Общее представление о развитии памяти

П.Жане

ЭВОЛЮЦИЯ ПАМЯТИ И ПОНЯТИЯ ВРЕМЕНИ*

Рассказ

Память представляется нам своеобразным действи­ем, изобретенным людьми в ходе их исторического развития, а главное, — действием, совершенно от­личным от обычного, автоматического повторения, которое составляет основу привычек и навыков.

Чтобы лучше представить себе это специфичес­кое действие и, что особенно важно, его отличие от персеверативной тенденции, разрешите мне приве­сти пример, взятый из моей клинической практики: наблюдение за необычной больной.

Речь пойдет о девушке 23-х лет, которую я буду здесь называть Ирен, с явными признаками психо­патии. У нее было ярко выраженное патогенное прош­лое. Ее отец, омерзительный алкоголик, кончил тем, что умер от белой горячки. Мать, больная туберку­лезом, страдала фобиями и навязчивыми идеями. Она умерла как раз в начале нашего наблюдения, и не что иное, как ее смерть, вызвала расстройства, о которых я собираюсь вам рассказать...

Мать была очень больна уже в течение долгого времени, и дочь ухаживала за ней с безумным рве­нием и усердием. Кроме того, она работала, чтобы и мать прокормить, и отца вином обеспечить. В резуль­тате она не ложилась спать в течение шестидесяти суток.

Смерть матери наступила ночью при самых пе­чальных обстоятельствах. Отец, как всегда, был со­вершенно пьян, он храпел где-то в углу. Его рвало. Девушка была возле умирающей матери одна.

Когда смерть наступила, она не захотела это по­нять и принять. До утра пыталась оживить труп. Не­смотря на трагичность сцены, это было воистину смешно. Девушка пыталась говорить со своей мерт­вой матерью, заставить ее отвечать. Так как мать мол­чала, девушка бранила ее. Ей хотелось, во что бы то ни стало заставить мать пить, глотать лекарства; она пыталась вытереть ей рот, а он был полон крови и слизи. Она хотела его закрыть, а он открывался и оставался открытым, — и она начинала сердиться. Ей показалось, что ноги у матери лежат плохо, и она взобралась на кровать, чтобы поправить их. В ре­зультате всех этих маневров труп упал на пол, и ей не удалось его поднять. Она позвала пьяного вдре­безги отца - он ничего не смог сделать. Наконец, с огромным трудом, ей удалось поднять тело, и она продолжала возиться с ним до утра.

Утром, отчаявшись, она пошла к своей тетке, на которую можно было положиться и которую ей

* Хрестоматия по общей психологии. Психология памяти / Под ред. КЭ.Б.Гиппенрейтер, В. Я. Романова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1979. С. 85-92.

следовало позвать с самого начала. Девушка не смог­ла сказать ей, что мать умерла. Тетка поняла, что произошло, только придя домой к этой девушке. Она попыталась привести все в порядок и стала готовить похороны. Девушка ничего не понимала в происхо­дящем. Во время похорон она отказалась дальше идти и все время исступленно смеялась.

Прошло несколько недель. Девушка не приходи­ла в себя, и тетке пришлось отвести ее в больницу. Рассказывая о ней, тетка сказала, что самым стран­ным, самым непонятным для нее симптомом было то, что эта смышленая девушка - она действитель­но еще казалась смышленой — совершенно ничего не помнила о смерти своей матери и не хотела пове­рить, что мать умерла.

Больная была девушкой воспитанной. Она хоро­шо говорила и не обнаруживала никаких признаков психического расстройства. Когда с ней заговарива­ли о ее матери, она терялась и отвечала: "Если вы очень настаиваете, я скажу вам: "Моя мать умерла". Мне это повторяют целыми днями, и я это говорю сейчас, чтобы не было никаких разговоров и рас­спросов. Но если хотите знать мое мнение, то я не могу этому поверить. На это есть серьезные причины. Если бы моя мать действительно умерла, то это про­изошло бы где-то в ее комнате, в определенный день, я бы обязательно это увидела - ведь я не отходила от нее и прилежно за ней ухаживала. Если бы она умерла, ее бы похоронили, и, наконец, меня тоже повели бы на похороны. А похорон никаких не было. С чего же вы взяли, что она умерла?"

Наконец, следовало одно очень интересное, с психологической точки зрения, рассуждение.<...> Она говорила: "Есть неопровержимое доказательство того, что моя мать не умерла: я любила мою мать, я ее обожала и никогда с ней не расставалась. Если бы она умерла, мне было бы очень грустно, я была бы в отчаянии, я чувствовала бы себя одинокой и поки­нутой. А я ведь ничего такого не чувствую; мне нис­колько не грустно, я ее не оплакиваю. Значит, она не умерла". <...>

Отдых, тщательный уход и беседы с больной при­вели к благополучному исходу: Ирен вспомнила о смерти своей матери. Но нам удалось добиться этого только по истечении шести месяцев. Теперь, если ее отводили в сторону и спрашивали, что же случилось с ее матерью, — она начинала плакать и говорила: "Не напоминайте мне об этих ужасных событиях. Это произошло одной страшной ночью в нашей кварти­ре, такого-то числа в июле. Моя мать умерла". <...>

Она все вспоминает и может теперь сказать: "Мне очень грустно. Я чувствую себя покинутой". Произош­ло полное восстановление в памяти, сопровождаю­щееся чувством.

Итак, мы можем сделать вывод, что первой от­личительной чертой этой больной является то, что поначалу она не помнит данного события, а по про­шествии шести месяцев она его вспоминает.

Если ограничиться вышеизложенным, подобный случай мог бы казаться простым. Но, к сожалению, клинические наблюдения всегда сложны. У больной был второй симптом, очень сложный для интерпре-

тации и с медицинской, и с психологической точек зрения. Время от времени, много раз за неделю, мож­но было наблюдать следующую сцену: оказавшись в определенной ситуации — стоя возле какой-нибудь кровати лицом к ней, в особенности же если эта кровать была пуста, - больная начинала вести себя странным образом. Она пристально, не отрывая глаз, смотрела на кровать, никого не слышала, не чув­ствовала прикосновений и начинала ухаживать за кем-то, кто находился в кровати. <...>

Воспроизведение трагических событий длилось три-четыре часа.

Все это кончалось, как правило, более или ме­нее странным бредом о самоубийстве, судорогами и сном.

Эта часто повторяющаяся сцена ставит нас в очень затруднительное положение, так как ведь в конечном счете больная тщательно воспроизводила все детали смерти. Воспроизведение это вызывает у нас мысль о памяти и мы говорим: "В этот момент она помнит о смерти своей матери и даже слишком хорошо помнит". Тогда возникает вопрос клиничес­кого характера: "Страдает эта больная амнезией или нет? Есть у нее память или нет?" С одной стороны, кажется, что у нее ее нет совсем, с другой, что она есть и при этом очень яркая.

В клинике сочетание этих двух симптомов — симп­тома амнезии в речи и симптома избыточной памя­ти, проявляющейся в действиях сомнамбулического характера, — явление достаточно частое. <...>

Связь этих симптомов очень тесная. Так, вспом­ним, что по истечении шести месяцев, когда к боль­ной вернулась память в речи, исчезли приступы сом­намбулизма. <...>

Но не будем пока заниматься вопросами, свя­занными с клиникой. Займемся вот какой пробле­мой психологического характера: есть у этой боль­ной память или нет?

В предыдущей статье (посвященной разбору это­го случая) я говорил, что в приступах сомнамбулиз­ма память появляется в форме "реминисценции" — если говорить условно и сокращенно. <...>

Теперь же я предлагаю называть веши иначе и настаиваю на том, что в первом случае, несмотря на реминисценцию, памяти совершенно нет. Настоя­щая память начинается только спустя шесть меся­цев, когда появляется полный и складный рассказ. В реминисценции памяти нет.

Что же такое реминисценция?

<...> Это точное, автоматическое повторение дей­ствий, которые она совершала в ту трагическую ночь. Но мы все сталкиваемся с подобными повторения­ми; наша жизнь полна ими. Когда мы встаем утром и умываемся, мы повторяем одно за другим, во всех деталях, действия, совершаемые нами в течение мно­гих десятилетий. Мы - автоматы для повторения. И то же самое происходит, когда мы едим, одеваемся. При­вычки, тенденции к воспроизведению — все это фор­мы автоматического повторения действий. Все это при­надлежит к глубокому и примитивному механизму.

<...> Реминисценция характеризуется некоторы­ми особенностями, которые решительно отличают ее от настоящего воспоминания, появления кото­рого мы добились через шесть месяцев лечения. Из­ложим же кратко эти различия. <...>

Начнем с того, что реминисценция длится очень долго. Рассказывать подобную историю три или че­тыре часа — абсурдно и непрактично в жизни. Вос­поминание, которое она мне потом рассказывает, длится полминуты: в нескольких фразах она излага­ет все, что произошло. Это отличие в длительности очень существенно, так как оно связано с другим важным моментом: непрерывностью течения жизни. Воспоминание — это факт нашей сегодняшней жиз­ни, и оно не должно тревожить ее. Оно не должно угрожать ей и подвергать нас всевозможным опас­ностям. Воспоминание должно быть частью нашей жизни, с ней связанною, оно не должно мешать дей­ствиям, которые нам нужно совершить в связи с се­годняшними обстоятельствами.

Реминисценция же Ирен совершенно не соот­ветствует новым обстоятельствам. Сцена, происхо­дящая перед кроватью, никому не нужна, всех бес­покоит и самой больной доставляет разного рода неприятности. Это мешает ей работать, жить, в ча­стности спать. <...>

Неадаптивность реминисценции легко демонст­рируется тем фактом, что она неизменна: в течении шести месяцев приступы реминисценции повторя­лись с точностью до детали. <...> Напротив, в после­дующем пересказе событий возможны изменения, т. е. рассказ приспособлен к обстоятельствам.

Я заметил, в частности, что рассказ Ирен ме­нялся в зависимости от того, был ли я с ней один или еще с кем-то. <...> То есть существует адаптация рассказа к наличной ситуации. Вот первое, очень существенное отличие.

Я считаю, что существует одно важное отличие и в плане социального поведения. Полное воспоми­нание больной — это социальное поведение, имею­щее место в присутствии врача, который задает ей вопросы. Она рассказывает о себе и в конечном сче­те просит о помощи, она просит поддержки, утеше­ния и плачет. <...> Такое поведение в высшей степе­ни социально. <...>

Реминисценция, напротив, совсем не является социальным поведением. Реминисценция, о которой идет речь, ни к кому не была обращена по той про­стой причине, что больная никого не слышала, ни­кому не отвечала и вела себя во время этих присту­пов точно так же, как и когда бывала одна. <...>

Данное отличие — по признаку социальности — ведет к еще более существенному отличию. Воспо­минание полезно, а полезность - с психологичес­кой точки зрения — фундаментальная черта поведе­ния. Мы не делаем ничего бесполезного или же мы больны. Рассказ кому-то о смерти - это, как я уже говорил, призыв о помощи. Реминисценция же -бесполезна. <...>

И наконец, последнее отличие, на котором я на­стаиваю: реминисценция происходит при определен­ных обстоятельствах, повторяясь автоматически в ус­ловиях, при которых событие впервые произошло.

Я уже сказал, что у нашей девушки приступ ре­минисценции начинался, как только она оказыва­лась перед пустой кроватью. Достаточно было поса­дить ее, чтобы он не наступил. Что это значит?

Кровать, перед которой она находится, представ­ляет собой кровать, в которой умерла ее мать. Это одно из обстоятельств той трагичной ночи. <...>

Реминисценция происходит под воздействием механизма, названного нами в прошлой лекции restitutio ad integrum *. Это действие, которое полнос­тью восстанавливается при наличии одного из со­провождавших его обстоятельств.

Напротив, при полном воспоминании, которое появилось после шести месяцев работы с больной, нет никакого restitutio ad integrum, сцена смерти не воспроизводится вновь, она неполная <...> и нет ни одного из элементов той ночи; комната другая, че­ловек, расспрашивающий ее, тоже другой.

Наша больная отвечает на нечто весьма своеоб­разное. Она отвечает на нечто такое, на что психо­логи до сих пор обращали недостаточное внимание: она отвечает на вопрос.

"Вопрос" означает действительно новый психо­логический феномен. Это и не стимуляция, и не про­сто какое-либо слово - это специфическое слово, вызывающее специфическую реакцию. У больной возникает совершенно своеобразный феномен — феномен памяти.

Чтобы представить себе происхождение самого простого акта памяти, вообразим племя дикарей, этих первобытных людей, описанных Леви-Брюлем, которые все же уже являются людьми. Это племя воюет с другими племенами, и, располагаясь лаге­рем, оно выработало привычку ставить часовых для защиты от врага. Тот факт, что они ставят часовых, не так уж нас удивляет: этот акт встречается уже у животных. Он существует у обезьян, сурков, серн и у многих других животных. <...>

<...> Когда серны или сурки ставят часового, они ставят его внутри лагеря, так, чтобы он присутство­вал в лагере. Это значит <...>, что члены группы ви­дят часового и могут его слышать.

Но наши дикари поступили необычно: они по­ставили часового на расстоянии по крайней мере пятисот метров от лагеря — то, что называется "ча­совой на изолированном посту". Пустяк, скажете вы? Напротив, это важно, это чрезвычайно важно, так как люди племени теперь уже не видят часового и он уже не видит своих товарищей. Они не только не видят часового, но они и не услышали бы его, даже если бы он позвал на помощь.

Что же происходит при таких обстоятельствах? Часовой, находящийся за пятьсот метров от ла­геря, видит в нескольких шагах от себя неприятель­ские группы. При появлении первых врагов у часо­вого наблюдается серия знакомых нам реакций, ко­торые я называю реакциями восприятия: он защища­ется от этих первых врагов нападением и бегством. <...> Но эта реакция восприятия длится очень недолго, так как сразу же в сознании часового возникает дру­гой акт, другая мощная тенденция: позвать на по­мощь. <...> Но он этого не делает, потому, что, во-первых, это было бы бессмысленно, так как его то­варищи находятся очень далеко и не могут его услы­шать; далее, это было бы опасно, так как шум при­влек бы только врагов, а не друзей.

Итак, часовому хочется позвать на помощь, но он останавливает это желание в самой начальной фазе. <...> Он бежит по направлению к лагерю. <...>, сохраняя в течение всей дороги это желание в на­чальной фазе. Он думает только об этом, идя к лаге-

* Восстановление до целого (лат).

рю. И как только он подходит к вождю, он зовет на помощь, указывая в определенном направлении и говоря: "Враги там. Идти нужно туда".

Странное поведение! Он находится среди дру­зей, врагов больше нет. Почему он говорит о них? Это бессмысленно. Это уже не реакция восприятия, это действие, не связанное ни с какой стимуляци­ей, вернее, связанное с необычной стимуляцией, вопросительным поведением и вопросом вождя, который говорит в конечном счете разными знака­ми — неважно, язык чего он использует: "Почему ты вернулся? Что происходит?" Теперь часовой отвеча­ет на вопрос, а не на обычную стимуляцию.

Но действие тут же усложняется. Выслушав ча­сового, вождь сразу же зовет остальных; он хочет собрать свои войска и направить их против врага. Вождь замечает, что часть войск не отвечает ему и все по той же причине: эта часть отсутствует, она находится на другом конце лагеря. Тогда он повора­чивается к тому же часовому и говорит ему: "Иди на другой конец лагеря и расскажи такому-то все, что ты только что рассказал мне, и скажи ему, чтобы он подошел ко мне". Вождь дает ему поручение.

Поручение — это обычно приказ, но приказ осо­бого рода: это приказ совершить акт памяти. <...>

Вот элементарное поведение, которое я назы­ваю памятью.

Такое поведение характеризуется некоторыми особенностями, на наш взгляд, очень существенны­ми. Во-первых, память —это акт социальный. Здесь мы встречаемся с небольшой трудностью. Мы не привыкли считать память социальным актом. Прежние психологи описывали память непосредственно после ощущения и восприятия. Память считалась индивидуальным ак­том. Бергсон допускает, что отдельный человек обла­дает памятью. Я так не считаю. Один человек не обла­дает памятью и в ней не нуждается. <...>

Для изолированного человека воспоминание бес­полезно, и Робинзону совсем ни к чему вести днев­ник на своем острове.

Если же он все-таки ведет его, то только пото­му, что он надеется вернуться к людям. Память - это в первую очередь социальная функция.

Здесь мы опять встречаемся с затруднением. Со­циальное поведение — это поведение по отношению к людям, но каким? Как правило, наше поведение по отношению к людям основано не на памяти, а на приказе. <...> Приказы не могут быть связаны с об­стоятельствами, которых не существует. Если вождь находит источник далеко от лагеря, он не может ска­зать, вернувшись: "Пейте", - так как вокруг нет ни­чего, кроме песка.

Тут мы встречаемся с усложненным приказом, который как бы говорит: "Давайте сначала пойдем в таком-то направлении, а потом вы будете пить". По­чему появляется такой усложненный приказ - при­каз памяти и рассказа?

<...> Это происходит потому, что такое соци­альное поведение адресовано особым соучастникам — отсутствующим, и именно их отсутствие обуслов­ливает изменение приказа. Если бы товарищи наше­го часового были рядом с ним, то ему не пришлось бы совершать акт памяти, он не остановил бы в на­чальной фазе желание позвать на помощь, а позвал бы сразу. <...>

Память - это социальная реакция в условиях отсутствия. В сущности, память — это изобретение человечества, как и многие другие акты, которые рассматриваются обычно как банальные и составля­ющие существо нашей жизни, в то время как они были созданы постепенно человеческим гением.

Борьба с отсутствием является целью и основ­ной характеристикой памяти.

Но как можно бороться с отсутствием?

<...> Предположим, я хочу проделать простейшую вещь. Я хочу показать вам лампу, находящуюся на моем столе. Чтобы совершить это действие, необходимы два условия, а не одно: нужна лампа и нужны вы. Если нет того или другого, я проделаю лишь акт восприя­тия; я буду видеть лампу, но не смогу ее показать. Но если мне сразу хочется показать ее, пусть даже вас и нет рядом, мне придется разбить это действие на две части: сначала сохранить в себе начало, исходный пункт акта - показать, и затем проделать одну очень сложную и трудную вещь — подождать вас. <...>

Социальные действия состоят из двух частей: внешней физической и социальной. Объединить обе части не так-то просто. Смысл простого ожидания ограничивается тем, что оно их объединяет. <...>

Люди испытывают потребность работать вместе, сотрудничать, звать друг друга на помощь.

Это значит, что они хотят, чтобы действие, за­данное обстоятельствами, совершалось совместно, и по мере возможности призывают вас действовать вместе с ними.

При неблагоприятных обстоятельствах, когда вы и лампа не присутствуете в ситуации одновремен-

но, соединить эти компоненты можно искусственно при помощи рассказа. Рассказ - это действие с оп­ределенной целью заставить отсутствующих сделать то, что они сделали бы, если бы были присутствую­щими. Память — это усложнение приказа; при помо­щи памяти пытаются объединить людей, несмотря на трудности и несмотря на отсутствие, это хитрость, для того, чтобы заставить работать отсутствующих.

Отсюда напрашивается вывод <...>, который я рассматриваю как гипотетический. Если память яв­ляется усложненной, производной формой речи, следовательно, она не существовала с самого нача­ла и понятие памяти не является фундаментальным понятием психологии. <...>

У ребенка память появляется только в возрасте от трех до четырех лет. <...>

Как в начале вашей жизни, так и в конце ее есть периоды, когда мы больше не обладаем памятью

Существует множество болезней, связанных с потерей памяти. Как правило, врачи называют их общим термином: амнезия. <...> Это форма забве­ния. Слово "амнезия" предполагает существо, спо­собное помнить.

Я думаю, что есть другая болезнь<...>, которая длится три или четыре года у детей, которая вновь появляется у стариков и которую можно было бы назвать другим словом — амнемозия (отсутствие па­мяти).

Неоспоримое существование феноменов амне-мозии показывает нам, что память — это сложный акт, акт речи, который называют рассказом, и что для построения этого сложного акта требуется раз­витое сознание.

Л. С.Выготский

ПАМЯТЬ И ЕЕ РАЗВИТИЕ В ДЕТСКОМ ВОЗРАСТЕ*

<...> В обсуждении этой проблемы [памяти] мы имеем ряд дискуссий, столкновение различных мне­ний, и не только в плане общих философских взгля­дов, но и в плане чисто фактического и теоретичес­кого исследования.

Основная линия борьбы идет здесь прежде всего между атомистическими и структурными взглядами. Память была излюбленной главой, которая в ассо­циативной психологии клалась в основу всей психо­логии: ведь с точки зрения ассоциации рассматри­вались и восприятие, и память, и воля. Иначе гово­ря, законы памяти эта психология пыталась распро­странить на все остальные явления и учение о памя­ти сделать центральным пунктом во всей психоло­гии. Структурная психология не могла атаковать ас­социативные позиции в области учения о памяти, и понятно, что в первые годы борьба между структур­ными и атомистическими направлениями разверты­валась в отношении учения о восприятии, и только последние годы принесли ряд исследований прак­тического и теоретического характера, в которых структурная психология пытается разбить ассоциа­тивное учение о памяти.

Первое, что пытались показать в этих исследо­ваниях, — это то, что запоминание и деятельность памяти подчиняются тем же структурным законам, которым подчиняется и восприятие.

Многие помнят доклад Готтштальда, который был сделан в Москве в Институте психологии и вслед за которым он выпустил специальную часть своей работы. Этот исследователь предъявлял различные комбинации фигур настолько долго, что эти фигу­ры усваивались испытуемым безошибочно. Но там, где та же самая фигура встречалась в более сложной структуре, испытуемый, который в первый раз ви­дел эту структуру, скорее запоминал ее, чем тот, который 500 раз видел части этой структуры. А когда эта структура появлялась в новом сочетании, то ви­денное много сотен раз сводилось на нет, и испыту­емый не мог выделить из этой структуры хорошо известную ему часть. Идя по путям Келера, Готтш-тальд показал, что самое сочетание зрительных об­разов или запоминание зависит от структурных за­конов психической деятельности, т. е. от того цело­го, в составе которого мы видим тот или иной образ или его элемент. <...>

С другой стороны, исследования К. Левина, ко­торые выросли из изучения запоминания бессмыс­ленных слогов, показали, что бессмысленный мате­риал запоминается с величайшим трудом именно потому, что между его элементами с чрезвычайным трудом образуется структура и что в запоминании частей не удается установить структурное соответ­ствие. Успех памяти зависит от того, какую структу­ру материал образует в сознании испытуемого, ко­торый заучивает отдельные части.

* Выготский Л.С. Развитие высших психических функций. М.: Изд-во АПН, 1960. С. 258-275.

Другие работы перебросили исследование дея­тельности памяти в новые области. Из них упомяну только два исследования, которые нужны для по­становки некоторых проблем.

Первое, принадлежащее Б. Зейгарник, касается запоминания законченных и незаконченных действий и наряду с этим и законченных и незаконченных фигур. Оно заключается в том, что мы предлагаем испытуемому проделать несколько действий в бес­порядке, причем одни действия даем ему довести до конца, а другие прерываем раньше, чем они кон­чатся. Оказывается, что прерванные незаконченные действия испытуемым запоминаются в два раза луч­ше, чем действия законченные, в то время как в опытах с восприятием — наоборот: незаконченные зрительные образы запоминаются хуже, чем закон­ченные. Иначе говоря, запоминание своих собствен­ных действий и запоминание зрительных образов подчиняется разным закономерностям. Отсюда толь­ко один шаг до наиболее интересных исследований структурной психологии в области памяти, которые освещены в проблеме забывания намерений. Дело в том, что всякие намерения, которые мы образуем, требуют участия нашей памяти. Если я решил что-нибудь сделать сегодня вечером, то я должен вспом­нить, что я должен сделать. По знаменитому выра­жению Спинозы, душа не может сделать ничего по своему решению, если она не вспомнит, что нужно сделать: "Намерение — есть память".

И вот, изучая влияние памяти на наше буду­щее, эти исследователи сумели показать, что зако­ны запоминания предстают в новом виде в запоми­нании оконченных и неоконченных действий по сравнению с заучиванием словесного и всякого дру­гого материала. Иначе говоря, структурные иссле­дования показали многообразие различных видов де­ятельности памяти и несводимость их к одному об­щему закону, и в частности к закону ассоциатив­ному.

Широчайшую поддержку эти исследования встретили со стороны других последователей.

Как известно, К. Бюлер сделал следующее: он воспроизвел в отношении мысли опыт, который ассоциативная психология ставит с запоминанием бессмысленных слогов, слов и т. д. Он составил ряд мыслей, причем каждая мысль имела еще вторую соответствующую ей мысль: первый член этой пары и второй член этой пары давались в разбивку. Заучи­вание показало, что мысли запоминаются легче, чем бессмысленный материал. Оказалось, что 20 пар мыслей для среднего человека, занимающегося ум­ственным трудом, запоминаются чрезвычайно лег­ко, в то время как 6 пар бессмысленных слогов ока­зываются непосильным материалом. Видимо, мысли движутся по иным законам, чем представления, и их запоминание происходит по законам смыслового отнесения одной мысли к другой.

Другой факт указывает на то же явление: я имею в виду тот факт, что мы запоминаем смысл незави­симо от слов. Например, в сегодняшней лекции мне приходится передавать содержание целого ряда книг, докладов, и вот я помню хорошо смысл, содержа­ние этого, но в то же время я затруднился бы вос­произвести словесные формы всего этого.

Вот эта независимость запоминаний смысла от словесного изложения была вторым фактом, к ко­торому приходит ряд исследований. Эти положения подтверждались другими экспериментально добыты­ми фактами из зоопсихологии. Торндайк установил, что имеются два типа заучивания: первый тип, ког­да кривая ошибок падает медленно и постепенно, что показывает, что животное заучивает материал постепенно, и другой тип, когда кривая ошибок падает сразу. Однако Торндайк рассматривал второй тип запоминания скорее как исключение, чем как правило. Наоборот, Келер обратил внимание как раз на этот тип заучивания — интеллектуальное запоми­нание, заучивание сразу. Этот опыт показал, что, имея дело с памятью в таком виде, мы можем полу­чить два различных типа деятельности памяти. Вся­кий учитель знает, что есть материал, который тре­бует заучивания и повторения, и есть материал, ко­торый запоминается сразу: ведь нигде никто никог­да не пытался заучивать решения арифметических задач. Достаточно один раз понять ход решения, для того чтобы в дальнейшем иметь возможность эту за­дачу решить. Так же точно изучение геометрической теоремы основывается не на том, на чем основыва­ется изучение латинских исключений, изучение сти­хотворений или грамматических правил. Вот это раз­личие памяти, когда мы имеем дело с запоминани­ем мысли, т. е. с запоминанием материала осмыс­ленного, и с деятельностью памяти в отношении запоминания материала неосмысленного, вот это противоречие в различных отраслях исследования и стало выступать для нас все с большей и большей отчетливостью. Таким же образом, как и пересмотр проблемы памяти в структурной психологии, так и те опыты, которые шли с разных сторон и о кото­рых я буду говорить в конце, дали нам такой громад­ный материал, который поставил нас перед совер­шенно новым положением вещей.

Современные фактические знания совершенно по-иному ставят проблему памяти, чем ее ставил, на­пример, Блейлер; отсюда и возникает попытка сооб­щить эти факты, передвинуть их на новое место.

Мне думается, мы не ошибемся, если скажем, что центральным фактором, в котором сосредото­чен целый ряд знаний как теоретического, так и фактического характера о памяти, является пробле­ма развития памяти.

Нигде этот вопрос не оказывается так запутан­ным, как здесь. С одной стороны, память оказывает­ся в наличии уже в самом раннем возрасте. В это вре­мя память если и развивается, то каким-то скрытым образом. Психологические исследования не давали какой-либо руководящей нити для анализа разви­тия этой памяти; в результате как в философском споре, так и практически целый ряд проблем памя­ти ставился метафизически. Бюлеру кажется, что мысли иначе запоминаются, чем представления, но исследование показало, что у ребенка представле­ние запоминается лучше, чем запоминались мысли. Целый ряд исследований колеблет ту метафизичес­кую почву, на которой строятся эти учения, в част­ности в интересующем нас вопросе о развитии дет­ской памяти. Вы знаете, что вопрос о памяти поро­дил большие споры в психологии. Одни психологи утверждают, что память не развивается, а оказыва-

ется максимальной в самом начале детского разви­тия. Эту теорию я излагать подробно не стану, но целый ряд наблюдений действительно показывает, что память оказывается чрезвычайно сильной в ран­нем возрасте и по мере развития ребенка память ста­новится слабее и слабее.

Достаточно вспомнить, какого труда стоит изу­чение иностранного языка для кого-нибудь из нас и с какой легкостью ребенок усваивает тот или иной иностранный язык, чтобы увидеть, что в этом отно­шении ранний возраст как бы создан для изучения языков. В Америке и Германии сделаны опыты педа­гогического характера в отношении перенесения изучения языков из средней школы в дошкольное учреждение. Лейпцигские результаты показали, что два года обучения в дошкольном возрасте дают ре­зультаты значительно большие, чем семилетнее обу­чение этому же языку в средней школе. Эффектив­ность овладения иностранным языком оказывается повышающейся по мере того, как мы сдвигаем изу­чение к раннему возрасту. Мы хорошо владеем толь­ко тем языком, которым владели в раннем возрасте. Стоит вдуматься в это, чтобы увидеть, что ребенок в раннем возрасте в отношении владения языками имеет преимущества по сравнению с ребенком бо­лее зрелого возраста. В частности, практика воспита­ния с привитием ребенку нескольких иностранных языков в раннем детстве показала, что овладение двумя—тремя языками не замедляет овладения каж­дым из них в отдельности. Имеется известное иссле­дование серба Павловича, который производил эк­сперименты над своими собственными детьми: он обращался к детям и отвечал на их вопросы только на сербском языке, а мать говорила и отвечала по-французски. И оказалось, что ни степень совершен­ствования в обоих этих языках, нк темпы продвиже­ния в обоих этих языках не страдают от наличия двух языков одновременно. Ценны и исследования Иор-гена, которые охватили 16 детей и показали, что три языка усваиваются с одинаковой легкостью, без вза­имотормозящего влияния одного на другой.

Подытоживая опыты обучения детей грамоте и начальному счету в раннем возрасте, лейпцигская и американская школы приходят к убеждению, что обу­чение детей грамоте в 5—6 лет легче, чем обучение детей в возрасте 7—8 лет, и некоторые данные мос­ковских исследований говорят то же: они показали, что овладение грамотой на девятом году наталкивает­ся на значительные трудности по сравнению с деть­ми, которые обучаются в раннем возрасте.

<...> Память ребенка в раннем возрасте не идет ни в какое сравнение с памятью подростков и осо­бенно с памятью взрослого человека. Но вместе с тем ребенок в три года, который легче усваивает иностранные языки, не может усваивать системати­зированные знания из области географии, а школь­ник в 9 лет, который с трудом усваивает иностран­ные языки, с легкостью усваивает географию, взрос­лый же превосходит ребенка в памяти к системати­зированным знаниям.

Наконец, находились психологи, которые пы­тались занять середину в этом вопросе. Эта группа, занимающая третью позицию, пыталась установить, что имеется такой пункт, когда память достигает в своем развитии кульминационной точки. В частности,

Зейдель, один из учеников Карла Гросса, охватил очень большой материал и пытался показать, что высоты своей память достигает в 10 лет, а затем на­чинается скатывание вниз.

Все эти три точки зрения, само наличие их, по­казывают, насколько упрощенно ставится вопрос о развитии памяти в этих школах. Развитие памяти рассматривается в них как некоторое простое дви­жение вперед или назад, как некоторое восхожде­ние или скатывание, как некоторое движение, ко­торое может быть представлено одной линией не только в плоскости, но и в линейном направлении. На самом деле, подходя с такими линейными мас­штабами к развитию памяти, мы сталкиваемся с про­тиворечием: мы имеем факты, которые будут гово­рить и за и против, потому что развитие памяти пред­ставляет настолько сложный процесс, что в линей­ном разрезе он не может быть представлен.

Для того чтобы перейти к схематическому на­броску решения этой проблемы, я должен затронуть два вопроса. Один освещен в целом ряде русских ра­бот, и я только упомяну о нем. Дело идет о попытке различить в развитии детской памяти две линии, показать, что развитие детской памяти идет не по одной линии. В частности, это различие сделалось исходной точкой в ряде исследований памяти, с ко­торыми я связан. В работе А. Н. Леонтьева и Л. В. Зан-кова дан экспериментальный материал, подтверж­дающий это. То, что психологически мы имеем дело с разными операциями, когда мы непосредственно что-нибудь запоминаем и когда мы запоминаем с помощью какого-нибудь дополнительного стимула, не подлежит сомнению. То, что мы иначе запомина­ем, когда, например, завязываем узелок на память и когда мы что-нибудь запоминаем без того узелка, также не подлежит сомнению. Исследование заклю­чалось в том, что мы представляли детям разного возраста одинаковый материал и просили его этот материал запомнить двумя разными способами — первый раз непосредственно, а другой раз давался ряд вспомогательных средств, с помощью которых ребенок должен был запомнить этот материал.

Анализ этой операции показывает, что ребенок, который запоминает с помощью вспомогательного материала, строит свои операции в ином плане, чем ребенок, который запоминает непосредственно, потому что от ребенка, употребляющего знаки и вспомогательные операции, требуется не столько сила памяти, сколько умение создавать новые свя­зи, новую структуру, богатое воображение, иногда хорошо развитое мышление, т.е. те психологические качества, которые в непосредственном запоминании не играют сколько-нибудь существенной роли. <...>

Исследования показали, что каждый из этих приемов непосредственного и опосредствованного запоминания имеет свою собственную динамику, свою кривую развития. В частности, эту кривую раз­вития А. Н. Леонтьев в своей работе пытался пред­ставить в виде схематического чертежа, на котором и стремился изобразить эту динамику развития. <...>

Что является теоретически ценным в этом раз­личении и что привело к тому, что теоретические исследования подтвердили эту гипотезу, — это то, что развитие человеческой памяти в историческом развитии шло главным образом по линии опосред-

ствованного запоминания, т. е. что человек выраба­тывал новые приемы, с помо<