Движенье - это видимость. Твоя ориентация.

В нем вены и артерии, дороги и пути

В судьбе пересекаются и их не обойти.

Отрезками помечены и каждый - это срок,

Где жизненной энергии не умолим поток.

Как бедствие стихийное его не обойти

Да, это разрушение. Тебя нельзя спасти…

 

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

 

Прошли годы.

- Короче, Холод, сегодня съездишь, отвезешь бабки. Заскочишь в казино и напомнишь: "Расширяйтесь, надо платить".

- Без проблем, Василич.

- А, кстати, ты побазарил с молодыми? Я тут дело новое замутил, ребята толковые нужны, человек пять.

- Без проблем, Василич.

Холод отключил трубку мобильного телефона.

Эти годы круто изменили его жизнь. Они подмяли под себя этот рынок. Не стало Валька, Дятла, Макса. Но на их место пришли новые. Они как скелет обрастает мышцами, обрастали новыми связями. Василич умел находить нужных людей. И рядом с ним всегда были его кровожадные преданные псы – Он, Наум и Могила. Но именно его приблизил к себе Василич. Холод был в курсе всех его дел, знал куда и на что уходят деньги, каким будет следующее дело. Именно Он, на зависть Науму и Могиле, ездил на черном БМВ. Он стал правой рукой бандитского авторитета Злого, которого все боялись и презирали, но в то же время уважали, и к которому он мог запросто подойти, положить руку на плечо и сказать: «Здравствуй, Василич".

Он давно забыл, что такое учеба, ведь карьеру в своей жизни он делал раскаленным докрасна паяльником. Василич научил его не прощать и не щадить. С ним Он забыл свое прошлое, поверил в себя. Эти люди стали частью его жизни...

Ликероводочный завод. Несбыточная, красивая мечта Василича. Но за заводом стояли очень серьезные люди. Слова и угрозы здесь помочь не могли. Здесь надо было действовать.

Директора завода они взяли, когда тот ждал жену возле супермаркета, где они делали покупки. Этого толстенького испуганного дядьку они привезли на заброшенную дачу. Он глядел на них пустыми стеклянными глазами и только твердил: "Вы не знаете, что вы делаете"...

Могила воткнул в розетку штепсель утюга, запахло горелым мясом, но дядька, как заговоренный, продолжал мычать: "Вы не знаете, что Вы делаете". Его вывели во двор, поставили к краю свежевырытой ямы, и Холод в очередной раз передернул затвор...

И только Наум, судорожно соображая задним умом, стоял в стороне и курил сигарету за сигаретой. Они не знали, что они делали.

На следующее утро Могилу нашли возле его дома, изрешеченного автоматными очередями. Так война снова вошла в Его дом.

А где-то там, в центе Москвы, в никому неизвестной квартире, за столом, уставленном дорогими закусками и выпивкой, шел разговор.

- Этот Злой всех достал. Беспредел сеет, а спросить некому. Что скажешь, Саид?

- А о чем толковать, Попик? Закон они не чтут. На воровскую поляну, падлы, руку грязную подняли. Кончать их пора.

- Пора-то пора, но они ребята ушлые. Вот у них, молодой да ранний, Холод, от своего имени, сука, базарит, говорит грамотно. За базар не подтянешь, да и сила у них. А ты что скажешь, Белка?

- Я так мыслю… Василича этого сливать надо, а молодца... пусть в зону войдет. Там все его понятия через задний проход выбьют. Есть у меня у них человечек знакомый. Вы им стрелку от имени братвы забивайте, а туда приедут - и усралася я, бабоньки.

Как всегда, они приехали за час. Он первый вышел из машины. Две тени оторвались от кирпичной стены. "Все чисто, Холод".

- Василич, выходи, - шепнул Холод.

- Все ништяк, братуха?

- Ништяк-то ништяк, но для разговоров место другое выбирают. Да и от людей таких западла любого ожидать можно. Хитрые они уж больно.

Они шли навстречу тускло мерцающим фарам.

- Я - Злой. Со мной Холод. С кем разговаривать будем?

- А базара-то, Вася, не будет. Рамсы ты все попутал. Вали их, пацаны.

Ночную тишину порвал крик автоматной очереди. Холод, инстинктивно падая, подхватил уже безжизненное тело Василича. Он стрелял наугад и плакал: "Суки позорные!"

А где-то там, вдалеке, уже надрывались милицейские сирены. Он рванулся вперед.

- Наум, прикрой!

Но в это время приклад автомата опустился на его голову...

 

Ты себе надоев, сам себя презираешь,

Это были мечты, а теперь лишь зола,

Оскорбленье любое в штыки принимаешь,

И если ты бьешь, то идешь до конца.

Разрывая на части тело живое,

Не сумеешь понять чужую ты боль,

Словно скальпель хирурга отнимает больное,

Кровоточит обида, на нее сыпет соль…

 

ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА

 

- Здравствуйте, я старший следователь Иванов Илья Алексеевич. С сегодняшнего дня я веду Ваше дело.

Он плохо помнил все происходящее до этого... Как его, окровавленного, забросили в холодную пустую камеру. Он валялся в беспамятстве, и, сжимая и разжимая руку, пытался дотянуться до несуществующего пистолета. "Суки позорные..." - шептал он запекшимися от крови губами.

- Какое дело?

- Вы обвиняетесь по статье 77 УК РФ. Бандитизм. Ваша фамилия, имя и отчество.

- Меня зовут Холод.

- Хорошо, посидите и подумайте. Мы поговорим завтра.

Камера, в которую его ввели, существенно отличалась от той, где он сидел до этого. В ней были люди... с тупыми бессмысленными лицами и пустыми глазами. Они оглядели его и пропустили сквозь себя.

- Где мне лечь?

- А ты что, не знаешь, поц? У параши. Чалтушник хренов. Так в дом не входят.

- Это не мой дом. И ты никто, чтобы мне говорить такое.

- А он паренек гоношистый, - сказала, спрыгивая с верхней шконки заросшая шерстью и татуировками горилла, - куда ты рыпаешься, мальчик? Так и девочкой невпопад стать можно. Как тебя зовут, милашка?

- Я - Холод.

Он вспомнил, как когда-то давно Василич ставил ему удар. И гнилые зубы этого ублюдка вместе с его вонючей тухлой кровью расплескались на кафельном полу.

- Ты не прав. Но за базар отвечать нужно, - сказал седой старик, сидевший возле окна, - меня Прокопом зовут. Смотрю я здесь. Малява на тебя с воли пришла, мальчуган. Людей серьезных ты в неожиданность поставил. Просят наказать тебя они крепко. Но веры в таких у меня мало. Жируют они там. А здесь братва с голоду пухнет. Поэтому выслушаем мы тебя, а там порешим как быть с тобой.

И Холод поверил ему. И заговорил. Как когда-то, у Василича, его слушали и не перебивали.

- Да, пацан, делов ты наделал много. Но не нам решать, жить тебе или нет. Волками вас там все называют, новые вы, наглые. Но и наши себя не шибко достойно ведут. Не волк ты, а собака бешеная. Живи пока.

И он зажил.

Трудно понять ощущения человека, познавшего вкус свободы. Как когда-то в детстве, он снова был за забором. Но этот забор был выше и страшнее, и теперь от него ничего не зависело.

Однажды Он подошел к Прокопу и спросил: что с его друзьями? Тот после отбоя вечером подозвал Холода к себе. И как всегда, размеренно и тихо заговорил:

- Нет больше твоих друзей, паренек. Один ты остался. Всех мусора положили. А там на зоне тебе не выжить.

Прокоп еще раз посмотрел в Его глаза:

- Запамятовал я, старый стал. Но кого-то ты мне напоминаешь. Сила у тебя его. Кто твой папка, расскажи.

Он рассказал то, что помнил из своего детства. Не для того, чтобы разжалобить. Так было легче ему самому.

- Да, такими как ты не становятся, такими рождаются, - сказал Прокоп и отвернулся к стене.

А утром его вызвали на свиданку. Кто? Для чего? Ведь у него никого нет! Он вошел в комнату для свиданий. Детский страх, волной животного ужаса пробежал по его телу: "Пошла вон отсюда, сука!". Перед Ним сидел его отец. Вор-рецидивист Монгол, тридцать лет проведший за решеткой, презирающий все живое, ненавидящий всех; сжав огромные кулаки в перстнях, словно буравя огнем, смотрел он на так похожего на него парня.

- Ну здравствуй, сынок. Слышал я о тебе, да и ты обо мне, наверное. Но кто ж знал-то? Вот как вышло-то. Не буду я оправдываться. Думал лучше вам с матерью без меня будет, гнал я вас, а вот ведь как вышло, - и впервые за пятьдесят лет своей жизни матерый уголовник заплакал, - бегал я, но выходит от себя самого бегал. На сходке тогда решили, семья у меня есть, опомоен я, звания вора не достоин. А раньше-то все по-другому было. За жизнь свою испугался. О вас не думал. А теперь все. Подыхаю я. Здесь, на кичи, и сдохну, наверное, туберкулез у меня. Думал, что со мной ты человеком никогда не станешь, а ты и без меня вон во что превратился... Должок у меня перед тобой есть. Иди в отказ, статью на себя не бери. Деньги есть, подмажем где надо. Ни о чем тебя не прошу, права на то не имею. Живи дальше как знаешь. А теперь все. Иди.

Отец ждал, что сын обернется, что-то скажет. И Холод обернулся, процедив сквозь зубы: "До свидания, Монгол". Ведь у него никогда не было отца.

Следователь Иванов Илья Алексеевич в который раз перебирал это дело и не мог понять - улик против этого парня не было. Но почему-то именно там, наверху, решили, что этот человек должен сидеть. Но ведь за одно имя даже в нашей стране не сажают.

Однажды в дверь Иванова позвонили. Он пустил в дом невзрачного мужичка в серой кепочке.

- Слушай, начальник, мальчишка у тебя сидит. Наказать его все хотят, а ты возьми и помоги. Знаю, проблемы у тебя из-за этого будут. Вот денег мы собрали. Возьми, не побрезгуй. Очень помочь надо. Да и что тебе базарить, сам все понимаешь, не дурак.

- Не нужны мне деньги твои. Знаю я, как ты их заработал, не возьму я их. Но в справедливости тут дело. Делать буду как совесть мне подскажет. До свидания.

Старый вор Киса, порученец Монгола, сжимая в руке стопку купюр, вышел из подъезда задризганной хрущевки. Он достал папиросу, закурил и подумал: "Да, в справедливости все дело". И бросил деньги в мусорный контейнер.

Через пять дней задержанный под номером 613 был освобожден из-под стражи "за недоказанностью состава преступления", а следователь Иванов, получив строгий выговор, был переведен для дальнейшего прохождения службы в далекую бесперспективную Тамбовскую область.

 

Это зона молчанья.

Это зона тоски.

В спираль закрученная боль.

Это давит виски.