету, третью во второй пачке за день. Охранник поставил на стол поднос и вышел.

– И что же вдруг могло вызвать у тебя желание навестить в тюрьме убийцу бывшей твоей жены?

– Предполагаемого убийцу собственной жены.

– Это важная поправка или лишь педантичное уточнение?

– Только на прошлой неделе мне удалось выкроить время, чтобы подумать… ну и почитать кое‑что.

– Надеюсь, что почитал ты какой‑нибудь хороший роман, а не запись моей беседы с великим инквизитором, старшим инспектором Луисом Зорритой, – сказал Кальдерон. – Беседа эта, как может подтвердить тебе мой адвокат, была для меня не из приятных.

– Я несколько раз перечитал эту запись, как и запись беседы Зорриты с Марисой Морено. Она навещает тебя здесь, не так ли?

Кальдерон кивнул:

– К несчастью, свидания эти не супружеские. Мы просто разговариваем.

– О чем же?

– Разговорами обычно мы с ней не занимались, – сказал Кальдерон, затягиваясь сигаретой. – Предпочитали другой язык.

– Но может быть, очутившись здесь, ты усовершенствовался и в данном способе общения.

– Конечно. Только не с Марисой.

– Так зачем она приходит к тебе на свидания?

– Из чувства долга? А может быть, вины? Не знаю. Спроси ее!

– Вины?

– Думаю, она сожалеет о том, что рассказала Зоррите о некоторых вещах, – сказал Кальдерон.

– К примеру, о каких?

– Не хочу об этом говорить. Особенно с тобой.

– О том, как вы шутили с ней насчет истинно «буржуазного решения» сократить расходы на развод, убив жену?

– Черт знает, как этот прохвост Зоррита сумел вытянуть это из нее!

– Возможно, ему особенно и стараться не пришлось, – хладнокровно заметил Фалькон.

Сигарета Кальдерона застыла в воздухе на пути ко рту.

– Ну а еще о каких признаниях Зоррите может она сожалеть? – продолжал Фалькон.

– Она покрывала меня. И сказала, что я ушел от нее позже, чем это было на самом деле. Она думала, что спасает меня этим. Но Зоррита выяснил в таксопарке все, что касалось времени. Она сделала глупость. Чем оказала мне медвежью услугу. Получилось, что мне требуется помощь. Особенно учитывая то обстоятельство, что полиция застала меня на берегу при попытке утопить тело Инес в Гвадалквивире, – сказал Кальдерон. Он помолчал, нахмурившись и продолжая сосредоточенно курить, потом спросил: – Какого черта ты ко мне явился, Хавьер? Зачем все это?

– Я пытаюсь тебе помочь.

– Вот оно что! А с чего это ты вдруг загорелся желанием помочь предполагаемому убийце бывшей твоей жены? Я так понимаю, что в последнее время вы с Инес отдалились друг от друга, но все‑таки…

– Ты говорил мне, что невиновен. Ты утверждал так с самого начала.

– Но, старший инспектор Хавьер Фалькон, вам ли не знать, что убийцы всегда отпираются!

– Мне это известно, – сказал Фалькон. – И не стану притворяться, делая вид, что заинтересованность моя в этом деле совершенно бескорыстна и не имеет побочных причин.

– Ладно, – произнес Кальдерон, откидываясь на спинку стула. Как ни странно, но слова Фалькона, казалось, его удовлетворили. – Я и не думал, что ты рвешься спасать мою шкуру… особенно после того, как ты читал и перечитывал, как утверждаешь, запись беседы со мной.

– Да, грязи там достаточно, не могу отрицать.

– Как и я, – согласился Кальдерон. – Хотел бы я повернуть время вспять, чтобы изменить наши с Инес отношения!

– У меня к тебе ряд вопросов по поводу записи, – сказал Фалькон, пресекая этот жалкий всплеск раскаяния. – В первый раз, я так понимаю, ты поднял руку на Инес, когда она обнаружила в твоем фотоаппарате кадры с обнаженной Марисой.

– Она пыталась перекачать их на свой компьютер, – тут же начал оборону Кальдерон. – Я не понял ее намерений, то есть, хочу сказать, что одно дело обнаружить снимки, а совсем другое – как‑то их использовать, в чем я ее и заподозрил.

– Наверняка Инес успела к этому времени хорошо тебя изучить, – сказал Фалькон. – Так, бога ради, как же ты мог так неосторожно бросать где ни попадя аппарат? И о чем ты только думал, снимая на него свою любовницу в голом виде?

– Я не снимал. Снимки делала Мариса… а я в это время спал. Но никакого коварства в этом не было – она предупредила меня, что оставила мне в аппарате «подарочек», – сказал Кальдерон. – И «где ни попадя» я аппарат не бросал – Инес вытащила его у меня из кармана.

– А зачем тебе вообще понадобилось брать аппарат?

– Я отщелкал несколько кадров на корпоративе юристов, с которого и уехал к Марисе, – сказал Кальдерон. – Это было алиби на случай, если бы Инес нашла аппарат.

– Что ты и предполагал.

Кальдерон курил, погрузившись в размышления, что стало для него теперь так привычно.

– У Марисы я заснул и проспал слишком долго, – продолжал он. – Домой вернулся я уже в шесть часов утра и, как ты понимаешь, в довольно‑таки растрепанных чувствах, что в нормальном состоянии мне не свойственно. Мне показалось, что Инес спит. Но она не спала. Когда я плюхнулся в постель и заснул, она встала и отыскала снимки.

– И тут‑то ты ее ударил, – сказал Фалькон. – В тюрьме ты часто вспоминаешь эту сцену?

– Ты что, решил прибегнуть к оружию психоанализа?

Фалькон поднял руки, демонстрируя, что в них ничего нет.

– Если сам ты Марису не снимал, а аппарат прихватил только для съемок корпоратива в качестве алиби для Инес, то как мог аппарат попасть в руки Марисы, чтобы та снимала себя в голом виде?

– Она не скрывала, что рылась у меня в карманах. Она сказала: «Я ведь из буржуазной семьи. Я борюсь с этим наследием, но знаю все ваши хитрости». Рыться в карманах там в порядке вещей, Хавьер. И женщины в этих семьях поднаторели в таком искусстве. Улики – это их конек.

– Мариса по собственной воле тебе это рассказала?

– Нет, я спросил ее об этом.

– Почему вдруг?

– Не знаю, – сказал Кальдерон. – Помнится, я искал свои ботинки и нервничал, как вернусь домой и не будет ли скандала с Инес. Ведь я впервые не ночевал дома. Думаю, что я обратил внимание тогда на некоторую странность поведения Марисы.

– В чем же странность? Теперь‑то ты можешь объяснить, что именно тебе тогда показалось странным?

– Такие вещи обычно жены делают… не любовницы, – сказал Кальдерон, давя в пепельнице окурок. – Вот и Инес меня обыскала, когда я домой приехал.

– Ты слишком много куришь, Эстебан.

– А что мне еще остается? Кроме того, это способ успокоить нервы.

– Может быть, тебе стоит подумать о другом, альтернативном способе успокоить нервы.

Кальдерон поднял взгляд, в котором мелькнуло подозрение.

– Можешь как угодно лезть из кожи вон, Хавьер, но на твою кушетку психоаналитика я не лягу.

– Ну а на чью‑нибудь другую кушетку? – Фалькон щелкнул кнопкой, перелистнув страничку ноутбука. – И есть еще один вопрос относительно записи.

Кальдерон, казалось, ощетинился. Не сводя глаз с Фалькона, он закурил и, выпустив дым уголком рта, сказал:

– Валяй. Я весь внимание.

– Как ты думаешь, зачем Марисе понадобилось сообщать старшему инспектору Зоррите о том, что она виделась с Инес?

– Зоррита говорит, что лжецы – сущие дети. Мариса пыталась втереть ему очки насчет своей встречи с Инес, но он оборвал ее.

– Зоррита не записывал показания от руки, а использовал диктофон. Я прослушал всю его беседу с Марисой, – возразил Фалькон. – Если и есть что‑то в ее показаниях крайне для тебя невыгодное, о чем ты никоим образом не хотел бы ставить в известность Зорриту, так это факт встречи Марисы и Инес и особенно обстоятельства этой встречи.

– Наверно, – скучным голосом промямлил Кальдерон. Он не понял, куда клонит Фалькон, а упомянутая деталь не показалась ему значимой.

– Зоррита разыскал свидетеля, наблюдавшего их встречу шестого июня в Садах Мурильо. Сделать это оказалось нетрудно, потому что произошедшая между ними сцена была впечатляющей и запоминалась. Свидетель утверждал, что они скандалили, как две уличные девки, которые не могут поделить территорию.

– Похоже, свидетель в этом смысле человек опытный.

Мужчины обменялись невеселыми улыбками.

– Согласно его показаниям, оскорблениями сыпала Мариса, – продолжал Фалькон, не переставая щелкать страничками ноутбука. – Она даже выкрикнула что‑то наподобие: «Так знай же, что если он и поднимает на тебя руку, так это потому, что ему обрыдло видеть утром твою кислую рожу после того, как ночью он был со мной и все было лучше некуда!» Тебе Мариса об этом рассказала? Спрашиваю потому, что в рассказе Зоррите она об этом промолчала.

– Ну и что тебя в этом так заинтересовало?

– Во‑первых, мне интересно, откуда Мариса узнала о том, что ты бьешь Инес? Никаких синяков на лице у Инес не было. Может быть, ты говорил ей об этом?

– Нет.

– Может быть, ее прошлое, тяжелая жизнь в Гаване научили Марису хорошо распознавать следы побоев?

– Мне совершенно непонятно, к чему ты все это говоришь, Хавьер, – с металлом в голосе, словно с судейской трибуны, произнес Кальдерон.

– У Зорриты сложилось впечатление, что нападала Инес. В беседе с ним Мариса несколько раз повторила слова Инес: «La puta con el рurо».^[4]

– Она и мне упомянула эту ее фразу, – сказал Кальдерон. Теперь он слушал внимательнее.

– Зоррита решил, что рассказать ему о встрече с Инес Марису заставила еще не изжитая обида. Что она все еще зла на Инес за то, что та публично позорила ее. Но совершенно ясно, что это не так. На самом деле последнее слово оставалось за Марисой и перевес был на ее стороне. Свидетель утверждает, что Инес в результате поджала хвост и ушла, как побитая дворняжка. Так какой же смысл был Марисе рассказывать следователю об этой встрече?

– Ты думаешь, что здесь присутствовал какой‑то расчет?

– Я прослушал запись. Зоррите стоило только разок‑другой ее ткнуть, и из нее все это так и лилось. А история эта в ее интерпретации – лишний повод усмотреть в твоих действиях мотив: избавиться от Инес, забив ее до смерти, чтобы убийство выглядело непреднамеренным. Так что скрыть это все от следователя – самое милое дело и всецело в твоих интересах.

Кальдерон курил затягиваясь и с такой сосредоточенностью, что, казалось, голова его должна идти кругом от никотина.

– И последний мой вопрос относительно записи, – продолжал Фалькон. – Старший инспектор Зоррита встретился со мной спустя несколько часов после того, как допросил тебя. Я спросил, удалось ли ему тебя сломить и добиться признания. Зоррита ответил, что, в общем, удалось. Он признался, что, услышав твой отказ от услуг адвоката – бог знает, Эстебан, о чем ты только думал, отказываясь, – он посчитал себя вправе действовать грубее и при допросе надавить на тебя более решительно. Это, вкупе с ужасными результатами вскрытия, видимо, произвело на тебя сильное впечатление, так что в сознание твое вкралось сомнение. Зоррита решил, что именно тут ты и поверил в то, что действительно мог совершить убийство.

– Я был в замешательстве, – сказал Кальдерон. – А отказываться от адвоката меня заставляла гордость. Я и сам адвокат и мог бы защитить себя сам.

– Когда Зоррита попросил тебя описать твое возвращение домой в ту ночь, ты, по его словам, стал излагать события как бы в форме киносценария.

– Этого я не помню.

– Ты говорил от третьего лица, описывал увиденное словно со стороны, словно наблюдал все, покинув свою телесную оболочку или стоя за кинокамерой. Было ясно, что ты находился в трансе. Разве твой адвокат не сказал тебе об этом?

– Возможно, оттого, что был этим крайне смущен.

– В рассказе о том, что ты увидел, войдя в дом, наблюдается некоторая путаница, – сказал Фалькон.

– Ну, это‑то мы с адвокатом обсудили.

– В твоей «сценарной версии» ты описал свое состояние как «раздражение» от нежелания видеть Инес.

– Я не хотел ссоры. Злости, которую испытывал, узнав от Марисы о ее встрече с Инес, я не чувствовал. Я был очень сонный и буквально спал на ходу. Для меня это были утомительные дни – много работы, а вечерами еще эти мероприятия, встречи с журналистами…

Фалькон открыл новую страничку своей записной книжки.

– Меня вот какие слова твои заинтересовали: «Добрел до спальни, рухнул на кровать и тут же отключился. Он осознал лишь боль. Он бешено задергал ногой». Что это значит?

– Ты цитируешь дословно?

– Да. – Фалькон положил на стол диктофон и нажал кнопку «play».

Кальдерон изумленно слушал. Дым от сигареты, застывшей в его руке, поднимался, окутывая пальцы.

– Это что – я?

Фалькон проиграл еще раз его слова.

– Разве это так уж важно?

– По‑моему, Мариса прижгла тебе ногу зажигалкой, – сказал Фалькон.

Кальдерон вскочил так, словно в зад ему вонзилась иголка.

– Нога у меня уже который день болела, – возразил он, внезапно обретя память. – Я натер ее!

– Зачем же понадобилось Марисе жечь тебе ногу зажигалкой?

– Чтобы разбудить. Я дрых как сурок.

– Мне кажется, чтобы разбудить возлюбленного, существуют иные, более приятные способы, – сказал Фалькон. – Похоже, ей остро требовалось тебя разбудить, потому что время вашего расставания было очень важно.

Кальдерон опять опустился в кресло, закурил новую сигарету и уставил взгляд в высокое зарешеченное окно. Потом он моргнул, прогоняя навернувшиеся слезы, и закусил нижнюю губу.

– Ну да, это ты мне помогаешь, Хавьер. Понимаю всю иронию ситуации.

– Тебе другая помощь требуется, не моя, – сказал Фалькон. – Давай‑ка вернемся к тому, что я заключил из записи. Еще одно интересное наблюдение относительно той ночи в твоем рассказе Зоррите – две версии того, как вы встретились с Инес.

Кальдерон стал привычно повторять уже сказанные и отрепетированные слова, и Фалькон движением руки остановил его.

– Нет. То, что вы там с адвокатом заготовили для суда, меня мало волнует, – сказал Фалькон. – И пойми, что для меня дело тут не в тебе. Мои попытки могут оказаться тебе полезными, но основная моя задача вовсе не снять тебя с крючка. Я должен найти путь, должен проникнуть.

– Куда?

– В заговор. Кто подложил в подвал мечети бомбочку «Гома‑2 ЭКО», которая взорвала шестого июня сто кило гексагена, разрушив жилой многоквартирный дом и детский сад.

– Хавьер Фалькон держит слово, данное им севильцам! – буркнул Кальдерон.

– Слово это никто не забыл, тем более я.

Наклонившись над столом, Кальдерон вперился взглядом в зрачки Фалькона, как будто желая проникнуть через них в его черепную коробку.

– Я различаю в этом подобие уже некой навязчивой идеи! – воскликнул он. – Но одиночные боевые действия, Хавьер, в полицейской работе нежелательны и бесперспективны. В каждом испанском доме престарелых найдется, наверно, вышедший в тираж детектив, который, глазея от нечего делать в окно, все еще прокручивает в голове загадки, так и оставшиеся неразгаданными, – очередная без вести пропавшая девчонка, побои, неизвестно кем нанесенные какому‑нибудь бедолаге. Брось ты это дело. Никто и не ожидает, что ты все распутаешь!

– Но мне не устают напоминать об этом в управлении и во Дворце правосудия, – сказал Фалькон. – И что еще важнее, разгадки я жду от себя сам.

– Ну, в таком случае до встречи в психушке, Хавьер. Спротежируй мне там место у окошка, – сказал Кальдерон. Откинувшись на спинку стула, он разглядывал конус тлеющего в пепельнице пепла.

– На психушку я не согласен, – ответил Фалькон.

– Нет, ты определенно хочешь уложить меня на кушетку какого‑нибудь психиатра, – сказал Кальдерон, изо всех сил стараясь говорить уверенно. – И знаешь что? Пошел ты на фиг вместе со всеми остальными. Сходите с ума как хотите, а меня не втягивайте, лучше в себе разберитесь. В особенности ты, Хавьер. Ведь еще пяти лет не прошло с последнего твоего «полного психического коллапса». Так, кажется, это формулировалось? А работаешь ты на износ. Ведь один бог знает, сколько ты рылся в материалах по взрыву, пока не принялся шерстить записи Зорриты, надеясь отыскать несообразности в моем деле! Тебе надо отдохнуть, проветриться. Кстати, как у тебя дела с Консуэло? Ты уже ее трахаешь?

– Лучше поговорим о том, что было в четыре часа утра в четверг восьмого июля, когда ты вернулся к себе на улицу Сан‑Висенте, – сказал Фалькон и постучал по своей записной книжке. – По одной версии, ты, вернувшись, увидел Инес стоящей возле раковины и «был так рад ее увидеть», по другой же – ты почувствовал «раздражение», после чего – провал, а когда очнулся, ты лежал в коридоре, а встав и зайдя в кухню, увидел Инес на полу мертвой.

Кальдерон, казалось, проглотил комок в горле – так тяжело ему было в который раз воскрешать в темных глубинах памяти подробности той ночи. Он так часто это делал – чаще даже, чем повторяет дубль, оттачивая сцену, неумеренный в своей взыскательности кинорежиссер. Сейч<