Степень угрозы и жесткости санкций

Рис. 9. Воздействие угрожаемых и налагаемых санкций на коерсивный контроль режима и общую величину политического насилия (TMPV - Total Magnitude of Political Violence')

Общая величина политического насилия. — Примеч. пер.

Психологические основания. Обзор некоторых свидетельств, приводи­мых психологами, заставляет предположить, что негативные физиче­ские санкции в лучшем случае проблематичны по своему воздействию на уровни агрессивности. В лабораторных условиях они имеют тенден­цию содействовать усилению гнева и сдерживают агрессивные ответы лишь в присутствии карательного агента. Они увеличивают вероятность того, что агрессия будет направлена на другие, менее угрожаемые объек­ты и со временем перемещают и увеличивают агрессивный ответ — связь, обсуждавшаяся в главе 3 и резюмированная в гипотезе ID.5.

Доллард и др. предполагают, что наказание имеет два эффекта: один проявляется в сдерживании агрессивных ответов, другой накладыва­ется на агрессивные ответы и, следовательно, увеличивает фрустрацию и в последующем подстрекает к агрессии⁹. Басс более определенно по­лагает, что низкие уровни наказания, вероятно, имеют своим результа­том беспокойство или отступление. Средние уровни наказания вызы­вают фрустрацию и усиление агрессии, устанавливая последователь­ность агрессия-наказание-фрустрация¹⁰. Майер в своих исследованиях поведения животных обнаружил, что в условиях жесткой фрустрации наказание увеличивает интенсивность агрессивного и другого фикси­рованного поведения. Подобно этому, у человеческих субъектов чем сильнее наказание, с тем большей вероятностью они будут проявлять заученные образцы такого поведения, в котором выражено сильное со­противление переменам. Оба исследования предполагают, что, если люди регулярно подвергаются наказаниям за агрессивное поведение, и если они не располагают позитивными альтернативами, они стано­вятся повышенно и нефункционально агрессивными и чрезвычайно затрудняются давать ответы иного характера¹¹. Берковиц резюмирует другое экспериментальное свидетельство того эффекта, что «пробуж­дение в личности агрессивных тенденций может отсрочить время, ког­да она приходит к предвидению наказания или неодобрению своей аг­рессивности»¹². То есть если гнев достаточно силен, не принимает во внимание запреты, связанные с предвидением наказания; если гнев полностью или отчасти являемся результатом предшествующего опы­та или угрозы наказания, то воздействия предвосхищения будущего наказания могут быть таким образом нейтрализованы. Другое исследо­вание предполагало, что мягкое наказание может быть более эффектив­ным для удержания людей от неагрессивных актов, нежели жесткое наказание. Некоторых детей отговаривали от игры с привлекательной игрушкой с помощью угрозы мягкого наказания, других — обещая им более жесткое наказание. Спустя несколько недель их спрашивали

о привлекательности игрушки. Те, кому угрожали жестким наказа­нием, настаивали на прежнем желании обладать этой игрушкой, дру­гие — нет¹³. Какие бы интерпретации ни накладывались на эти события, они согласуются с тезисом о том, что мягкие санкции могут иметь боль­ший сдерживающий эффект, нежели жесткие.

В ряде исследований предполагалось, что наказания лишь временно налагают запрет на агрессию и что они способствуют вытеснению ее. Например, две группы детей на протяжении четырех сеансов играли с куклами, и в одной из групп детям во время второго сеанса делали за­мечания. Дети, которые подвергались воздействию замечаний, во время третьего сеанса проявляли меньше агрессии, однако в четвертом были столь же агрессивны, как и контрольная группа¹⁴. В исследовании, более релевантном политическому поведению, Левин, Липпитт и Уайт под­вергали сравнительному анализу поведение десятилетних мальчиков, подвергавшихся воздействию авторитарного, демократического и попу­стительского стилей лидерства. Агрессивность мальчиков, находившихся под воздействием авторитарного руководства, проявлялась в восемь раз чаще, чем среди тех, кто испытывал на себе воздействие демократическо­го, но эта агрессивность была направлена в значительной степени на цели избавления, но никогда — на авторитарного лидера. В последующие дни все мальчики подвергались воздействию всех трех типов лидерства. Под воздействием авторитарного лидерства они оставались в значи­тельной степени пассивными, не проявляли резких всплесков агрессив­ности, когда автократ присутствовал в комнате, и повышенную агрес­сивность в те дни, когда находились в более свободной обстановке¹⁵.

Относительно тонкие виды социального давления — такие, например, как неодобрение и высокий статус фрустраторов — также удерживают от агрессии. Коэн экспериментально продемонстрировал, что люди с низ­ким статусом, имеющие шанс повысить его, в большей степени сдержива­ют агрессию, направленную против старших, нежели те, кто не предвидит своей восходящей мобильности¹⁶. Тибо и Рикен заставляли резервистов выслушивать напыщенные, неприятные приказы от людей, которые, по их мнению, различались по рангу. Когда им предоставлялась возмож­ность вступать в обратную связь, они проявляли гораздо большую аг­рессивность по отношению к людям с предположительно более низким рангом¹⁷. Такого рода открытия не имеют прямого отношения к криво­линейным гипотезам; они скорее предполагают, что социальные санк­ции могут быть столь же эффективны в сдерживании агрессии, как и физические санкции. Уолтере приводит обширные свидетельства того, что социальные вознаграждения (позитивные санкции) за неагрессивное

L

поведение оказываются более эффективными, нежели наказание, при убеждении детей воздержаться от агрессивных ответов. Многие иссле­дования воспитания детей показывают, что если родители применяют физическое наказание, то они одновременно снабжают детей и моделя­ми агрессивного поведения и тем самым повышают их агрессивность, направленную вовне семьи. А если детей вознаграждают за кооператив­ные или «просоциальные» ответы в тех ситуациях, когда у них возни­кает фрустрация, то они становятся все менее агрессивными¹⁸.

Свидетельства отрицательной связи между силой и насилием. Обыч­ный аргумент относительно того, если полицейские силы и армия ве­лики по размерам и режим твердо применяет силу, то беспорядки бу­дут минимальными, представляется несовместимым с криволинейны­ми гипотезами. К примеру, Хорли устанавливает в качестве общего принципа, что «восстания против профессиональной армии, в полную силу оперирующей своими техническими ресурсами невозможно пер­манентно выигрывать. Их можно выиграть только тогда, когда ударную мощь профессиональных вооруженных сил сломит какой-то внешний фактор»¹⁹. Смелзер подчеркивает важность эффективности «учрежде­ний социального контроля» для минимизации проявлений враждебных вспышек (беспорядков) и в пресечении «ценностно-ориентированных движений» (включая революционные движения). Эффективность мо­жет снижаться, если социальное изменение ослабляет аппарат поли­цейского и военного контроля, если власти становятся безвольными в использовании этих сил или если они не лояльны. Если правительство отказывается ответить на требования реформ, но последовательно ослабляет свой контроль над коерсивными силами, возникает веро­ятность ценностно-ориентированного революционного движения²⁰. По мнению Яноша, революционный цикл начинается с загнивания власти. Ослабление легитимно принуждающих сил стимулирует «об­щие беспорядки, неумеренные конкретные требования и рост утопиче­ских устремлений»²¹. Готтшалк утверждает, что непосредственной при­чиной революции является «слабость консервативных сил... Если те, кто желает удержать статус-кво, еще не настолько слабы, чтобы не под­держать самих себя, успех революции будет маловероятен»²².

Эти и сравнимые с ними интерпретации атрибутируют политическое насилие не ограниченной силе как таковой, а ослабленному коерсивному контролю, нередко сопровождающему период репрессий. Можно предпо­ложить, что эта связь линейная, потому что она базируется на изучении ряда случаев на правой стороне кривой, изображенной на рис. 9: ослаблен­ные режимы, наиболее восприимчивые к революционным движениям, теряют способность привести в исполнение свои угрозы применения от­носительно жестких санкций, смещаясь в сторону более умеренных сан­кций. Такие режимы подвергаются не только несдержанному гневу, вы­зываемому новыми паттернами санкций, но и аккумулированной враж­дебности, перенесенной с предшествующей эпохи применения более жесткого репрессивного контроля. Действенными могут оказаться и два других фактора. Ослабление силы режима может привести к умень­шению масштабов его контроля, что способствует возрастанию контро­ля диссидентов и последующему сдвигу баланса коерсивного контро­ля в сторону равновесия. Слабость другого рода — это снижение лояль­ности режиму со стороны вооруженных сил, аналитически отчетливая связь, которая будет подвергнута изучению в следующем разделе.

С таких же позиций можно интерпретировать многие из примеров, приводимых в поддержку обобщений о коерсивном контроле режима. Непосредственные антецеденты* Французской революции включали в себя неэффективные попытки правительственных реформ, капитуляцию короля перед требованиями третьего сословия в июне 1789 г. и нежела­ние или неспособность королевских войск подавить восстания в июле и сентябре того же года²³. Объединившиеся армия и бюрократия сумели систематично подавить русских революционеров в 1905 г.; развалива­ющаяся бюрократия и потерпевшая поражение армия оказались бессиль­ны подавить февральское восстание 1917 г., а позже защитить режим Керенского, когда он неэффективно пытался продолжать одновременно и внутренние реформы, и войну. Ослабленная политическая власть и неадекватный полицейский и военный контроль предшествовали победе фашистов в Италии и нацистов в Германии. Потеря коерсивного контро­ля, зависящая от военного поражения, часто приводила к политическому насилию²⁴. Хантер приводит 19 случаев революционного подъема, вы­званного поражением в войне²⁵. Проводя краткое сравнение военной эффективности британцев в Малайе и на Кипре, Парет и Шай отмеча­ют, что «террор против британского правительства, не обладавшего достаточной политической силой или волей, был эффективен на Кип­ре; в Малайе же, будучи направлен против британского правительства, проявившего решимость и способность сопротивляться и выжидать, он потерпел неудачу»²⁶. Снижение коерсивной способности французов, британцев, бельгийцев на протяжении Второй мировой войны и после нее стало одним из основных условий, поощривших африканцев к требо­ванию политического участия, и заставило правительства метрополий

Предшествующие события. — Примеч. пер.

сначала пойти на уступки, а в конечном счете примириться с их неза­висимостью. Восстанию, мятежам и расколу в Конго 1960-1962 гг. пред­шествовало резкое снижение почти всех аспектов коерсивного контро­ля: хаотический переход власти от сильного режима к слабому, вывод бельгийских войск, недовольство среди конголезских войск и их нело­яльность к белым офицерам и новому режиму.

В большинстве этих случаев, как и во многих других, которые можно было бы привести, политическое насилие сопровождало переход от вы­сокого уровня угроз и жесткости санкций к реально более слабому спора­дическому контролю. Почти во всех из них имели место массовая и ши­роко распространенная враждебность, порожденная предшествующим режимом, депривации, возникшие вследствие военных поражений, либо и то, и другое. Эффекты терроризма против британского правления на Кипре и в Малайе являют собой контраст между паттернами характе­ристик коерсивного контроля, отображаемых средней точкой кривой на рис. 9 и, соответственно, правой ее частью. События 1960-х гг. в Конго характеризуются резким сдвигом от максимума к минимуму силы, т. е. от правого экстремума на кривой к левому. Высвобождение подавлявшейся враждебности нашло свое выражение в значительном уровне насилия, однако с помощью Организации Объединенных Наций и двусторонней иностранной помощи конголезский режим сумел повысить эффектив­ность своего военного аппарата до уровня, на котором можно было при­менять пульсирующие санкции; эккаунты* событий с 1961 по 1963 гг. указывали на то, что армия была вовлечена в обширные террористиче­ские действия против гражданского населения, однако во многих регио­нах оказалось невозможно обеспечить их регулярное присутствие или применение систематической силы. Восстания «второй независимо­сти», которые начались в 1964 г., были уже более распространенными и интенсивными, нежели вспышки 1960-1961 гг., благодаря тому (во вся­ком случае, отчасти), что угрозы и жесткость санкций находились на более дисфункциональном, промежуточном, уровне²⁷.

Другие примеры относятся к степени адекватности полицейского контроля над беспорядками. Экстенсивные восстания в Англии на про­тяжении конца XVII в. отчасти атрибутировались неадекватности дей­ствий местных констеблей и проволочкам в использовании военных для

Accounts — «язык, посредством которого люди находят оправдание своему поведению, подвергаясь спросу со стороны другого индивида или социаль­ной группы» (The Penguin Dictionary of Sociology. — London: Penguin Books, 1988. - P. 1).

восстановления порядка — во всяком случае, вооруженные силы испы­тывали весьма сомнительную лояльность к правительству. Луддитское насилие на протяжении английского регентства протекало в значитель­ной степени в обстановке урбанистической концентрации, но при не­достатке эффективной власти. Полиция почти не действовала, добро­вольные ассоциации были практически неэффективны, а территори­альные силы и милиция были обучены для выполнения военных, а не гражданских функций²⁸. Эти волны английских восстаний выглядят характерными для левой стороны кривой на рис. 9: они были более или менее прямым выражением недовольства населения, чему способство­вали (но не интенсифицировали) низкие уровни полицейского присут­ствия и ответа на возмущение масс. Весьма примечательно, что хотя беспорядки в Англии до середины XIX в. носили хронический харак­тер, им редко противостояли массированные силы, и они никогда пос­ле 1640-х гг. не трансформировались в народные революционные дви­жения.

Насилию может также содействовать молчаливое одобрение со сторо­ны властей. Очевидный пример — терпимость полиции в отношении бе­лого насилия против негров. Подобный же паттерн обнаружил Дальке в сравнительном исследовании антиеврейских мятежей в Кишиневе (Рос­сия) в 1903 г. и антинегритянских мятежей в Детройте в 1943 г.²⁹ Эф­фект здесь состоит в возрастании нормативных оправданий насилия.

Свидетельства положительных и криволинейных связей между силой и насилием. Более прямо поддерживают криволинейный характер ги­потез другие теоретические взгляды и эмпирические свидетельства. Экштейн, Парсонс и Пассос описывают условия, в которых возраста­ние уверенности в силе увеличивают потенциал или величину насилия. Никому из них не требуется теоретических предположений о фрустри- рующих воздействиях угрозы или коерсивных санкций; все они соглас­ны с наличием положительной связи на левой стороне кривой на рис. 9. Экштейн указывает, что в обществах, обладающих потенциалом поли­тического насилия, репрессия — это «нечто большее, чем наркотик. Она подхлестывает действие тех условий, которые она стремится контро­лировать, и требует применения все больших доз, чтобы удержать со­бытия в равновесии... Если она не основана на очень хорошей разведке и если ее применение является слишком безжалостным и продолжи­тельным, ее воздействия могут оказаться совершенно противополож­ными. Некомпетентная репрессия ведет к смеси недовольства и презре­ния к элите. Репрессия может также повысить уровень компетентности врагов режима в искусстве заговоров; есть тенденция, что они будут становиться все более опытными в искусстве тайной организации и под­польной коммуникации»³⁰.

Парсонс предполагает, что некоторые типы политических систем склонны к «порочному кругу дефляции власти», ускоряемой, когда возросшие и не удовлетворяемые требования общественности ведут к необходимости использования угрожаемых или реальных санкций для удержания от выдвижения этих требований. Один из наиболее обыч­ных ответов на такую политику — это «активная, агрессивная попытка навязать требования против того, к чему склонны лидеры коллектив­ности»³¹. Пассос утверждает, что политическая нестабильность в Ла­тинской Америке является следствием нежелания традиционных элит следовать политике развития, которая ставит их перед необходимостью полагаться на коерсивный аппарат, чтобы свести нападки на себя к ми­нимуму. Это, в свою очередь, заставляет элиты достигать компро­мисса с военными — путем увеличения их привилегий, политического влияния и ресурсов, уменьшая тем самым ресурсы для удовлетворения нужд развития и увеличивая потенциал насилия³².

Гальтунг определенно утверждает, что применение негативных санк­ций в различных странах скорее увеличивает, нежели уменьшает сопро­тивление, которое было проиллюстрировано в кейз-стади воздействия интернациональных санкций против Родезии. Общепринятая «естествен­ная» теория экономической войны предполагает, что должна иметь место линейная связь между жесткостью экономических санкций и сниже­нием политической поддержки или «экономической дезинтеграцией». Она предполагает, что на самом деле ценностная депривация создает такие социальные условия, при которых возможно возникновение го­раздо большего числа жертв, так что предел политической дезинтегра­ции будет достигнут значительно позднее. Использование санкций уве­личивает, а не минимизирует сопротивление, потому что они носят антагонистический характер. Данные о первых двух годах применения санкций в Родезии свидетельствуют о том, что они привели как раз к возрастанию политической интеграции и решимости белой части насе­ления к сопротивлению. Такой ответ становится особенно вероятным, если санкции рассматриваются как атаки на группу в целом, включая как виновных, так и невиновных. И если группа имеет низкую или от­рицательную идентификацию с непосредственным агентом санкций, то члены группы будут убеждены, что их собственные цели лучше любых альтернатив, предлагаемых атакующими³³. Эти три условия — как раз и есть именно то, что содержится в большинстве конфликтов между режимами и революционными движениями.

Томпсон проанализировал воздействие репрессий со стороны режимов по отношению к повстанцам в Южном Вьетнаме и Малайе и определил ряд причин неэффективности южно-вьетнамской армии. В силу своих аб­солютных размеров, она привлекала в свои ряды наиболее талантливых людей, снижая тем самым эффективность и возможности гражданского правления. Кроме того, она была изначально организована для обороны от предполагавшегося иностранного вторжения, а также для оккупации иностранной территории и управления ею. Будучи направленной против внутренних мятежников, она действовала как захватчик в собственной стране, терроризируя и отчуждая то самое население, которое она должна была защищать. Огромные размеры армии и множество полувоенных сил, которые ставили перед собой такие же задачи, внесли свой вклад в со­здание «ситуации, в которой преобладало скорее правление силы, неже­ли правление закона». Томпсон приходит к выводу о рекомендации ис­пользования в населенных районах полицейских сил и малых мобиль­ных армий для противодействия повстанцам. Большие размеры армии порождают военный ответ диссидентов. Он рекомендует также умерен­ные санкции против диссидентов и высказывается против кампаний ненависти, направленной на повстанцев. Жесткие санкции и кампа­нии разжигания ненависти, эквивалентные угрозам, поощряют войска к террору против населения в контролируемых повстанцами районах, вынуждают диссидентов скорее драться насмерть, нежели согласиться со сдачей на милость победителя, и оттолкнуть всех тех, кому будет необходимо вновь инкорпорироваться в существующее государствен­ное устройство в случае победы правительства³⁴. На всем протяжении этого анализа подразумевались криволинейные связи: малые, хорошо подготовленные вооруженные силы и силы безопасности могли бы быть более эффективны, нежели любые другие — большие по размерам; умеренные санкции были бы более эффективны, чем жесткие.

Многие конкретные кейзы иллюстрируют положительную связь, кото­рую отражает левая сторона кривой на рис. 9. Иностранные армии втор­жения всегда встречаются с народным сопротивлением — отчасти потому, что они создают недовольство, разрушая привычно ценимые паттерны правления, а отчасти — в ответ на применяемую ими тактику коерсивного контроля. Наиболее интенсивное и широко распространенное сопротивле­ние можно наблюдать на территориях, где иностранный контроль нахо­дится на среднем уровне. Так, во время Второй мировой войны это про­явилось, например, в Китае, Югославии, западной России, но не в таких странах, как Нидерланды,. Франция и Дания, где иностранные войска были многочисленны и довольно последовательно использовали очень

21-1012

жесткие санкции³⁵. Сравнимое действие оказывают и принудительные действия вооруженных сил и сил безопасности на собственное население. Несколько восстаний северных фронтиров* происходили в XVIII-XIX вв. в Америке как оборонительный ответ на экспансию федеральных по­лицейских властей³⁶. Во Франции в 1789 г. решение партии Двора скорее прибегнуть к силе, нежели принять требования Генеральных Штатов, прямо привело к организации сопротивления со стороны буржуазии и квалифицированных рабочих³⁷. Почти все городские восстания в Соеди­ненных Штатах в 1960-х гг. подхлестывались рутинными действиями полиции в гетто, и почти все восстания избирали полицию в качестве главной мишени. Более того, усиление полицейского ответа на перво­начальные инциденты обычно трансформировали их в крупномасштаб­ные беспорядки³⁸. Достаточно иллюстративными являются и несколько незападных примеров. Вторая Марунская война на Ямайке началась после того, как губернатор колонии в 1775 г. настоял на проведении ка­рательных военных и судебных акций против марунов (бывших рабов) в городке Трелони, угрожавших насилием в ходе выражения антиправи­тельственного протеста. Хотя маруны были уже удовлетворены обеща­нием принятия мер по исправлению ситуации и не предпринимали ни­каких враждебных действий, губернатор настоял на судебном наказании их всех, а когда большинство из них отказались сдаться, послал войска для поддержки исполнения этого решения, вызвав тем самым пятимесяч­ную партизанскую войну³⁹. В Таиланде в середине 1960-х маломасштаб­ное восстание в северо-западных провинциях интенсифицировалось, когда правительство усилило полицейскую и военную активность в ре­гионе. С одной стороны, экспансия правительственного присутствия дала диссидентам больше мишеней для атак; с другой — военные и полицей­ские репрессалии стимулировали более сильное сопротивление дисси­дентов⁴⁰. Эти примеры основываются на изучении одного, в лучшем слу­чае двух кейзов, из которых не все представляются недвусмысленно ре­левантными. Несколько сравнительных количественных исследований были проведены по изучению связей между различными мерами военных сил или подразумеваемой жесткостью санкций с одной стороны и уров­нем политического насилия с другой. Все они показывают отчетливо криволинейный характер связей. Уолтон сконструировал рейтинговую шкалу относительной коерсивности или дозволенности политических систем, основанную на таких условиях, как степень защищенности граж-

Frontier— граница продвижения поселенцев в США в XVIII-XIX вв. — Примеч. пер.

данских прав, степень толерантности к политической оппозиции и сте­пень репрезентативности и отзывчивости правительства. Показатели для 84 стран были сравнены с мерами их политической стабильности в 1955-1961 гг. Почти все из числа самых стабильных стран имели высокий уровень дозволенности, большинство из самых нестабильных стран име­ли средний уровень коерсивности; большинство высококоерсивных ока­зались или среди стабильных, или неумеренно нестабильных и редко — среди высоконестабильных⁴¹. Другие исследования сопоставляют расхо­ды на оборону или размеры вооруженных сил и сил безопасности с кол­лективным насилием. К примеру, Бвай вычертил диаграммы, сопостав­ляющие расходы на оборону в латиноамериканских странах (в процентах от валового национального продукта) с мерой аномического насилия (бес­порядков) в 1958-1960 гг. В странах с высокой или низкой долей рас­ходов на оборону наблюдалось незначительное аномическое насилие; большинство стран со средними уровнями, включая Венесуэлу, Аргенти­ну, Кубу, Панаму, Бразилию и Эквадор, имели относительно высокие уровни аномического насилия⁴². В третьем исследовании проводилось сравнение композитной меры, размеры вооруженных сил и внутренних сил безопасности с величиной гражданской борьбы в 1961-1965 гг. Связь оказалась криволинейной. Для проверки той возможности, что на разме­ры коерсивных сил, а следовательно на характер связи, оказывают воздей­ствие внешний конфликт или затяжные внутренние войны, были исклю­чены из рассмотрения страны, вовлеченные в такие конфликты, и был заново вычерчен график связей по 69 «низкоконфликтным» странам. Криволинейность связи по-прежнему оказалась отчетливо выраженной⁴³.

Эти сравнительные исследования также ставят проблему интерпре­тации. Меры степени угрозы и жесткости коерсивных санкций носят непрямой характер. Имеют место также сущностные неизмеряемые изменения (вариации) внутри стран, равно как и между ними, в паттер­не коерсивности. Ни одно из этих исследований не принимает в расчет относительный коерсивный контроль со стороны диссидентов. Одна­ко если поставить рядом все приведенные здесь свидетельства, вклю­чая теоретические (умозрительные) рассуждения, психологические находки, кейз-стади и широкомасштабные сравнительные исследова­ния, что наиболее парсимоническими* и убедительными объяснения­ми становятся гипотезы криволинейности.

Парсимония (parsimony) — принцип экономии слов (речи), подразумева­ющий краткость и точность выражения, без употребления лишних и про­странных рассуждений. — Примеч. пер.

Лояльность военных

Способность режима к осуществлению любого типа устойчивого коер­сивного контроля над своими гражданами на том или ином уровне угроз или жесткости санкций зависит от лояльности его вооруженных сил безопасности. Чем больше их лояльность, тем более вероятна при прочих равных условий эффективность режима в осуществлении коер­сивного контроля. Чем ниже их лояльность, тем более вероятно, что они используют свою силу против самого режима, и тем более вероятно, что диссиденты будут считать успешными свои атаки на режим.

Гипотеза RC.4. Коерсивный контроль режима сильно меняется со степенью лояльности режиму его коерсивных сил.

Предлагаемая линейность связи не содержит в себе предположения о том, что элиты знают, каково наиболее функциональное использование силы, очень часто они могут этого не знать. Однако коль скоро они обла­дают таким знанием, они могут применять его на практике лишь в той мере, в какой лояльны вооруженные силы и полиция. Степень лояль­ности варьирует как по уровню, так и по масштабу, равно как и степень согласия в коллективности вообще. Некоторые офицеры и подразделения могут быть в общем лояльны, другие нет. Все они могут быть готовы повиноваться приказам защищать режим против внешней агрессии или вооруженного восстания, но отказаться открыть огонь по безоружным соотечественникам. Максимум коерсивного контроля, вероятно, тре­бует максимальной лояльности — как по масштабам, так и по степени.

Гипотетическая стратегия режима для максимизации контроля со­стоит в том, чтобы использовать также умеренные, но постоянные сан­кции; такой была, по существу, политика, предпринятая Нью-Йорком в ответ на расовые беспорядки в период правления администрации Линдсея. Для осуществления такой политики необходима очень высо­кая степень лояльности (согласия), поскольку она требует от военного и полицейского персонала высокой степени контакта с диссидентами, но минимального применения силы, несмотря на частые проявления враждебности и вербальные и физические провокации со стороны дис­сидентов. Менее лояльный военный или полицейский истеблишмент будет, вероятно, реагировать гневно, как это делала чикагская полиция в ответ на студенческие и антивоенные демонстрации, а именно с непо­следовательно применяемой силой средней жесткости, т. е. используя более или менее редкие аресты и избиения — тактика, чрезвычайно дис­функциональная для долгосрочного коерсивного контроля⁴⁴. Анало­гичным образом Вульф обсуждает дисфункциональные последствия нарушений военной дисциплины во время внутренних войн. Военная дисциплина в этот период должна быть максимизирована по двум при­чинам: во-первых, для того, чтобы «избежать произвольных и необяза­тельных дополнений к уже и без того большому перечню обид и неудов- летворенностей», и, что более важно, для того, чтобы «усилить сигна­лы, которые правительство пытается довести до людей» о том, какие действия желательны, а какие нет. Он также осознает, что конфликт с повстанцами «неизбежно увеличивает вероятность неправильного по­ведения правительственных военных сил как реакции на фрустрацию», а их неправильное поведение усиливает мятеж. Правительство Магсай- сая на Филиппинах учредило военное бюро жалоб, которое посылало авиарейсами следователей для расследования жалоб на жестокость во­енных через несколько часов после их получения. Виновным быстро назначались жесткие наказания, что не замедлило сказаться на военной дисциплине и минимизации враждебности населения⁴⁵.

Основы лояльности могут варьировать. Лояльность офицеров, не говоря уже о тех, кто не призван на военную службу, будет, вероятно, наибольшей, если она базируется на ощущении легитимности режима, а не на угрозе негативных санкций. Согласие, основанное на угрозе, могут навязать лишь другие силы; поэтому общепринятой практикой в государствах, где режим сомневается в лояльности своих офицеров, является создание нескольких противостоящих военных и полувоен­ных формирований, например регулярной армии, сильных военно-воз­душных или военно-морских сил, милиции и одной или нескольких полиций. Нелояльности одних может быть противопоставлена сила других. Третий мотив лояльности, который представляется наиболее характерным для стран третьего мира, обеспечивается манипулирова­нием положительными санкциями со стороны режима. Военные и поли­ция в латиноамериканских, африканских и азиатских странах имеют тенденцию оставаться лояльными по отношению к гражданским лиде­рам настолько долго, насколько это соответствует их собственным ин­тересам. При угрозах возникновения беспорядков, социального изме­нения (или, наоборот, недостаточности социального изменения), сни­жения поступающих к ним ресурсов, статуса или влияния военных они бывают склонны к вмешательству для защиты собственных интересов, а также интересов тех групп или классов, с которыми они себя иденти­фицируют. Одним из обычных оправданий военного вмешательства среди этих режимов считается некомпетентность гражданских режимов и некомпетентность гралсданских властей в поддержке экономическо­го роста или обеспечения порядка⁴⁶.

Существует также сильная обратная связь между лояльностью военных гражданским режимам и вероятностью заговоров как особых, отличных от других форм политического насилия. Военные, как институт силы, могут легко выступить против гражданского режима, и если их офице­ры окажутся и нелояльными, и недовольными, то государственный пе­реворот, вероятно, может показаться им наиболее удобным средством решения своих проблем. Менее прямая связь: если диссиденты дума­ют, что какие-то фракции военных не вполне лояльны, они могут ско­рее заручиться их поддержкой, чем прибегать к беспорядкам или внут­ренним войнам. К примеру, упоминавшееся выше кросс-национальное исследование гражданской борьбы в 1961-1965 гг. выявило, что воен­ный и политический персонал принимал участие в 48 % тех заговоров, в которых были идентифицированы их участники, в 30 % внутренних войн и лишь в 1 % беспорядков. Кроме того, они участвовали в 53 из 58 переворотов, идентифицированных в 114 изучавшихся странах⁴⁷.

Гипотеза С.2. Вероятность заговора изменяется обратно пропорционально лояльности коерсивных сил режима.

Важность лояльности коерсивных сил для поддержания режима про­тив революций и заговоров утверждается или предполагается большин­ством исследователей. В предыдущем разделе изучалось атрибутирова­ние революции снижению лояльности. Джонсон подчеркивал «цент­ральное положение вооруженных сил в революции», полагая, что успех или неудача революции зависит от роли «вооруженных сил».

Говоря практически, революция включает в себя вооруженное вос­стание, а это подразумевает столкновение с профессионально подготов­ленными и экипированными войсками под командованием военной элнты. И успех, и неудача вооруженного восстания — на этапе разви­тия сплоченного профессионального революционного братства — даже само принятие решения о попытке совершить революцию основаны на уверенности (или на оценке революционерами такой уверенности) в том, что вооруженные силы поддержат революцию⁴⁸.

Лассуэлл и Каплан аналогичным образом предполагают, что элитный контроль над инструментами насилия — это фундаментальная детерми­нанта стабильности режима. Однако устойчивость властных позиций элиты варьирует не с реальным применением силы, а только со способ­ностью применить ее. «Эксклюзивная надежда на насилие для поддер­жания правительства — это показатель скорее слабости, нежели силы», поскольку в такой ситуации «нарушение верности инструментов наси­лия... может обернуться коллапсом. Самая сильная армия может быть направлена с точностью до наоборот в ее поддержке режима»⁴⁹.

Если режим с самого начала полагается исключительно на силу, что­бы удержать себя у власти, любое условие, которое ослабляет лояль­ность военных, будет, вероятно, ускорять революцию. Джонсон иден­тифицирует четыре «ускорителя дисфункции», которые оказывают влияние на вооруженные силы. Один из них — это братание с народом, которое может ослабить единство армии и склонить некоторых ее чле­нов к принятию революционных доктрин. Такое братание в 1956 г. при­вело некоторые советские части к тому, чтобы сражаться на стороне венгерских революционеров. Армия может взбунтоваться по поводу таких вопросов, как недостаточное жалованье, медленное продвижение по службе или непроизвольная отставка офицеров — все это может ослабить явную лояльность военных режиму, равно как и фракцион­ная конкуренция в рядах вооруженных сил. Сравнимое воздействие ока­зывает и нерешительность элиты в осуществлении контроля над воо­руженными силами: армия и полиция могут быть лояльными, но огра­ничиваемыми в своих действиях против диссидентов. Однако наиболее часто костяк лояльности армии разрушается под воздействием пораже­ния в войне, которое отчуждает офицерский корпус до такой степени, что он начинает верить в то, что ответственность за поражение несет режим, и которое служит для масс сигналом, что военные слишком сла­бы, чтобы поддержать внутренний порядок⁵⁰. К примеру, в Германии после Первой мировой войны среди офицеров и унтер-офицеров рас­пространилась уверенность в том, что ответственность за капитуляцию 1918 г. лежит на некомпетентных гражданских политиках, а не на умень­шении относительного перевеса на полях сражени<