Обнаружение пропавших товаров

 

И всё же на следующий день, за час до обеденного перерыва, лейтенант обнаружил, что от рулона с бархатом отрезан огромный кусок.

Он спросил меня и Хаферля, знаем ли мы что-либо об этом. Мы только выразили своё величайшее удивление.

Хотя чувствовал я себя при этом паршиво.

Шестаков отправил в контору реквизиционной комиссии посыльного и попросил прийти в магазин офицера, который всего несколько дней назад конфисковал этот бархат и доставил его на склад Шестакова. Русские товарищи называли этого офицера «пират». Было ли это его прозвище, или его, правда, звали так, мы не знали. Для нас, когда мы о нём говорили, он был морской пират. Этому прозвищу он, крепкий и широкоплечий, совсем не соответствовал, так как был очень деликатным, со всеми был вежлив и любезен, умел благодарить и просить там, где другие только приказывали. Мне также очень нравился его низкий проникновенный голос. Кто-то рассказывал, что он музыкант и был виолончелистом в местном оркестре, до того, как началась война.

И вот этот музыкальный пират – у него, как у многих людей искусства, была густая длинная шевелюра – появился перед Шестаковым, который расспрашивал его о недавно доставленном рулоне бархата. Шестаков сказал, что после того как ткань перемерили, оказалось, что не хватает шести аршин ткани.

Пират, явно озадаченный, пробормотал: «Как такое может быть?!»

Он был в замешательстве.

Наконец, с его стороны прозвучало нечто, похожее на упрёк, но без грубости, скорее, мягкий укор.

«Скажите, Шестаков, почему Вы не сразу перемерили ткань, когда я её доставил? Теперь, если узнает майор, мне ещё придётся оплатить эти шесть аршин…»

«Да», - сказал Шестаков, - «и кто знает, какой дьявол её отрезал».

Вместе с бархатом пират доставил тогда и другой товар. С ним были подсобные рабочие. Поразмышляли, не могли ли они это сделать, но никаких оснований подозревать их не нашли.

«Но, с другой стороны»,- подчеркнул Шестаков, - «совершенно невозможно, чтобы эти шесть аршин пропали здесь, в магазине. Мои работники постоянно контролируются, они абсолютно надёжны».

Мне было ужасно неприятно, так как я понимал, что «пирату» придётся, вероятно, возмещать ущерб. Если бы это был, хотя бы, кто-либо другой, а не он…!

Шестаков не знал, что и думать.

«Но доложить я обязан», - сказал он.

Так как уже наступил полдень, он закрыл магазин, отправил меня и Хаферля обедать и велел явиться на рабочее место на час раньше, чем обычно. Он хотел проверить, не пропало ли что ещё.

 

Отрицать все обвинения

 

Мы с Хаферлем быстро спустились в котельную, чтобы сообщить новость Миклошу. Он вызвался отыскать Глазера, который должен был быть где-то у полевой кухни.

Мы договорились всё отрицать! С железным упрямством! Ни в чём не признаваться! Тогда ничего нельзя будет объяснить?! Украденное уже было далеко, отыскать невозможно. Оставшиеся полмешка, которые я хотел отнести Друзякиным, были надёжно спрятаны в угольном подвале.

«Где Фелия?» - спросил я. - «Когда она придёт?»

«Она сидит в кондитерской», - ответил Миклош, поднимаясь по лестнице.

«Знаешь, в той, где Глазер берёт воду для чая, сразу через улицу, Гриша. Ты найдёшь её там. Она сидит там уже полдня… Ждёт пирожные и сливки».

«Хорошо. Я пойду, чтобы предупредить её. И тогда все будут в курсе».

Я побежал в кондитерскую и нашёл Фелию сидящей за мраморным столиком, на котором стояли бесчисленные тарелки и чашки. Когда я объяснил ей ситуацию, она сказала: «Ну, и что? Вы ни в чём не признаетесь. Что они могут сделать с вами, если ничего не смогут доказать? И вы сможете спокойно закончить свою работу в магазине. Пойдём со мной, Гриша! Пойдём со мной туда, где я живу. Ты останешься у меня: мы будем жить в домике сапожника, там, на скале. Там тебя никто не найдёт…»

«Как ты такое можешь предлагать?» - сказал я.- «Если кто-то из нас покинет магазин, подозрение падёт на всех».

«Тогда скрывайтесь все».

«Нет, мы должны остаться и подумать, что можно сделать».

«Но когда вы подумаете, ты же можешь прийти ко мне… Или ты думаешь, что я люблю Миклоша? Нет, если бы я влюбилась в этого гуляшника, я была бы совсем ненормальной. Я только притворялась…»

«Фелия, я не останусь в городе. Я уйду, уеду».

«Куда?»

«Домой. В Германию».

«Да успеешь ты в свою Германию, даже если поживёшь пару дней у меня».

На улице послышался шум.

По мостовой зацокали множество копыт. По улице скакала конница.

Фелия бросилась к одному из окон. Я подошёл к стеклянной двери, выходившей на улицу.

Что это? Кавалерия «белых» мчалась в направлении вокзала, одно отделение за другим.

Люди заметались, они то выходили из дверей, то вновь возвращались.

По улице торопливо шёл поп с двумя чемоданами.

Мимо проезжали повозки, заполненные пехотинцами.

Паника. Отчего, почему?

То тут, то там на улице что-то кричали, и через этот шум прорывались слова, бьющие по нервам: «Красная Армия стоит перед городом!»

«Они уже совсем близко», - кричал кто-то через улицу.- «Как будто выросли из-под земли».

Фелия подошла ко мне.

«Белые» бегут», - прошептала она.- «Ты разве не видишь?»

При этом она толкала меня локтями в бок.

Я сказал: «Заплати за свои пирожные и за всё, что ты съела… А потом пойдём к вокзалу!»

 

Попытка уехать

 

Можно мне было поддаться чувству облегчения, переполнявшему меня? Конечно, если «белые» уходят, преступление в магазине никому из нас не будет стоить головы. Но предстоящая смена режима тоже не сулила ничего хорошего.

На вокзале отправляли исключительно части «белой» армии. Использование поездов гражданскими было временно запрещено.

Один состав за другим покидали вокзал. Невероятная спешка, в которой всё это происходило, представляла собой невесёлое зрелище.

Солдаты стояли цепью перед входами в вокзал. Перед ними собиралась быстро увеличивающаяся толпа буржуев и буржуек, чиновников и попов, которые нервно спрашивали, когда же и для них будет поезд.

«Только вечером», - следовал ответ.

Всю вторую половину дня поезда уходили в северо-западном направлении, возвращались пустыми обратно, и вновь забирали солдат. Объясняли это так: «Они должны уехать первыми. Под станицей Кавказской строятся укрепления. За ними бежавшее население будет в безопасности».

Мы с Фелией простояли там много часов. Глазер тоже прибился к нам.

Глазер принёс новость, что магазин реквизиционной комиссии стоит открытый. Открыты главный вход и запасные, и окна, потому что его спешно освобождают от товара. Подъехали телеги, а солдаты заняты тем, что выбрасывают из окон всё ценное. Улица усеяна резиновой обувью, бельём и рафинадом.

Глазер осторожно обошёл здание по другой стороне улицы. Никому из нас нельзя было попадаться на глаза Шестакову.

Меня и Глазера мучили сомнения, разрешат ли нам уехать вечерними поездами. Может быть, мы сможем этого добиться. Фелия ничего не хотела знать об этом.

Меньше всего мне хотелось и дальше оставаться на вокзале. Ведь мы легко могли столкнуться с кем-либо нежелательным из реквизиционной комиссии!

«Давайте пройдём немного вдоль путей», - предложил я.

Мы прошли внизу вдоль железнодорожной насыпи и оказались в полях. Когда мы остановились у железнодорожного перехода, мимо снова проехал поезд с солдатами. Белогвардейцы толпились на платформах, сидели на крышах. Поезд ехал медленно. Нас легко могли узнать проезжающие мимо. Когда последний вагон проезжал переход, кто-то помахал нам с крыши и что-то прокричал.

Мы увидели развевающиеся чёрные волосы и узнали «пирата», который, широко улыбаясь, радостно прокричал нам «До свиданья».

Мы вскинули руки вверх и тоже что-то кричали. Фелия тоже активно учатвовала в этом. Хотя она «пирата» не знала и ничего ему не была должна, она во всё горло пожелала ему удачной поездки, всего счастья на земле и тому подобное. Глазер, у которого был самый слабый голос, хотел, чтобы я прокричал уезжавшему, что шесть аршин ткани от рулона отрезали мы. Но мне это не показалось смешным – скорее, трусливым.

Наступил вечер, а мы всё ещё бродили вблизи вокзала, когда начался бой за город. Там, внизу, в долине, хорошо видимые нам, подступали цепи красных. Ждущая на вокзале испуганная толпа тех, кто хотел уехать, слышала пушечную стрельбу «красных», и изо всех сил надеялась, что «белые» ответят. Их надежда сбылась. Очевидно, где-то там растянулся «белый» батальон. Казалось, что фронт протянулся большой дугой с юго-востока на северо-запад. Хотели «белые» создать видимость, что они защищают город?

Очевидно, «красные» попались на эту уловку, потому что они окопались.

Наконец, пришёл поезд, который забрал первую партию буржуев.

Я как раз хотел сказать: «Давай попробуем забраться в поезд!», и нам бы это удалось – но тут вдруг что-то завыло и зашипело в воздухе, и несколько снарядов упали вблизи локомотива.

Взволнованные голоса закричали: «Быстрее в вагоны! Поезд отправляется!»

Повсюду возникла давка и такая толкотня, что мы и без билетов прошли бы через заграждения, и я уже собирался перебраться через заграждения – как Глазер, с необычной для него энергией, начал протестовать.

«Да пусть этот поезд едет к чёрту! Неужели нам нужно рисковать своими жизнями? Увидишь, как «красные» будут его обстреливать!»

И он был прав. Поезд отъехал и попал под сильный артиллерийский огонь. Он поехал дальше, но в последние вагоны попали несколько снарядов.

Так как и окрестности вокзала оказались под огнём, все бросились врассыпную. Глазер, Фелия и я тоже поняли, что нам здесь больше нечего делать, повернули и побежали обратно в город.

Мы спустились в котельную, и нашли там Миклоша, в обществе целой оравы проституток. На всех девушках были блестящие новые туфли и персидские платки. Миклош снабдил их товаром из брошенного на произвол судьбы магазина.

Миклош радостно сообщил Фелии, что он и для неё припас роскошные «подарки»; к тому же ещё целую кучу кожи для продажи сапожнику, на этом она может хорошо заработать.

Я увидел, как Фелия от него отвернулась. Она холодно сказала: «Для тебя я больше ничего не буду продавать… И отстань от меня со своими подарками!»

После этого она забралась в угол, ни с кем больше не общалась, и, казалось, заснула. Что её угнетало, я понял только в течение ночи.

Глазер взял свою трудовую книжку, я свою, и мы вытащили из них страницы, где было написано, что мы служили у офицеров.

Потом я переоделся.

Для «красных».

Сколько раз я уже проделывал этот театр с переодеванием то для одной, то для другой партии?!

Несколько недель назад мне попалась жёлто-коричневая солдатская шинель невероятной длины, к ней прилагалась коричневая высокая шапка. Мне казалось, что эти дикие вещи как раз подходят ко времени; в них я выглядел опустившимся и грязным. Мне их подарили мои тюремные друзья, «медуза» и «одноухий». Оба выполняли какую-то грязную работу в лазарете, где я когда-то навещал фельдшера, который теперь не относился к персоналу, и сведений о котором у меня не было. Вероятно, он ушёл с войсками.

«Медуза» предложил мне простыни, а «одноухий» наволочки, всё из запасов лазарета. Но я был слишком горд, чтобы торговать таким товаром; ведь я же тогда сидел на троне.

Что нам готовят ближайшие часы? Не навис ли над улицами страх смерти?

Уже давно стемнело.

Пока не было слышно ни оружейной, ни пушечной стрельбы. Но прорыв «красных» планировался на ночь. Будет ли он? Будет ли артиллерийский обстрел?

Никто в котельной не хотел спать. Зачем тогда пытаться?

Мы лежали с полуоткрытыми глазами и прислушивались. Никаких разговоров, как это было раньше.

 

Танец судьбы

 

Фелия вдруг сказала: «Вы лежите, как будто вас уже расстреляли… Хотите, я вам станцую?»

«Танец смерти?» - спросил я.

«Даже если это будет танец смерти», - сказала она. -«Главное, что я его хорошо танцую».

Девушки сели. Мы, мужчины, тоже привстали, чтобы, сидя, смотреть танец.

Фелия повязала красный шарф.

Потом она взяла башлык и обернула его длинными концами вокруг шеи, так, что капюшон повис у неё на затылке.

Она вышла в круг зрителей.

Сначала она откинула голову назад и заставила вибрировать верхнюю часть тела.

Ритм был сонным, усталым и мечтательным, как у детской колыбели.

Девушки вступили с какой-то мрачной песней.

Теперь Фелия медленно вращалась на месте, где она стояла.

Но вдруг её тело задвигалось в более быстром темпе. Движения стали более манящими, восточными, насколько я всё это мог понять.

Глаза Фелии проснулись и заблестели, волосы разлетались то направо, то налево, за спиной летал башлык.

Миклош скрестил руки и прищёлкивал языком. Глазер смотрел на всё совершенно не понимающими глазами.

Вдруг тело Фелии тяжело, как будто под грузом, вернулось в прежнее положение. Медленное покачивание вновь выражало свинцовую усталость.

Девушки, певшие перед этим всё быстрее и быстрее, замедлили темп – теперь песня следовала за замирающими движениями танцовщицы, чьи глаза потерянно смотрели вдаль.

 

 

Безжизненно и печально мелодия подошла к концу. Но это ещё был не конец, потому что игра повторилась, и не один раз, а несколько; всякий раз – в том же рисунке, и всё же от раза к разу действуя всё более проникновенно. Всякий раз казалось, что танцовщица из всех сил пытается вырваться из этой земной тяжести к более быстрым ритмам, в которых она хотела выразить соблазн, желание или что-то ещё – но после нескольких тактов сдавалась.

Создавалось впечатление, что она подчиняется тайному предостережению какого-то незнакомца, который заставляет её отступать. Потом её руки взлетели вверх и медленно опустились. Она ослабела. Голова стала тяжёлой, глаза были полузакрыты. Песня отзвучала, и в этот момент было такое чувство, как будто тень смерти вошла в котельную и предостерегающе подняла руку.

Неуклюжий Миклош попытался зааплодировать, но, почувствовав направленные на него взгляды, замолчал.

В помещении была полная тишина.

Девушки в этот вечер тоже воздерживались от свойственного им эмоционального выражения чувств. Они сегодня были какими-то растерянными.

После танца Фелия вновь забралась в свой уголок.

Интересно, если я её спрошу, расскажет ли она мне о своём танце? Я подсел к ней и задал вопрос. И она сразу же заговорила.

«Танцуя», - сказала она, - «я думала об одном человеке...

О том, кто меня любил, но его забрала смерть. Я тоже его любила, хотя он был моим несчастьем, краем моей судьбы»

«Как это понимать?» - спросил я.

«Потому что я здесь чужая, чужекровка. Деревня не признала моего права на него».

«На кого? Какая деревня?»

«На сына попа в Безопасном… Это на дороге из Ростова в Ставрополь».

«Я знаю это место», - сказал я. - «Ты там жила?»

«С дядей. Мы пришли из грузинского горного села и поселились в деревне».

«И тогда ты встретила его?»

«Да, его… Того, кто меня любил. Но его мать узнала об этом. Как мы ни таились – это было смертным грехом. Меня все стали избегать; вся деревня избегала меня»

«А что стало с твоим другом?»

«Он должен был уехать. Он уже целый год работал учителем; уже год шла война; но теперь они отправили его на фронт»

«На немецкий?»

«Да, на немецкий. А меня изгнали из деревни. Дядя сообщил об этом родным в Грузию. Оттуда они пригрозили мне, чтобы я не смела там показываться, в горной деревне… Поэтому я отправилась искать счастье в Ростов-на-Дону. Я не хочу рассказывать, чем я там занималась… Но в начале прошлого года мне сообщили, что моего друга уже давно нет в живых. Его проглотил «фронт», а он был единственным сыном. И тогда я записалась в женский батальон, который как раз собирали в Петербурге… И на этом моя история заканчивается для тебя, Гриша. Меня – как это пишут в романах – выбило из колеи. Но мне иногда так грустно, Гриша, и поэтому ты должен понять, что я не совсем пропащая».

Эта ночь в котельной, которая – несмотря на неопределённость – была пугающе тихой, и именно поэтому казалась бесконечной, действовала на нервы. Все были охвачены каким-то холодным ужасом. Чувствительную натуру, такую как Фелия, это могло привести к моральному упадку; ещё чуть-чуть, и эту одичавшую и морально, вероятно, не такую уж стойкую маленькую особу, захватило бы несчастье всего мира.

Так как до утра действительно не прозвучало ни выстрела, и обстрел, которого мы ждали, так и не начался, можно было предположить, что все вчерашние опасения и сообщения оказались ошибкой. Значит, «красные» ещё были не готовы направить свои штурмовые батальоны на Ставрополь. Наверное, они и не знали, что город уже совершенно пуст. Но мы теперь понимали, что обойдётся без обстрела и уличных боёв.

Пока же мы были в Ставрополе среди своих, ни «красные», ни «белые».

На рассвете я вырыл из угля предназначенный для Друзякиных мешок и отправился в путь.

Когда же я повернул на главную улицу, продолжавшуюся бульваром, мне пришлось протереть глаза. Там повсюду бродили красногвардейцы, по-хозяйски, по одному или по двое, внешне абсолютно спокойные, правда, с оружием, пыльные и грязные, но без видимой спешки и – судя по их поведению – совсем не опасающиеся наткнуться на скрытого врага. Они, вероятно, тихо и осторожно вошли в город на заре. Некоторые, как и я, были с мешками, на них были такие же жёлто-коричневые шинели и остроконечные шапки. Я выглядел так же, как и они. На меня никто не обращал внимания.

Когда я пришёл в пригород, Друзякиных дома я не нашёл. Дом был закрыт. И я, с мешком подмышкой, отправился обратно.

На обратном пути, когда я уже снова был на бульваре, недалеко от краевого управления, и всего в сотне шагов от магазина теперь уже бывшей реквизиционной комиссии, я увидел, что перекрёсток заняли конные красноармейцы.

Их было трое, и один из них громко читал Распоряжение.

«Мародёрство наказывается расстрелом! Каждый, кто что-то несёт, будет задерживаться и допрашиваться!»

 

Мародёры

 

Неужели мне нужно показывать им мой мешок с сокровищами? Нет, я этого не хотел. Но сразу же за зданием управления меня остановили. Солдат, стоявший там на посту, подошёл ко мне.

«Что ты несёшь? Покажи, что в мешке!»

Я вынужден был показать свой товар и не смог правдоподобно объяснить, откуда он. Солдат посмотрел на меня и пожал плечами.

«Ты, мародёрствовал! Пойдём со мной к командиру!»

Мой карман был полон денег. Я попробовал подкупить его, предложив сорок рублей, маленькую зелёную купюру, введённую Керенским. Но солдат оказался неподкупным.

Его командир, на лошади – окружённый пехотинцами с

обнажёнными штыками – находился на следующем перекрёстке. Как раз там, где был вход в магазин, напротив кафе, где Фелия вчера наслаждалась пирожными.

Командир принял рапорт и обратился ко мне. Он потребовал дать ему мешок, вытащил из него пару детских резиновых сапог и, размахнувшись, отбросил их в сторону. А потом стал доставать предмет за предметом и бросать всё в толпу детей и каких-то оборванцев, которыми вновь заполнились улицы.

После того, как мешок опустел, он снова заорал на меня. Командир схватил свою нагайку и стал замахиваться на меня. Сидя на лошади, он хлестал кнутом во все стороны.

Увернуться от ударов было невозможно. Когда я хотел отступить назад, я увидел полукруг направленных на меня штыков.

Но высокая шапка и толстая шинель, подарки моих друзей «медузы» и «одноухого», сделали своё дело и смягчили силу ударов.

Несмотря на это, я не ушёл бы живым с этого места, если бы правдиво отвечал на задаваемые вопросы.

«Где ты это награбил? В каком месте? И когда ты взял эти вещи?»

«Всё валялось на улице, вчера вечером», - отвечал я с наигранным возмущением. - «Здесь, на мостовой, и там, во дворе. «Белые» всё оставили. Бедные люди приходили и собирали. – Что ты меня бьёшь? Я такой же бедняк, как и другие. Или ты думаешь, что нет, после того, как я просидел здесь четыре года?? Немец, в вашей России?? Я вовсе не хочу провести здесь всю жизнь. Отпустите меня домой, пожалуйста…!»

Разве плохо я придумал? Особенно в конце ещё «пожалуйста!» – чтобы это было совсем правдоподобным. Да, это была ещё одна проба моего умения убеждать, которые я, будучи сам себе адвокатом, уже неоднократно применял: перед казачьим атаманом в Весёлом или перед лейтенантом на Дороховском дворе, который подозревал меня в связях с большевиками.

Но здесь этот приём не совсем сработал. Командир сам начал говорить.

«Позор тебе, немец, так подрывать нашу дисциплину! Разве пристало это немцу? Ты не хочешь исполнять приказы командования Красной Армии? Будучи немцем, ты должен уметь подчиняться, а если ты не умеешь, мы должны тебя наказать. Ты не имел права собирать вещи, где бы они не лежали. Пойдём во двор, покажешь, где всё это лежало!»

И он поехал рядом со мной в узкий задний двор, который вёл к моей бывшей рабочей комнате и котельной.

Во дворе было полно солдат. В кругу солдат стояли проститутки, которых тоже били. Они ужасно кричали. Фелии среди них не было.

На лестнице к топке солдаты с двух сторон хлестали Миклоша кнутами. Он при этом издавал какие-то дребезжащие звуки. Это было явно не притворно. На меня тоже посыпался град ударов по шапке и шинели, голове, шее, плечам, некоторые из них были такие сильные, что шинель на спине порвалась. Я не издавал ни звука, и там, на улице, я тоже сжимал зубы и молчал. И так как во дворе всех избивали, мой конный конвоир тоже снова набросился на меня, вероятно, только потому, чтобы не бездействовать.

Так некоторое время он выпускал пар.

Но я уже был доволен тем, что вблизи меня не было штыков, и я мог уворачиваться от ударов. Во время этого туда-сюда уворачивания я посмотрел на боковое здание. И там, в окне лестничной клетки на третьем этаже, я разглядел Фелию, которая, как из ложи оперного театра, смотрела на избиение христиан.

Прежде чем меня увели со двора, я успел услышать, как девушки слёзно клялись вступить в Красную Армию, в качестве сестёр милосердия.

Мне пришлось ждать под охраной одного часового, пока приведут других мародёров. Я смог присесть на ступеньки, которые вели ко входу в магазин, через который я так часто вместе с Шестаковым входил в помещение.

Было очень неприятно находиться под взглядами проходивших мимо людей. Время от времени некоторые из них останавливались, движимые любопытством, и начинали расспрашивать постового

«За что арестовали?»

«За мародёрство»

«О… какой сукин сын!»

Вскоре этого постового сменил другой.

Время шло, но ничего не происходило, снова сменился постовой. Во время его вахты, после обеда, прибыла новая партия арестованных. Она состояла из одного турка и одного армянина, которые тоже уселись на ступеньки. Я не стремился к общению с ними, но внимательно слушал, о чём они говорили между собой.

Язык, на котором изъяснялся турок, на ⅓ состоял из турецкого, на ⅓ из знаков, и на ⅓ из русского. Он объяснил, что у него нашли только одну «государственную рубашку» и одни «государственные подштанники». Так он объяснял по-русски. Рано утром, по его словам, он проходил мимо казармы, где красногвардейцы выдавали бельё. По доброте душевной солдат ему тоже кое-что перепало. А они теперь говорят, что он это украл. Армянин был не очень расположен рассказывать, что у него нашли. Он был один из мелких торговцев фруктами, которых здесь

было множество. Но так как он теперь постоянно был с турком и со мной, его тоже посчитали военнопленным, каковым он и оставался. Это ему принесло определённую пользу. Никто у нас не требовал документы, подтверждающие личность.

Я надеялся, что приведут и Миклоша, но этого не произошло. И я перестал о нём думать. Хаферля, наверное, уже не было в городе. Он выбрал свой путь, как только перестал в нас нуждаться.

А Глазер? Неужели уехал без меня?

Всю вторую половину дня, до самого вечера, менялись постовые и прибывали новые арестанты; в последней группе было 9 или 10 человек.

 

Когда ложь лучше правды

Сменявшиеся часовые не знали, почему турок, армянин и я находимся здесь.

Они постоянно спрашивали: «За что вы здесь?» – А мы отвечали, что нам в тот момент приходило в голову. О том, что у нас было при аресте, уже никто не мог и вспомнить. Отряд, стоявший раньше на перекрёстке со своим, любящим помахать кнутом, командиром, уже давно снялся и ушёл в пригород, где уже в полдень войска стали занимать боевые позиции. Не было никаких письменных документов в отношении наших преступлений.

Вот уже и вечер наступил, а мы всё ещё находились на улице перед магазином; но время, подаренное нам сменявшимися часовыми, работало на нас.

После ещё нескольких часов ожидания нас, наконец, доставили в здание губернской управы, где мы предстали перед народным комиссаром. И он наивно спрашивал каждого из нас, что же у нас нашли, ведь сам он ничего не знал.

Турок, запинаясь, признался, что это было поношенное, изорванное, казённое солдатское бельё, которое он, якобы, где-то нашёл. Армянин тоже ограничился казённой рубахой, которую он, якобы, купил у предложившего её красногвардейца, и при этом жутко переплатил. Наказывать, следовательно, нужно было не его, а красноармейца, который её ему предложил.

Поверил им комиссар или нет, но он велел принести кнут и, чисто автоматически, сначала отстегал обоих. Порка была чистой формальностью, частью допроса, сопровождалась наставлениями и предостережениями, но не имела ничего общего с грозившим им наказанием.

Мне оставалось только надеяться на то, что не появится обвинитель, знающий что-то об отнятом у меня мешке с товаром. И я, по примеру моих предшественников, превратил опасный мешок в жалкие «казённые» подштанники, которые лежали на улице, а потом их нашли у меня.

Комиссар не возражал. Он позволил мне говорить дальше, выслушал мои обычные объяснения, что я немец, военнопленный и т.д. – Но ожидаемой мной реакции не последовало.

«Ну, голубчик, ты взял больше, чем казённые подштанники, это я вижу по тебе. А теперь я напишу что-нибудь казённое на твоей спине, дорогой немец. А знаешь почему? Потому что в нашей армии много немцев, которые нам помогают. Они делают то, чего не делаешь ты; они подчиняются нашим военным законам. Недалеко отсюда, на юго-западе, находятся генералы Леманн и Фукс-Мартин, бывшие немецкие унтер-офицеры, они ведут наши войска к победе. А ты… ты живёшь здесь и не выполняешь наши указания, берёшь казённые подштанники, которые тебе не принадлежат. Снимай шинель, чтобы удары лучше ложились».

Но я не собирался снимать шинель; и не сделал этого. Снимать её с меня силой – показалось комиссару несерьёзным. И он начал бить меня так, но вскоре понял, что меня это не трогает, и остановился.

Допросы продолжались до глубокой ночи. В некоторых случаях его покидало его отеческое благодушие, которое он сохранял, общаясь с нами, не русскими.

Все допрошенные собрались в задней части конференц-зала, где проходили допросы. Потом нас оттуда вывели, чтобы построить во дворе для отправки в тюрьму.

Я был ещё в зале, когда комиссару привели красногвардейца, который тоже был арестован. Солдат, казалось, был слегка навеселе, и оправдывался несколько виноватым, но совершенно добродушным тоном. Комиссар говорил с ним очень холодно.

«То есть ты пошёл обедать, когда твой отряд направился за город…»

«Я не знал, что отправление произойдёт так быстро. Я сидел в чайной, выпил рюмочку. Когда я пришёл на перекрёсток, где стоял отряд, их уже не было»

«И что ты сделал?»

«Я взял дрожки и проехал немного по городу»

«Но с тобой была девушка?»

«Да. Какая-то девушка. Чёрт её знает, откуда она взялась».

«Ты ехал и пел».

«Да, я пел песенку».

«А потом тебя остановили и арестовали за дезертирство. Так. Теперь тебя расстреляют».

Солдат побледнел и протрезвел. Запинаясь, он выдавил: «Но – я – ведь – не хотел – сразу же – туда – на фронт. Вечером».

Комиссар заорал.

«Ты хотел? Ты хотел? Ты должен делать не то, что хочешь, а то, что приказывают. Ты один из тех, кто разлагает дисциплину. Кто мешает Красной Армии. Кто раскачивает здание советской власти. Такие, как ты, заслуживают только расстрела. – Уведите его!»

В час ночи открылись ворота губернской тюрьмы для нашей довольно разросшейся группы. Мы пересекли двор и по ступенькам поднялись к корпусу с камерами.

Может быть, я был единственным, кто здесь уже хорошо ориентировался.

Я снова, чтобы стать свободным, проиграл свою свободу. Я снова не вернулся домой. И не руки матери заключили в свои объятья возвратившегося – меня снова обхватил тюремный спрут щупальцами своих камер, которые крепко держали всё, что они захватили.

Нас сначала завели в комнату ожидания, помещение для надзирателей, где они проводили свободное время. Один из надзирателей узнал меня. Меня это не очень порадовало.

Мы долго стояли, пока не соизволил явиться комендант тюрьмы. Возможности присесть практически не было, да никто и не стремился.

Старого директора тюрьмы, из каждой петельки которого проглядывала верность царю, больше не было. Они избавились от него вместе с его трубой, игру на которой он так любил слушать.

То, как вошёл сейчас его сменщик, очень соответствовало стилю «красных», сегодняшних победителей. Один из них, облачённый полномочиями матрос, крепкий парень, которого только что подняли с постели, протиснулся в дверь и прокладывал себе путь через переполненное людьми помещение. Одетый только в подштанники, рубашку и тапочки, с взлохмаченными волосами, в каждой руке по револьверу – он занял место за обычным столом, стоявшим здесь. Он был зол. Проклятые контрреволюционеры, спекулянты и мародёры лишили его сна.

Держа один револьвер лежащим перед собой на столе, другой держа в правой руке, левой он схватил список доставленных арестантов и, находясь в паршивейшем настроении, начал его читать.

Иногда он вставал. Тот, к кому он обращал свои вопросы, должен был подойти к нему поближе, чтобы он, если ему не нравился ответ, мог ударить его по лицу.