Готова была покончить жизнь самоубийством

В клубе Палм Спрингс, на новогоднем приеме, который давал продюсер Сэм Шпигел, Мэрилин была представлена Джонни Хайду, вице-президен­ту агентства «Уильям Моррис», ведавшему там административными делами.

Когда они познакомились, ему было пятьдесят три, ей на тридцать лет меньше. Джонни, как многие влиятельные люди, уже обзавелся к тому времени красавицей-женой, которая родила ему четырех сыновей.

Немолодой господин, с лицом изрезанном морщинами, несмотря на свой возраст, не потерял интерес к женскому полу. Хотя больное сердце, обремененное многочисленными интрижками и любовными связями, значительно замедлило ритм его жизни.

Прежде чем новогодняя ночь подошла к концу, голова у Хайда пошла кругом, причем вовсе не от выпитого.

В 1951 году о первом впечатлении, производимом Мэрилин на некоторых мужчин, да и женщин, принадлежавших к артистической богеме, хорошо сказал Леон Шемрой, выдающийся оператор, получивший за свою жизнь 3 Оскара: «Когда я впервые увидел ее… у меня по спине пробежали мурашки. Естественная красота плюс неуверенность придавали ей какой-то таинственный вид. В девушке было нечто такое, что в последний раз довелось видеть в немых фильмах. Она была фантастически красива, напоминая в этом смысле Глорию Свенсон (знаменитая красавица немого кино) и обладала кинематографической сексуальностью как Джин Харлоу (звезда немого кино). Каждое ее движение на сцене было пронизано сексом. Ей не нужна была звуковая дорожка – она создавала ее своей игрой. Эта девушка продемонстрировала нам, что в состоянии возбуждать у своих зрителей все пять чувств».

А главный босс студии «Фокс» Спирос Скурас, впервые увидев Монро, для которой ни Шенк, ни Занук, не смогли найти приличной роли в новых фильмах, удивленно и решительно спросил: «И как вы могли до этого обходиться без столь волнующей актрисы?».

Так что вчерашний русский Иван Хайдабура не зря потерял голову уже после первой встречи с Мэрилин.

«Мы выпили и разговорились – вспоминала Монро. - Он внимательно меня слушал… Сказал, что я стану звездой первой величины. Помню, тут я рассмеялась и говорю: „Вряд ли, у меня денег нет даже телефон оплатить“.

А он сказал, что в свое время открыл Лану Тёрнер и еще многих, что мои данные получше, чем Ланы, и я наверняка далеко пойду».

Джонни постарался организовать для Мэрилин «под елочку» нетипичный подарок, которому она весьма обрадовалась: это был договор, заключенный с журналистом «Фокса» Гарри Брэн­дом по поводу того, что студия представит ее в качестве своей моло­дой и многообещающей актрисы, сделав это с помощью фотопорт­рета восходящей звезды, который поместит журнал «Лайф».

На фотографии размещенной в журнале, заснятая в профиль, Мэрилин предстала одетой в черное платье и длинные черные перчатки. Большое декольте служило как бы оправданием подпи­си «Грудастая Бернар». Еще две фразы информировали читателя, что будущее этой девушки наверняка обеспечено: ведь «если она будет всего лишь неподвижно стоять и просто дышать, то мужчи­ны все равно сбегутся к ней со всех сторон. После небольших, но пикантных ролей в картинах "Асфальтовые джунгли" и "Всё о Еве" студия убеждена, что ей суждено быть и прекрасной драма­тической актрисой».

Эти слова написал Джонни, выражая ими свою веру и надеж­ду. Однако Занук и его коллеги, трудившиеся в административ­ном здании на бульваре Пико, вовсе не собирались делать из Мэ­рилин Монро «прекрасную драматическую актрису». В конце кон­цов, с какой стати этой замечательно грудастой блондинке надо было подравниваться под особу вроде Сары Бернар?

В первую неделю января 1949 года Хайд склонил Мэрилин поехать с ним на короткие кани­кулы в Палм-Бич. Помимо того, что Джонни стал размышлять по по­воду дальнейшей карьеры молодой женщины, он сумел сразу же затащить ее в постель. С того вечера Джонни Хайд влюбился по уши в свою новую пассию — в противоположность Мэрилин.

Когда она сно­ва увиделась с Наташей и сообщила ей последнюю новость, та только развела руками и пробормотала старую французскую пого­ворку: «Un clou chasse l'autre» - «свято место пусто не бывает».

Джонни Хайд был незаурядным человеком. Он родился в России. В десятилетнем возрасте мальчик вместе с семьей, труппой акробатов, эмигрировал в Америку. Хи­лый с детства, а в молодости часто жаловавшийся на сердечно-ле­гочную недостаточность и прочие связанные с этим недомогания. Джонни работал агентом в Нью-Йорке, а в 1935 году перебрался в Голливуд.

Прославился как открыватель новых талантов. Среди его многочисленных открытий: ЛанаТёрнер, Бетти Хаттон, Боб Хоуп и Рита Хейворт.

Невысокий – чуть больше полутора метров, с резкими чертами лица, поредевшими волосами, с лицом имевшим нездоровый вид. И вместе с тем, он обладал огромным авторитетом и пользовался большим влиянием.

Мэрилин любила Хайда так, словно тот был ее отцом, а Джонни любил ее мужской, не платонической любовью и посвящал ей практиче­ски каждую минуту своей профессиональной и личной жизни.

Весной 1949 года Джонни оставил семью, забрал Мэрилин из «Студио клаб», и поселился с ней в арендованном доме на шоссе Норт-Палм-драйв, 718, в Беверли-Хилз. Однако, желая избежать проблем с прессой, Мэрилин держала также маленький однокомнатный номер в скромном отеле «Беверли Карлтон», где она получала почту и всяческую корреспонденцию по деловым вопросам. Мэрилин не собиралась выходить за Джонни замуж, хотя и продолжала жить с ним.

Первые месяцы 1949 года актриса провела с Джонни (если это было ему на руку) и с Наташей (если это отвечало намерениям Мэрилин); при этом казалось, что все другие люди не играют в ее жизни никакой роли и что она не поддерживает никаких контак­тов с давними знакомыми. Наташа откорректировала речь Мэри­лин и ее манеру двигаться, а Джонни расширил ее идеологиче­ские и политические горизонты.

Его рассказы о последних днях русского царя Николая II, о драматизме революции 1917 года, а также вера в то, что в сердцевине коммунизма еще продолжает тлеть какая-то живительная искорка, придали Мэрилин определенную полити­ческую ориентацию. «Все это интриговало ее, — утверждает Ната­ша, — и постепенно она начала перенимать его политические симпатии», которые передавались ей, как представляется, только в эпизодических беседах, выражавших как врожденную любовь».

Джонни Хайд не­медленно представил свою фаворитку независимому продю­серу Лестеру Коуэну, который инвестировал часть денег Мэри Пикфорд в фарс, снимавшийся братьями Маркс.

В начале августа 1949 года Джонни отвел ее на прослушивание в студию «Фокс».

Это оказалось последним вопросом, который решил Джонни для Мэрилин.

Джонни был тем человеком, который заразил Монро идеей воплотить на экране образ Грушеньки. Причем сделал это похоже, совершенно непреднамеренно. Сначала он сравнил Монро с героиней Достоевского, имея в виду, прежде всего «Магдалинскую» сущность и той и другой. Позже он проговорился, что на студии «Метро-Голдвин-Майер» планируются съемки фильма по роману Достоевского и, якобы, роль Грушеньки, может быть предложена Мэрилин.

Это была злая шутка, превратившаяся в идею фикс актрисы Монро.

Через некоторое время она уже знала о романе Достоевского все. «Это была самая трогательная история из всего, что я когда-либо читала или слышала, - скажет Монро. – Я спросила Наташу, получится ли из этого хороший фильма. Она ответила утвердительно, но добавила, что если речь идет обо мне, то пока еще слишком рано думать о такой роли».

Роман Хайда с Мэрилин длился уже около года. Слухи о нем дошли до Мозель Хайд. «Я человек терпимый, но всему есть границы. Помню, как-то мой сынишка Джонни искал что-то в подвале среди старых отцовских вещей и наткнулся на календарь с фотографиями голой Мэрилин… Он принес его наверх».

В конце концов, между супругами состоялось решающее объяснение. Ничего не отрицая, Хайд повинился: «Это случилось, и я ничего не могу с этим поделать».

Жена подала на развод. А Джонни попросил Мэрилин выйти за него замуж.

Она сначала отшутилась: "Мужья, как правило, хороши в постели, когда изменяют женам". А потом отказалась.

Ее от­каз от предложения сочетаться браком и тем самым отречение от большого состояния Хайда, лишь только раззадорил того, добавил его словам решительности. «Мэрилин, я долго не проживу, — надоедал он ей. — Выходи за меня, и ты станешь очень богатой женщиной».

Однако Мэрилин не хотела выходить замуж за того, кого не любила. И потом – подобный шаг вряд ли бы сказался положительно на ее имидже. Скорая роль и веселой, и безутешной вдовы ей одинаково не подходили.

В то же самое время Хайд усиленно уговаривал Мэрилин сделать операцию по перевязыванию труб яй­цеводов.

«Джонни Хайд отлично знал, что девушкам из Голливуда очень часто приходится отправляться с кем-либо в постель, — утверждал Питер Леонарди, друг Мэрилин и ее личный помощ­ник. — Это происходило перед появлением [общедоступных про­тивозачаточных] таблеток, и он просто не хотел, чтобы Мэрилин оказалась обремененной детьми».

Монро сначала со­гласилась на эту процедуру, но позднее переменила мнение. «Ни­когда она этого не делала, — заявил в свое время доктор Леон Крон, ее гинеколог. — Да и сплетни о том, что Мэрилин Монро много раз прерывала беременность, попросту смешны. Она не де­лала этого ни единого раза. Дважды у нее случался выкидыш, и один раз имела место беременность, которая оказалась внематоч­ной и потребовала немедленного прерывания. Однако она нико­гда не делала аборт по собственной воле».

Монро вспоминала о Джонни Хайде в одном из интервью в журнале «Фотоплей»: «Он го­тов был стать моим агентом, невзирая на то, что единственной бо­лее или менее теплой верхней одеждой, имевшейся тогда в моем гардеробе, было поношенное пальто с воротничком, а на пробы и репетиции я ходила без чулок еще до того, как это вошло в моду, потому что не могла себе позволить даже единственную приличную пару... [Джонни] приучил меня читать хорошие книги и слушать хоро­шую музыку, около него я снова выучилась разговаривать. С дет­ства мне казалось, что если я не буду произносить ни словечка, то никто не сможет ни в чем обвинить меня».

Как считают некоторые биографы, Мэрилин самоуверенно думала, что счастье Джонни зависит исключительно от нее. Она великодушно покровительствовала ему, отвечая на его сексуальные притязания, хотя сама не находила в этом ни удовольствия, ни удо­влетворения.

«Я знала, что никто не способен помочь мне так, как Джонни Хайд, — исповедалась она как-то Наташе. — Но, по­мимо этого, мне было жаль его; ведь он просто помешался на мне. Я никогда его не обманывала и не видела ничего плохого в том, что позволяю ему любить себя. Секс много значил для него, но не для меня». И чуть позже: "Свою карьеру я начала как глупенькая курва-блондинка. И так же кончу".

На протяжении всего времени их совместной жизни она была верна Джонни. При этом надо помнить, что ее расположения тогда добивались многие ухажеры, в то числе и Джо Шенк, которому не принято было отказывать.

Джонни Хайд, как типичный представитель мужского пола, ради достижения своей цели, мог разыгрывать роли пажа и рыцаря в присутствии королевы, но за глаза и уже на расстоянии личной сексуальной безопасности называл Монро «пустой башкой». Впрочем, подобные высказывания Хайд использовал не только по отношению к Мэрилин, но и многим другим актрисам, которых он считал недалекими и неглубокими. А его любимая формулировка применительно ко всем женщинам вместе взятым звучала так: «шлюшки и наивные простофили».

При этом сама Монро, когда до нее доходили высказывания Хайда, как впрочем, и других подобных почитателей, воспринимала их спокойно, поскольку такая негативная оценка совпадала с ее собственной самооценкой, подпитывающей комплекс неполноценности.

В это время Монро идет на косметическую операцию, которая до сих пор вызывает противоречивые толки типа: «было, не было?»; «такая от рождения, или деланная красотка?». Фред Карджер, сын одного из основателей «Метро-Голдвин-Майер» и мужчина, которого она искренне любила, за которого всерьез намеревалась выйти замуж, заплатил за стоматологи­ческий аппарат, поскольку ему не нравился прикус Мэрилин; Хайд позаботился о том, чтобы хирург-косметолог из Беверли-Хилз по имени Майкл Гардин удалил ей с кончика носа небольшой хрящеватый бугорок и установил в че­люсть, под нижние десны, силиконовый протез в форме полуме­сяца с целью придать лицу более мягкие очертания.

Именно эти операции повлияли на смену внешнего вида актрисы в кинофиль­мах, снятых после 1949 года. Улучшение собственной внешности было для органичным, естественным шагом: ведь Мэрилин желала нравиться другим и никак не могла дождать­ся признания и похвал, которых она так упорно добивалась, оболь­стительно и кокетливо улыбаясь на фотографиях и добиваясь положения кинозвезды. Так что Хайд фактически сформировал новый, «голливудский» облик Монр и уподобился тем самым создателю.

16 декабря он выехал вместе со своей секретаршей на отдых в Палм-Спрингс, а Мэрилин — по его просьбе и с его день­гами — отправилась вдвоем с Наташей в Тихуану делать пред­праздничные покупки. Не дожидаясь 25 декабря, то есть самого дня Рождества, Мэрилин быстро потратила почти всю имевшуюся у нее наличность на подарок Наташе, который так ей нравился — брошь с камеей из слоновой кости, оправленную в золото. Как раз в то время, когда женщины на па­ру шныряли по магазинам, у Джонни случился обширный ин­фаркт миокарда, и карета скорой помощи молниеносно доставила его обратно в Лос-Анджелес.

В декабре 1950 года Джонни Хайд позвонил Наташе и спросил: «Где Мэрилин, Наташа? Я все жду и жду ее. Наташа, никогда в жизни мне не приходилось сталкиваться с такой жестокостью, с таким эгоизмом». Эта история повторится еще раз, но уже позже и с другим русским – Джозефом Шенком.

Когда Мэрилин после разных пери­петий все-таки вечером 18 декабря добралась до местонахождения Джонни, он уже несколько часов как скончался.

Он умер внезапно, скорее, чем ожидал, и его родственники отнюдь не случайно забыли отправить ей аккуратно отпечатанное, в черной рамке, извещение о похоронах.

Но и это еще не все. Она жила в доме, купленном им после развода, и в этот-то дом, в их любовное гнездышко, спустя считанные часы после смерти Хайда наведается адвокат, представляющий интересы его семейства. Он предпишет ей незамедлительно собрать вещи и освободить занимаемое помещение — раз и навсегда.

Но некоторые друзья и знакомые Хайда советовали ей, несмотря ни на что, появиться на церемонии прощания.

Жена, которую бросил Джонни, и его дети попросили, чтобы Мэрилин не допускали к участию в погребальной церемонии в Форест-Лоун, но она вместе с Наташей — обе в шляпках с густой вуалью — с успехом сыграли свои роли: убедили охрану, что ра­ботают прислугой в семье покойного.

Через час после того, как все разошлись, Мэрилин в одиночестве подошла к свежей могиле и извлекла единственную белую розу, которую долгие годы хра­нила засушенной в Библии. Монро была полна достоинства и скорби, что подтвердила даже Наташа.

«В те послеполуденные часы я увидела в ней нечто такое, чего прежде не замечала, — вспоминала потом Наташа. — Угрызения совести, раскаяние, чувство безвозвратной и невосполнимой утра­ты... — можете назвать это как вам угодно».

Мэрилин просидела на свежей могилой вплоть до наступления сумерек, когда сторожа вежливо попросили ее поки­нуть кладбище. На протяжении следующего месяца она и на ра­боте, и дома часто разражалась плачем, испытывая острую жа­лость и к себе, и к неутомимому, ослепленному любовью Джон­ни.

Лишившись его безграничной преданности, его защиты и обо­жания, она ощущала пронзительное и болезненное чувство отсут­ствия верного союзника, отца и нежного друга. В ее жизни уже не раз случались неожиданные потери и резкие перемены — доста­точно вспомнить хотя бы отъезд матери, переход на жительство в сиротский приют, спешно организованный брак, смерть Анны Лоуэр или собачки Джозефины в конце лета, — но ничто не ударило по ней так болезненно, как кончина Джонни.

Комментаторы творчества Монро уже после смерти Хайда придумают душераздирающую историю о том, как Монро, «убившая» хорошего человека, припадет к гробу Хайда всем телом с криком: «Проснись, пожалуйста, проснись, о господи, Джонни, Джонни!», но это было скорее выражением неких обывательских и журналистских ожиданий, чем отражением реальности.

«Думаю, ни один мужчина в жизни никогда не любил меня так, как он, — сказала Мэрилин Монро в 1955 году. — Каждый из них требовал от меня только одного. Джонни тоже желал этого, но он хотел на мне жениться, а я просто не могла так поступить. Даже тогда, ко­гда он злился на меня за то, что я отвергла его предложение, мне было ясно, что он все равно не перестал и никогда не перестанет меня любить, не перестанет работать ради моего блага».

В том же примерно духе высказалась актриса Нанелли Джонсон: «Джонни был первым мужчиной, который ее искренне уважал, и был единственным человеком на свете, кто по-настоящему заботился о ней. Когда Джонни похоронили, в этом мире она снова осталась одна».

Через несколько дней (даже часов, как однажды засвидетель­ствовала Мэрилин) позвонил Джо Шенк. Он выразил ей соболез­нования и предложил, если она сочтет возможным, воспользо­ваться его домом, где гостевые комнаты готовы предоставить мо­лодой женщине максимум всяческих удобств (надо полагать, и ему тоже).

«Джо Шенк помешался на ней», — сказал в этой связи Сэм Шоу, фотограф из Нью-Йорка.

Шоу познакомился с Мэрилин вскоре после смерти Джонни.

«Джо Шенк выступал в качестве ее благодетеля задолго до того, как она стала великой звездой экрана. Если она испыты­вала голод и хотела съесть чего-нибудь вкусненькое либо если была опечалена и жаждала выплакаться, то звонила ему».

Однажды утром, вскоре после Рождества, Наташа застала Мэ­рилин погруженной в сон, а рядом с кроватью валялась бутылоч­ка с таблетками от ее лечащего врача Швеба. В следующее мгновение она заметила в уголке губ Мэрилин остаток желатиновой облатки и, опасаясь са­мого худшего, впала в истерику, бурные проявления которой не­медля разбудили спящую красавицу и подняли ее на ноги.

Как пояснила Мэрилин, она не запила таблетку ни единым глотком воды и быстро заснула, а лекарство медленно таяло и растворя­лось у нее во рту.

«Наташа часто обвиняла меня в чрезмерно бурной реак­ции, — сказала она позднее Милтону Грину. — Но на сей раз она сама сильно перегнула. Никогда я не верила в романтические бредни насчет того, что нужно следовать за своим любимым всю­ду, даже в могилу. Помню, когда Джонни умер, я была глубоко несчастной, ощущала себя виноватой и должна была привести в порядок массу самых разных своих чувств, но, дорогой мой, на­верняка и никогда мне не хотелось из-за этого умереть».

Вместе с тем перемена в ее настроении, ее самочувствовании бросилась в глаза писателю Артуру Миллеру, с которым она только что познакомилась. Будущий муж и талантливый писатель он, пожалуй, нашел самые точные слова, характеризующие внутреннее душевное состояние молодой женщины по имени Мэрилин Монро. И не только в тот момент, но и в целом. Так проникновенно и так точно ни раньше, ни позже никто не смог описать Монро, даже те, кто, может быть, любил ее и сильнее и преданней.

По словам Миллера, Монро того времени выглядела как «сплошная боль». И дальше: «… я знал, что должен скрыться от нее или же утратить ощущение границы сознания... В моей робости она заметила некоторый шанс безопасности для себя, своего ро­да спасение от той одинокой, неспокойной и пустой жизни, которую ей создали.

В момент расставания [на летном поле аэропорта] я поцеловал ее в щеку, а она от удивления глубо­ко втянула в себя воздух. Я почему-то начал смеяться и го­ворить, что она явно перегибает и преувеличивает, пока от­тенок серьезности на дне ее глаз не породил во мне бурных угрызений совести...

Я был обязан сбежать от ее детской не­насытности... но ее запах продолжал пребывать на моих ла­донях... Тайна этого общения пронзила меня насквозь с си­лой едва ли не радиоактивного излучения, и я радовался этому ощущению как верному доказательству того, что ско­ро снова стану писать...

[Мэрилин] завладела моим вообра­жением и дала мне ту силу, которая не поддается понима­нию, но позволяет приблизиться к тому, чтобы овладеть умением разогнать непроницаемую тьму».

И по свидетельству Наташи Лайтес, когда она через некоторое время после похорон Хайда, в канун Рождества 1950 года приехала к себе домой ее всю дорогу мучили дурные предчувствия. В своей квартире на подушке она увидела записку Мэрилин: «Машину и меховой палантин оставляю Наташе».

Другая записка – на двери спальни Мэрилин – предупреждала, чтобы дочь Лайтес ни в коем случае не пускали в ее спальную. Наташа потом вспоминала, как она ворвалась в спальную и что «комната была похожа на преисподнюю. Мэрилин лежала в постели, раздетая, щеки ее раздулись как у кобры».

Лайтес закричала: «Мэрилин! Что ты наделала?». Но Мэрилин лишь моргала глазами. Наташа рассказывает: «Я силой открыла ей рот, сунула туда пальцы и вытащила пригоршню раскисшей зеленоватой массы, которую она не успела проглотить. На ночном столике стоял пустой пузырек из-под снотворных таблеток».

Завершая эту главу, надо отметить, что превыше всего Мэрилин ценила в Джонни Хайде его человеческие и гражданские качества, а совсем не его умение пристраивать молодых актрис.

Она уважала его за то, что он становился на защиту людей отвергнутых, бедных и лишенных всяких прав. Этот гуманизм затрагивал сокровенную струну в натуре Мэрилин, склонной сочувствовать униженным и оскорбленным; и частично это, пожалуй, было вызвано ее личным жизненным опытом, ведь она себя также считала обиженной жизнью, поскольку в подростковом возрасте была изнасилована отчимом.

«Искусство, - писал один из исследовтелей творчества Монро, - формирующее общественное сознание, о ко­тором она узнала в «Лаборатории актеров», литературная культу­ра, страстно пропагандируемая мелодраматической Наташей, а также слегка приправленный алкоголем романтизм Джонни Хай­да, находивший выражение в его любви к старой России, — все это вовлечение в русскую душу глубоко тронуло Мэрилин. Но од­новременно у него была и твердая убежденность, что там, в России, необходимы ре­формы. Как рассказывала Наташа, ее ученица часто читала ка­кой-нибудь рассказ Толстого, одновременно слушая сюиту из ба­лета П. И. Чайковского «Щелкунчик». Каким бы странным ни выглядело для кого-то подобное сочетание, никто не может осу­дить актрису за желание целиком и полностью погрузиться в ту культуру, которая начала ее привлекать и затягивать».

Джонни, равно как и Лайтес, углу­били в Мэрилин любовь к русской культуре и литературе, а также развили в ней те интересы, которые в этой записной красотке впервые пробудила «Лаборатория актеров». «Я начинала видеть для нее какие-то перспекти­вы» — написала тогда Наташа Лайтес.

Ее творческий метод был более профессиональным и методичным, нежели у Джонни, поскольку тот после пары-другой стаканчиков виски начинал рассказывать о вели­ких русских писателях и цитировать отрывки из Пушкина и Леонида Андреева. Мэрилин перепахала антологии рос­сийской поэзии.

«Ей недоставало самодисциплины, - пишет Лайтес, - она была ленивой, но я держала ее на коротком поводке. Если она приходила на урок неподготовленной, я злилась. Я ругала и обзывала ее, словно воспитывала собственную дочь. А Мэрилин при этом смотрела на меня так, как если бы чувствовала себя жертвой низкого предательства».