Углы зрения: Петроград, Москва и Киев

 

Брестский мир вошел в историю как тяжелое поражение Советского государства. Это поражение советского проекта, который уже через несколько лет продемонстрировал свою живучесть и свое могущество. Неудивительно, что споры о Брестском мире отягощены идеологической составляющей, неотделимой от нашего отношения к большевизму и его течениям. Однако поведение участников данной политической драмы требует анализа в том месте и времени, в котором оно совершалось. И ключевыми местами в этом времени были не столько Брест, сколько Петроград и Киев.

Если рассматривать развитие событий день за днем, мы обнаружим, что Петроград долгое время не придавал значения Киеву. В центре Брестских переговоров и политических дискуссий, связанных с ними, находились территории, оккупированные Германией в Прибалтике, стратегически куда менее важные для России в целом, чем обширное пространство от Одессы до Донбасса, оказавшееся под угрозой после заключения соглашения Четверного союза (Германия, Австро-Венгрия, Османская империя и Болгария) и Центральной рады УНР 27 января (9 февраля). Затягивая переговоры в ожидании мировой революции, Ленин и Троцкий думали о Германии, Австро-Венгрии и Прибалтике, в то время как решающую роль играла Украина. Это хлеб, черноморские порты, ресурсы Донбасса. Недооценка роли Украины при выработке большевистской политики на Брестских переговорах до середины января – проблема, требующая объяснения.

Поведение большевистских лидеров уязвимо для критики, тем более что мы уже знаем последствия их действий. Задним умом все сильны. Если советская историография могла защищать более мудрую позицию Ленина, оттеняя авантюризм Троцкого, то теперь в провале внешней поли тики обвиняются все большевики. Обвинительные версии предлагаются в широком спектре – от шпионажа в пользу Германии до предательства революционных идеалов (оба обвинения могут соседствовать и в одной работе).[679] Свою толику «яда» добавляют сторонники традиционной дипломатии, укоряющие большевистских дипломатов в дилетантизме, подмене «дипломатических методов бесполезными идеологическими атаками на контрпартнеров».[680] Хотя совсем не очевидно, что традиционная профессиональная дипломатия в этих условиях действовала бы удачнее, ведь именно она стала проводником катастрофы 1914 года.

Однако вся эта критика не объясняет, почему для большевиков Прибалтика была важнее Украины в ноябре 1917 г. – январе 1918 г. Ради Прибалтики можно было вести рискованную игру затягивания переговоров в ожидании мировой революции, игру, которая в итоге привела к оккупации Украины, что вызвало тяжелейшие последствия для Советской республики.

При решении этой проблемы необходимо учитывать различие политических углов зрения, нередко проявлявшееся в российской истории после возникновения Петербурга. Из северной столицы ситуация видится не так, как из Москвы. Из Москвы варианты стратегической угрозы от Прибалтики и через Украину равноправны по важности. Если же центр вашей политической вселенной – северная столица, то балтийский регион, ситуация в Германии оказываются куда важнее, а потеря Питера – это «конец игры».

Затягивание большевиками переговоров в этой ситуации оказалось тяжелой ошибкой, но ошибкой вполне объяснимой. Если бы не фактор Украины, курс на затягивание переговоров был бы беспроигрышной игрой (которой он затем и представлялся в советской историографии). Советская Россия позиционировалась как носительница благородных принципов мира, что было важно с точки зрения и реноме нового режима, и стратегии «мировой революции», то есть для начала – революции в Германии.

Советская внешняя политика вырывалась в авангард решения проблемы, о котором грезили миллиарды людей. Это решение – предложенный левыми социалистами на Циммервальдской конференции 1915 г. демократический мир без аннексий и контрибуций – шанс на немедленное прекращение кошмара мировой войны. Этот шанс был возможен постольку, поскольку инициаторы мира демонстрировали отсутствие национального эгоизма. В противном случае на место силы права снова заступало право силы. Ради этого шанса можно было рискнуть Эстонией. Но не Петроградом. Что касается Украины, то она проходила у большевиков по разряду внутренних проблем.

Какова была альтернатива этой политике, что могли бы предложить «контрпартнерам» профессиональные российские дипломаты в ноябре 1917 г., если бы знали, что страна не может продолжить войну фронтов? Альтернатива была очевидной и лишенной нюансов – немедленное кулуарное заключение мира на немецких условиях, компрометирующее новый режим куда сильнее, чем мир, заключенный в марте 1918 г. после открытых обсуждений и потому получивший (хотя и с огромным трудом) поддержку части общества. Заключение подобного мира Германией в 1919 г. методами профессиональной дипломатии не спасло правительство от клейма «предателей нации». Тот же Версальский опыт Германии также подтверждает неторопливость профессиональной дипломатии. А фактор времени здесь был решающим. Альтернативой революционной дипломатии Троцкого могла быть столь же революционная дипломатия правых большевиков – в смысле решительной капитуляции, немедленного заключения мира на германских условиях уже в первой половине декабря 1917 г. Но внутриполитические последствия такого шага могли быть столь катастрофическими, а возможный успех большой европейской игры был столь вероятен, что большинство ЦК большевиков просто не могло на это пойти. Возможно, решение было бы иным, если бы можно заранее просчитать масштабы украинской угрозы.

Украинская Центральная рада первоначально не считалась враждебным фактором, как «Южная Вандея», как называли движение Каледина, или тем направлением, через которое немцы могли угрожать Петрограду – ключевому пункту с точки зрения сохранения власти Совнаркома. Это определялось петроградским «углом зрения», который объективно искажал стратегическую расстановку сил. Но именно этот угол зрения наилучшим образом соответствовал задаче оценки общеевропейской ситуации, заключения европейского мира.

Перед правительством большевиков стояла нелегкая задача. С одной стороны, состояние армии было таким, что следовало немедленно заключать мир даже на невыгодных условиях. С другой стороны, большевики претендовали на роль авангарда мирового революционного движения, и капитуляция перед германским империализмом могла самым катастрофическим образом подорвать репутацию коммунистического проекта. В этой ситуации большевистское руководство нашло, как казалось, не самый плохой выход: затягивать переговоры в надежде на углубление кризиса Германии и Австро-Венгрии, используя Брест как трибуну революционно-миротворческой агитации.

 

* * *

 

Внешнеполитический аспект самоопределения Украины на этом этапе заключался в том, привлекать ли Раду к переговорам в Бресте. Центральная рада вступила в брестскую игру уже во время переговоров о перемирии – 23 ноября (6 декабря) С. Петлюра заявил о выходе Юго-Западного и Румынского фронтов из подчинения российскому командованию и превращении их в Украинский фронт. Реальных сил для обеспечения данного решения у Центральной рады не было, но парализовать снабжение этих фронтов Рада вполне могла. Так что у Советского правительства было только два пути – или договариваться с Радой, или уничтожить либо кардинально преобразовать ее. Пока не было возможности решить проблему силой, приходилось договариваться.

25 ноября (8 декабря) «Известия ЦИК» сообщили, что Советская власть готова удовлетворить желание Рады включить представителей Украины в состав мирной делегации. Это была точка невозврата, после которой вовлечение Рады в процесс переговоров стало неизбежным. Можно ли было предотвратить это решение? Центральная рада настаивала, что мирный договор может заключить только правительство, признанное всей Россией. То есть документ, подписанный Совнаркомом России, Радой признан не будет. Втягивать Раду в переговоры – единственная возможность получить признание мира с ее стороны.

Большевики, конечно, могли бы отказать Раде в участии, но это никак не спасало от начала сепаратных переговоров представителей Центральной рады и Центрального блока. Ведь Рада не была связана договором, заключенным большевиками.

Не пуская украинцев на Брестские переговоры, большевики проигрывали бы сразу по множеству позиций: проявляли бы себя как великодержавные шовинисты, нарушающие права Украины (это чревато ослаблением позиций в политической борьбе за Украину), брали бы на себя всю полноту ответственности за возможное заключение непопулярного мира и при этом заранее позволяли Украине и другим частям страны не признавать его; получали бы в тылу фронта силу, которая может открыто дезорганизовывать его, не будучи связанной никакими обязательствами.

Собственно, совокупность этих факторов оставляла перед большевиками очень узкий коридор возможностей: либо играть на опережение, втягивая УНР в дело переговоров, надеясь связать украинцев общей ответственностью, либо попытаться задержать момент вступления УНР в переговорный процесс, хотя она могла сделать это самостоятельно позднее. «Оттирание» Рады от Брестских переговоров было целесообразно только в одном случае – готовности как можно скорее заключить мир на немецких условиях. Но, как мы видели, большевики не были готовы просто капитулировать.

28 ноября (11 декабря) Центральная рада назначила своих наблюдателей на переговоры о перемирии. Прибыв в Брест 3(16) декабря, на следующий день после подписания перемирия, представители Рады прояснили позицию УНР: Украина не признает право большевиков на заключение мирного договора от имени всей России. Для представителей Четверного союза это был сюрприз, они боялись вмешательства в переговоры еще одного неизвестного субъекта, рассчитывая, что большевики быстро согласятся на мир на немецких условиях. Как будет вести себя Рада? Соответственно, они обусловили признание Украины получением документов нового государства. Немцы резонно отметили, что «Германия знает о провозглашении Украинской народной республики, но официального уведомления об этом она не имела, и поэтому она была обязана признавать представителей Совета народных комиссаров представителями России». Если официальное уведомление будет получено, то германская сторона не будет договариваться с представителями Совнаркома об украинских делах.[681] Таким образом, теперь участие Рады в переговорах зависело от Четверного союза. Поскольку вовлечение Рады было им выгодно, оно было неизбежно. Первоначально немцы обусловили признание правительства Украины соответствующим решением Советского правительства, но, разобравшись в отношениях Совнаркома и Рады, уже не считались с советскими возражениями.

С правовой точки зрения претензия Рады на самостоятельное участие в Брестских переговорах, но без провозглашения независимости была по-своему логична. Центральная рада настаивала: «Мир от имени всей России может быть заключен только тем правительством (правительством притом федеральным), которое будет признано всеми республиками всех областей России» либо их «объединенным представительством».[682] Раз легитимное правительство всей России до Учредительного собрания не возникло, Рада имела право считать Совнарком в Петрограде лишь одной из властей, возникших на территории России. А значит, у Рады столько же прав участвовать в переговорах, сколько у Совнаркома.

К началу переговоров у немцев уже была радиограмма Рады о том, что Украина признает результаты мирного договора только при условии, если ее делегация будет участвовать в переговорах самостоятельно,[683] так что любая линия советских представителей должна была учитывать, что Украина в любом случае участвует в решении вопроса о мире.

 

* * *

 

9 (22) декабря 1917 г. начались мирные переговоры между Россией и державами Четверного союза в Брест-Литовске. Советскую делегацию возглавлял А. Иоффе, центральные державы представляли министры иностранных дел Германии Р. Кюльман, Австро-Венгрии О. Чернин и начальник штаба Восточного фронта М. Гофман. В первые дни переговоров «революционная дипломатия» еще давала большевикам шанс сохранить лицо, обусловив территориальные потери демократическими принципами. Народы имеют право на самоопределение, и Россия готова их «отпустить», если Германия тоже проявит благородство. Решительные предложения советской стороны вызвали некоторое замешательство в среде дипломатов Четверного союза. Провозгласить самоопределение народов без разъяснения его механизма значило для России де-факто отдать под протекторат Германии Польшу, Литву и Курляндию и закрыть вопрос с войной, что давало возможность позднее по-своему трактовать условия мира. Обменявшись мнениями, стороны разъехались для консультаций на 10 дней.

Германская властная элита в принципе была заинтересована в скорейшем мире, хотя бы на востоке. В зиму на 1917 г. Германия голодала. Ощущалась также острая нехватка горючего.[684] Но слабость России давала невероятные шансы территориального расширения.

18 декабря позиция Германии обсуждалась на совещании под председательством Вильгельма II в Крейцнахе. Под влиянием военных было решено требовать расширения территории Германии за счет Польши, чтобы спрямить границу, сделав ее более удобной для обороны в случае нового военного конфликта (в дальнейшем под давлением Австро-Венгрии, покровительствовавшей Польше, эти требования станут более умеренными). Однако тема Польши мало затрагивала Россию, которая фактически уже распрощалась с этой частью рухнувшей империи. Литву и Курляндию планировалось привязать к Германии с помощью династической унии. «Относительно Эстляндии и Лифляндии его величество решил предложить России очистить эти области, но не настаивать на этом требовании, чтобы предоставить эстонцам и латышам использовать право наций на самоопределение»,[685] – вспоминал Э. Людендорф о совещании в Крейцнахе.

 

* * *

 

Вопрос об Украине еще не стоял, а на южном фланге фронта Австро-Венгрия ничего не требовала от России, кроме мира и торговли (так как остро нуждалась в продовольствии).

В сложившихся условиях никто не хотел ковать железо, пока горячо. Лидеры Советской России еще не осознали до конца, какая опасность исходит от возможного возобновления германского наступления в условиях разложения армии (даже Ленин придет к выводу о невозможности военного сопротивления во второй половине декабря, между всеармейским съездом по демобилизации 17 декабря и возвращением из отпуска 28 декабря),[686] и выступали так, как будто были равной немцам силой. Немецкий генерал Гофман 17 (30) декабря даже с возмущением прокомментировал, что «русская делегация заговорила так, будто она представляет собой победителя, вошедшего в нашу страну».[687] Советские представители не претендовали на территорию соседних государств, но они понимали, что Германия остро заинтересована в мире, и считали, что одно это защищает советские позиции.

Нельзя сказать, что такие расчеты были совсем уж неверными. Так, 22 декабря (4 января) в ожидании советской делегации О. Чернин писал: «Нет сомнения, что, если русские решительно прервут переговоры, положение станет тягостным».[688] Когда Троцкий прибыл в Брест, немцев и их союзников охватило бурное веселье, сменившее напряженное ожидание.

Э. Людендорф рассказывал о противоречиях между германскими представителями и О. Черниным, который был более уступчив в отношении большевиков. «Последний, чтобы нажать на статс-секретаря фон Кюльмана, стал совершенно непонятным образом угрожать заключением Австро-Венгрией сепаратного мира».[689] Это тоже был хороший шанс для большевиков добиться успеха в случае затягивания переговоров.

Часть немецких и австрийских газет сочувственно относилась к агитации Троцкого в Бресте. «При таких обстоятельствах Троцкий должен был бы быть дураком, если бы он в чем-нибудь пошел на уступки, а он был много умнее и энергичнее»,[690] – считает Э. Людендорф, и в этом отношении он едва ли хуже понимал ситуацию, чем историки и публицисты, которые задним числом судили Троцкого за авантюризм.

Поняв, что большевики выигрывают идеологический спор, который шел перед лицом всего мира, немцы пошли на уступки: «Мы отказались от нашей точки зрения, что население оккупированных областей Курляндии и Литвы уже использовало предоставленное ему право на самоопределение, и согласились на новый плебисцит. Мы только требовали, чтобы опрос населения был проведен при условии расположения наших войск в этих областях», – признает Людендорф. Еще бы! «Троцкий твердо стоял на том, чтобы мы сначала очистили страну, а затем уже население будет использовать право самоопределения».[691] Это была принципиальная позиция, и Германия готова была бы следовать ей, если бы то же самое сделала Антанта.

Однако пока большевики вели свою мировую игру, апеллируя к уставшим от войны народам, упрекая Антанту за то, что она не желает присоединиться к переговорам, 18 (31) декабря 1917 г. в Брест прибыла делегация Центральной рады.

 

* * *

 

27 декабря (9 января) переговоры возобновились, теперь советскую делегацию возглавил Нарком иностранных дел Л. Троцкий. 28 декабря (10 января) он был вынужден признать Украину в качестве полноправного участника переговоров.

Этот шаг иногда оценивается как чистая ошибка, «зевок» в дипломатической игре. Однако важно учитывать, что Троцкий в своем признании не отождествил Украинскую республику и Центральную раду, так как «Украинская республика находится сейчас именно в процессе своего самоопределения». И. Михутина считает, что это давало Троцкому возможность «отложить вопрос о субъектности Украинской республики, ее правительства и дипломатических эмиссаров», «но глава советской делегации по собственной воле, никем и ничем не вынужденный, отказался от такой возможности…»[692] Этот упрек несправедлив. Во-первых, Троцкий как раз отложил вопрос о субъектности Украины (чем потом пользовалась советская сторона). Во-вторых, решать вопрос о статусе украинского правительства и его представителей было не во власти Троцкого. Он не мог выдворить правительство Центральной рады из Киева, а его представителей – из Бреста. Троцкий видел несколько дальше собственного носа и понимал, что если немцы хотят иметь дело с украинцами, то будут его иметь. А вот проявление «империализма» со стороны российских представителей в Бресте серьезно затруднит и дело достижения компромисса с Радой (если это возможно), и дело борьбы за Украину, если договориться не удастся. Представитель Рады В. Голубович настаивал на существовании двух «отдельных самостоятельных делегаций одного и того же русского фронта бывшей Российской империи».[693] И ничего поделать с этим Троцкий не мог.

«Считается, что Троцкий допустил ошибку… – комментирует Ю. Фельштинский. – Однако не следует думать, что решение Троцкого было скоропалительным». Признание украинской делегации произошло после длительных переговоров с ней 26 декабря (8 января).[694]

Свои решения по поводу Украины Троцкий принимал не в одиночку. Прежде чем подтвердить свою позицию на заседании 30 декабря, он проконсультировался с Совнаркомом – признавать ли Раду официальной властью на Украине?[695] После чего Троцкий подтвердил право представителей УНР участвовать в переговорах. В дальнейшем этот его шаг не вызвал протестов Совнаркома и Ленина лично. Ленин понимал мотивы Троцкого. Они укладывались в формулу, принятую Совнаркомом 30 декабря по предложению Ленина: «Национальные же требования украинцев, самостоятельность их народной республики, ее права требовать федеративных отношений признаются Советом Народных Комиссаров полностью и никаких споров не вызывают».[696]

Уже 21 декабря (3 января) Чернин писал, что, если русские не возобновят переговоры, «мы снесемся с украинцами».[697] Поняв значение украинского фактора в переговорах, австро-германская сторона стала провоцировать Украину на провозглашение независимости, чтобы иметь возможность заключить с ней сепаратный мир. Формулировалось это как требование к Украине определиться со своим статусом. При этом такой самостоятельный статус должен был найти международное признание как раз в договоре с Четверным союзом.[698] Юридический круг замыкался: немцы толкали Украину к независимости от России, чтобы установить над ней протекторат.

Первоначально Советская Россия и Центральная рада выдвигали близкие цели переговоров. Советская Россия, настаивая на самоопределении народов, отстаивала не собственно великодержавные российские интересы, а национальные стремления народов бывшей Российской империи и Восточной Европы, включая украинский. Но на переговорах принципы самоопределения подверглись тяжелому испытанию. Во-первых, они сразу же вступили в противоречие с принципом территориальной целостности и невмешательства в дела суверенных государств (так как угрожали границам Австро-Венгрии). Во-вторых, механизм самоопределения в условиях оккупации был неясен и сомнителен. Как писал министр иностранных дел Австро-Венгрии О. Чернин, «фактически обе стороны боятся террора противника, а между тем сами хотят применять его».[699] Откровенное признание, если учесть, что в Советской России террор еще не начался.

Представители Четверного союза согласились взять российские предложения в качестве основы для переговоров. Немецкая сторона не хотела отдавать большевикам все идеологические козыри. Хотите самоопределения? Пожалуйста – можно и «самоопределить» оккупированные территории под немецким контролем. Главное, чтобы Россия больше не претендовала на них.

 

Непризнание и интервенция

 

Курс Советской власти на заключение мира с Германией и ее союзниками не мог не вызвать самого негативного отношения Антанты к новому режиму. Союзники решили не признавать Совнарком как правительство, представляющее народ России. Опасение союзников вызывала и угроза большевиков поделиться с человечеством дипломатическими секретами Антанты. В Декрете о мире говорилось: «Тайную дипломатию правительство отменяет, со своей стороны выражая твердое намерение вести все переговоры совершенно открыто перед всем народом, приступая немедленно к полному опубликованию тайных договоров, подтвержденных или заключенных правительством помещиков и капиталистов с февраля по 25 октября 1917 г. Все содержание этих тайных договоров, поскольку оно направлено, как это в большинстве случаев бывало, к доставлению выгод и привилегий русским помещикам и капиталистам, к удержанию или увеличению аннексий великороссов, правительство объявляет безусловно и немедленно отмененным».[700] Это был предупредительный выстрел в сторону Антанты, потому что наиболее компрометирующие участников тайные договоры были заключены до февраля 1917 г. Если Антанта не откликнется на советскую инициативу – могут быть опубликованы и они. И тогда всем станет ясно, что не Антанте учить большевиков морали. Антанта не желала договариваться, и до конца года большевики опубликовали секретные договоры Российской империи, произведя неприятную для Антанты мировую сенсацию.

После прихода к власти большевиков, как пишет историк А. О. Чубарьян, «позиция стран Антанты (как их представителей в Петрограде, так и правящих деятелей в европейских столицах) может быть охарактеризована как беспокойно-выжидательная».[701]

При этом перед большевиками стояла задача установить официальные связи с государствами Антанты и попытаться вовлечь их в мирный процесс. 8 ноября союзникам были направлены ноты с приглашением присоединиться к переговорам о перемирии. На совещании 9 ноября послы союзников решили ответа на эту ноту не давать, так как они не признавали правительство большевиков. Однако нужно было как-то заявить свою позицию, и главы военных миссий Великобритании, Франции и Италии выказали большевикам протест против попыток заключить сепаратное перемирие.

10 ноября советское правительство упрекнуло союзников во вмешательстве во внутренние дела России и поддержке антибольшевистских сил. В тот же день оно обратилось с нотой к нейтральным странам с просьбой официально довести российские мирные предложения до неприятельских правительств и общественности нейтральных стран.

12 (25) ноября британский заместитель министра иностранных дел Р. Сесил заявил: «Я не верю, что шаг, только что предпринятый экстремистами в Петрограде – предложение открытия мирных переговоров с Германией, – действительно соответствует желаниям русского народа… Если бы русская нация сделала и одобрила такой шаг, то это фактически поставило бы русскую нацию вне европейской политической жизни… Что касается признания этих людей, то хотя совершенно невозможно избегнуть определенного круга деловых сношений с ними, как, например, по вопросам, возникающим из-за ареста британских подданных, – за исключением этого не может быть вопроса о дипломатическом признании и сношениях с ними».[702]

По мнению А. О. Чубарьяна, позицию государств Антанты характеризовал «дуализм, состоящий, с одной стороны, в непримиримости к большевистским экспериментам, а с другой – в желании сохранить Россию как воюющую единицу…»[703] Этот дуализм проявлялся у разных представителей Антанты по-разному. Одни колебались, другие – определились либо в непримиримости к большевикам, либо в желании наладить какой-то контакт с новой властью.

Не имея возможности контактировать с Совнаркомом официально, британский посол Д. Бьюкенен пытался убедить свое правительство в необходимости смягчить официальную позицию Антанты, «вернуть России ее обещание», поскольку «невозможно заставить истощенную нацию сражаться против ее воли», предоставить свободу рук в деле заключения сепаратного мира и тем самым улучшить отношения жителей России к Великобритании и ее союзникам. Учитывая тяжесть германских требований, Россия может качнуться в сторону Антанты и продолжить войну. Даже если этого не произойдет, нужно смотреть дальше и предотвратить германо-российский союз после войны, основанный на неприязни к Антанте.[704]

16 (29) ноября представители союзников собрались на конференции в Париже, которую намеревались провести несколько раньше, но отложили из-за смены власти в России. Российский посол В. Маклаков был тоже приглашен. Парижская конференция создала Высший военный совет держав Согласия. Некоторые мнения, высказанные на этой конференции, были весьма воинственными. Начальник генерального штаба союзников на Западном фронте генерал Ф. Фош надеялся, что румынская армия может стать «зародышем прочных сил, которые позволят, если продолжать ее снабжение, сгруппировать все элементы юга России, могущие продолжать борьбу (украинско-казацкие элементы, народности Кавказа, организованные чехословацкие отряды)». При этом Ф. Фош не исключал и открытой интервенции Антанты для поддержки этих элементов.[705]

Было решено дожидаться возникновения устойчивого и лояльного союзникам правительства. Эта позиция не исключала восстановления отношений с Россией в случае образования однородного социалистического правительства или правительства, созданного Учредительным собранием. При этом союзники в принципе согласились с концепцией Бьюкенена – предоставить России право самой решать, заключать ли заведомо невыгодный мир с Германией. Реагируя на советские условия мира, союзники заявили, что сражаются не ради аннексий и контрибуций, а ради того, чтобы не позволить милитаризму захлестнуть мир.[706] Цену этим заверениям покажет Версальский договор 1919 г.

Попытки восстановить советско-американские отношения предпринимал глава американской миссии Красного Креста в России полковник Р. Робинс. Начальник Робинса, глава американской миссии Красного Креста, предприниматель У. Томпсон, был чрезвычайно заинтересован в российских делах. Он, а затем и Госдеп США санкционировали политическую активность Робинса, не свойственную сотруднику Красного Креста.

28 октября Робинс встретился с Троцким и обсуждал с ним поставки продовольствия. Троцкий разъяснил Робинсу, что большевики намерены вести пропаганду против Германской империи. Глава американской военной миссии У. Джадсон также надеялся, что большевики все-таки хотят продолжать борьбу.[707] 12 (25) ноября Джадсон вступил в официальную переписку с генштабом в Петрограде, что стало пусть и деловым, но официальным контактом. Но не все такие контакты радовали Совнарком – ведь союзники обратились также к противостоящему Совнаркому и. о. главнокомандующего Н. Духонину. Это обращение было расценено большевиками как поддержка союзниками неподчинения генерала правительству.

18 ноября (1 декабря) Джадсон с согласия посла нанес визит в Народный комиссариат иностранных дел (НКИД). Цель визита, которая обсуждалась также с британскими и французскими коллегами, заключалась в том, чтобы убедить Троцкого включить в условия перемирия пункт о запрете переброски войск на Западный фронт. Троцкий был настроен дружелюбно и согласился с резонами союзников – войска до заключения мира перебрасываться не должны, недопустим и обмен пленными. Но Троцкий предупредил, что, если союзники не присоединятся к мирным переговорам, большевики обратятся через голову правительств к народам союзных стран.[708]

Троцкий использовал встречу в пропагандистских целях – тайная дипломатия была в это время не в чести у большевиков. Он представил визит Джадсона как поворотный момент к установлению официальных контактов с США. Это вызвало крайнее недовольство в Госдепартаменте, последовало официальное опровержение – США по-прежнему не признают правительство большевиков и не собираются с ним сотрудничать. Американский посол Д. Фрэнсис отмежевался от Джадсона, представив его визит как личную инициативу. В январе Джадсон был отозван. Россию покинул и Бьюкенен.

Британское правительство предпочло направить в Россию своего неофициального специального представителя, опытного дипломата – бывшего генконсула в Москве Б. Локкарта. Отправляясь в Петроград в декабре 1917 г., он заручился письмом от неофициального представителя Советской России в Великобритании М. Литвинова. «Неофициально Литвинову и мне предоставлялись известные дипломатические привилегии, в том числе пользование шифрами и дипломатическими курьерами».[709] Британское правительство санкционировало неофициальные контакты с большевиками не только Локкарту, но и консулу в Москве Ф. Линдлею.

Посол Фрэнсис, как и руководство Госдепартамента США, надеялся на падение большевиков и выжидал. Выжидать предпочитал и президент В. Вильсон, который вообще мало знал о ситуации в России. Отозвав Джадсона, американские власти через Фрэнсиса дали санкцию Робинсу на неофициальные контакты с Лениным и Троцким.

По мнению Локкарта, «Робинс был единственным иностранцем, с которым Ленин всегда охотно встречался и которому даже удавалось произвести сильное впечатление на лишенного эмоциональности вождя большевиков».[710] Впрочем, Робинс мог произвести впечатление и на британских коллег, перед которыми он «нарисовал трогательную картину беспомощного народа, не имеющего ничего, кроме мужества, чтобы отразить величайшую военную организацию, которую только знала история».[711] По словам Локкарта, выступление Робинса произвело такое впечатление, что присутствующие члены британской миссии соглашались с необходимостью признания советского правительства и активной помощи ему в противодействии Германии. Но Робинс не мог убедить в этом Лондон и Вашингтон.

В неофициальные контакты с большевиками с санкции руководства вступил сотрудник французской военной миссии капитан Ж. Садуль. Он не смог убедить посла Ж. Нуланса, что только нормализация отношений с большевиками и активная помощь в реорганизации армии могут предотвратить сепаратный мир. Однако Садуль получил санкцию на неофициальные контакты с большевиками.

Министр иностранных дел А. Бальфур полагал, что не нужно раньше времени раздражать большевиков и толкать их в объятия Германии: «Я придерживаюсь четкого мнения, что нам выгодно как можно дольше воздерживаться от разрыва с этой безумной системой».[712] 8 (21) декабря он дал интервью российской прессе, в котором заявил: «Нет ни одного слова правды в слухах о том, что мы предполагаем предпринять карательные насильственные меры в случае заключения Россией сепаратного мира». Обсуждение целей войны с Россией Бальфур предлагал отложить до создания там «устойчивого правительства, признанного всем русским народом».[713]

7–10 (20–23) декабря на совещании Верховного совета Антанты в Париже было достигнуто англо-французское соглашение о разделе сфер влияния при вмешательстве в российские дела. Франция должна была вступить во взаимодействие с антибольшевистскими силами на Украине, в Крыму и Бессарабии, Великобритания – на Кавказе. Несмотря на то что формально союзники отказывались от вмешательства в российские внутренние дела, они решили: «Но мы чувствуем себя обязанными поддерживать связи с Украиной, казаками, Финляндией, Сибирью и Кавказом, потому что эти полуавтономные районы представляют значительную часть силы России».[714]

К Каледину была направлена миссия Антанты – пока с информационными целями. Британское правительство приняло решение о выделении Каледину 10 млн фунтов стерлингов. Французская военная миссия в Румынии обещала организатору Добровольческой армии Алексееву 100 млн рублей. По мнению Д. Дэвиса и Ю. Трани, «для Великобритании и Франции избранный курс обернулся болезненными последствиями. Обеим державам приходилось проявлять осторожность, чтобы не навлечь гнев большевиков и не поставить под угрозу жизнь своих граждан в России».[715]

26 ноября Троцкий пригрозил арестами британских подданных, если не будут освобождены арестованные в Великобритании еще в августе социал-демократы Г. Чичерин и П. Петров. В этом вопросе британцы пошли на уступку, выпустив арестованных в Россию. 3 января Чичерин был освобожден из заключения и уже 8 января назначен товарищем народного комиссара иностранных дел.

 

* * *

 

26 декабря (8 января) 1918 г. президент США В. Вильсон выступил с программой послевоенного урегулирования, известной как «14 пунктов». В ней он фактически повторил уже выдвинутые на государственном уровне большевиками идеи открытости дипломатии, права наций на самоопределение (но прежде всего в случае с народами, территории которых находились в руках государств Центрального блока и отчасти России). В то же время Вильсон придерживался принципа территориальной целостности, так что самоопределение предполагало прежде всего автономию (если не считать воссоздания Польши и существенной перекройки границ на Балканах). Кроме того, Вильсон выступил за свободу торговли и устранение таможенных барьеров, международное разоружение, пересмотр колониальных прав с учетом мнения населения колоний, создание международной организации с целью мирного разрешения международных споров. России Вильсон в абстрактной форме обещал освобождение территории и помощь.

По мнению А. О. Чубарьяна, «президент США, выступая с долгосрочной программой, вряд ли имел в виду противопоставить ее намерениям малоизвестных ему деятелей, пришедших к власти в России».[716] По мнению американских исследователей Д. Дэвиса и Ю. Трани, именно большевистский вызов заставил Вильсона сформулировать свою программу мира: «Требование большевиков к союзникам четко объявить о своих военных целях вынудило президента Вильсона сделать заявление… Безусловно, это был ответ Троцкому, который потребовал от союзных держав продемонстрировать всему миру, что их военные цели хоть в чем-то отличны от алчных намерений, видных в секретных договорах из царских архивов, незадолго до того преданных огласке».[717] В своей речи, обосновывающей 14 пунктов, Вильсон прямо сослался на российские инициативы в Бресте, которые охарактеризовал как «аб