Доктринальные оправдания политического насилия

Концептуальные системы, предназначенные для интерпретации дея­тельности по поводу неудовлетворенности, заметно изменяются и по содержанию, и по развитию. По своему содержанию они простираются от гандианских доктрин ненасилия до сорелианского представления о насилии как таковом. Они изменяются по степени сложности от тща­тельно разработанных, сознательно пропагандируемых интеллекту­альных структур, обеспечивающим всесторонним Weltanschauung, на­подобие маоистской революционной идеологии, до временного сопо­ставления когнитивных элементов предубеждения к порокам общества, наподобие антипатии мятежников Уотта к белой полиции и безогово­рочной веры в слухи о том, что полиция избивает беременных женщин. Эти идеи о насилии могут быть изучены с точки зрения их специфи­ческого содержания либо их психологических функций для недоволь­ных, или в соответствии с типами социальных структур, в которые они внедрены, либо групповых интересов, в них выраженных, равно как и с других точек зрения. Этот раздел сосредоточивается на функциях идей о насилии для депрйвированных групп, принимая в расчет их со­держание, с тем, чтобы продемонстрировать, как они выглядят с пози­ций соответствия в положении отдельных групп.

Некоторые функции идеологии революционности

Идеологии — это своеобразные «каркасы сознания», которые дают лю­дям интерпретации мира для того, чтобы действовать в нем¹. Политиче­ские идеологии, по мнению Дайона, это «более или менее интегрирован­ные системы ценностей и норм, коренящихся в обществе, которые ин­дивиды и группы проецируют на политическую плоскость для того, чтобы способствовать устремлениям и идеалам, которые они намерены ценить в жизни»². Когда идеациональные системы людей оказываются неадекват­ными их целям и особенно когда они становятся интенсивно и непопра-

Понятие, введенное Максом Вебером (англоязычный аналог — world view) для обозначения системы убеждений особой социальной группы, которое служит своеобразным «куполом», перекрывающим ее в качестве защиты от окружающего мира. — Примеч. пер.

вимо неудовлетворенными вследствие невозможности достичь своих целей, руководствуясь старыми нормами, они становятся восприимчивы­ми к новым идеям, оправдывающим различные способы действий. «Обоб­щенные убеждения» — таков термин Смелзера для новых идей, разви­вающихся в ситуациях социального напряжения, которыми нельзя управ­лять в рамках существующих структур деятельности. Такие убеждения мобилизуют людей на коллективные акции путем объяснения неопре­деленных ситуаций и создания «общей культуры, в рамках которой развиваются лидерство, мобилизация и конкретные действия»³.

Человеческие идеациональные системы, включая политические идео­логии, обычно инкорпорируют в себя и нормы о желательности полити­ческого насилия. Они не могут запрещать использование насилия как инструмента политической конкуренции или предписывать насилие как исторически оправданный ответ на политическое подавление. Однако в условиях напряженности или неудовлетворенности среди недовольных людей циркулируют новые идеи, которые с большой степенью вероят­ности предлагают нормативные оправдания насилия. Дайон утверждает, что разрушительное содержание новых идеологий — это выражение пред­шествующих социальных напряжений и конфликтов, имеющих поли­тическую окраску и каналированных в политическое действие. Он вы­двигает гипотезу, что «чем более острыми являются напряженности и конфликты, тем более вероятно появление экстремистских идеологий, которые их выражают»⁴. Другие интерпретации революционной идео­логии атрибутируют ее нормативное оправдание политического насилия тактическим требованиям революционного движения и особенно по­требности получения массовой поддержки насилия. Наесс утверждает, что для осуществления «"агрессивных намерений" требуются большее оправдание и рационализация, нежели для осуществления "благожела­тельных намерений". Техника создания впечатляющих надстроек, состо­ящих из самоцельных принципов и доктрин, используется для рацио­нализации требований, которые кажутся наиболее легко удовлетворя­емыми при помощи борьбы или подавления других людей»⁵. Лейден и Шмитт делают акцент на руководстве и оправданиях, которые дают рево­люционерам усвоенные ими идеологии. «Каждая революция происходит под воздействием философий, доктрин, планов, мартирологов, которые доступны ее функционерам и совместимы с их взглядами, но каждая революция в изобилии продуцирует и оправдания». Нередко оправдание осуществляется задним числом. «Все революционеры считают необхо­димым защищать свое дело и консолидировать свои достижения... Про­дуцируемое оправдание редко бывает искренним»⁶. Вероятно, поэтому до той степени, в какой революции свершаются через насилие, оправ­дывающие их идеологии подчеркивают желательность политического насилия в качестве инструмента завоевания революционерами власти.

Большинство участников политического насилия, будь то революци­онеры или кто-то другой, не забивают свои головы сложными идеоло­гиями. Тонкости оправдания, формулируемые революционными лиде­рами, доходят до многих из их последователей в виде скоплений фраз, смутных идей и символов. Изучение разнообразных коммунистических движений с применением различных исследовательских методик по­казывает, что «ядром идеологов выступают изначально немногочис­ленные профессионалы и интеллектуалы из средних классов, привле­ченные идеологическими призывами Маркса; представляется, что на коммунистов из низших классов идеология влияет слабо»⁷. Лозунги, достаточные для оправдания насилия в глазах многих участников борь­бы, могут проистекать из сложных идеологий, но их действенная сила лежит не в самой идеологии, а в релевантности лозунгов восприятию акторами их положения, и в содержащихся в лозунгах намеках на на­сильственное действие. Берковиц, опираясь на экспериментальные сви­детельства, показывает, что простое изречение враждебных слов, заве­домо ассоциируемых субъектами с агрессией, имеет тенденцию к повы­шению уровня их агрессивности. Личность, высказавшая враждебные заявления, может реально обеспечить себя внутренним стимулом, ко­торый мржет увеличивать вероятность последующей агрессии»⁸. Такую функцию для разгневанного человека выполняет повторение вновь и вновь таких лозунгов, как «Свобода! Равенство! Братство!», «Пролета­рии всех стран, соединяйтесь, и вам нечего терять, кроме своих цепей!» или «Гори, дитя, гори!». Они выступают мысленным напоминанием о природе и причинах его недовольства и внутренних побуждениях, ос­нованных на воспоминаниях и наблюдениях за тем, как другие исполь­зуют лозунги для насильственного ответа. Защита Сорелем идеи все­общей забастовки была запланирована, чтобы дать этот тип лозунга, возбуждающего рабочий класс на насильственные действия. Он рас­сматривал всеобщую забастовку как миф, «воплощение образов, спо­собные вызвать все чувства, соответствующие различным выражениям войны, предпринимаемой социализмом против современного обще­ства»⁹. Фанон пытался создать революционный миф из защиты очища­ющего насилия крестьянских революционеров против колониальных хозяев. «Насилие — это очищающая сила. Она освобождает родину от комплекса неполноценности, от отчаяния и бездействия; оно делает ее бесстрашной и восстанавливает ее самоуважение»¹⁰.

Лозунги, облеченные в воспоминания обид и насилия, могут служить оправданию политического насилия не хуже или даже лучше, чем идео­логии. Такие лозунги могут порождаться идеологиями, как это было у Сореля или Фанона, или восприниматься недовольными для символи­зации своих действий, как это было в случае черных мятежников, или возникать из межгрупповой вражды, общепринято именуемой предрас­судками. Враждебные аттитюды вдоль линий этнического, политиче­ского или классового раскола могут возникать различными путями: из истории группового конфликта, из угрожающих требований предоставить больше привилегий со стороны подчиненной группы или просто из часто­го контакта между людьми, принадлежащими к различным идеацио- нальным системам и образам жизни (см. главу 5). В силу существова­ния такой межгрупповой вражды сообщение о реальном или воображае­мом нападении может дать достаточное оправдание для коллективного насилия. Анализ опрометчивых действий 76 американских расовых бунтов показывает, что 52 из них последовали за реальными или меж­расовыми столкновениями или сообщениями о них¹¹. На основе своего исследования поведения толп в Англии и Франции в XVIII и XIX вв. Руде обнаружил, что даже в наиболее спонтанных вспышках обеспечи­валось определенное единство с помощью основополагающих убежде­ний и лозунгов. К примеру, широко распространившиеся мнения о зло­намеренности целей противоборствующих групп или ответственности правительств за неудачу попыток смягчения деприваций играли суще­ственную роль в подготовке воинственного климата. Лозунги более прямого и непосредственного характера, такие, скажем, как «Уилкс и свобода!», «Нет папизму и деревянным башмакам!» «послужили объе­динению самой толпы и направлению ее энергии на точные мишени и цели»¹². Резня сторонников коммунистической партии (PKI) в Ин­донезии в 1965-1966 гг. являла собой современный специфически по­литический современный пример. Ее отдаленными предшественника­ми были несколько исторических попыток PKI захватить власть. Бо­лее непосредственной причиной ее было одобрение, данное PKI своим последователям в 1964-1965 гг. на проведение в жизнь законодательства о перераспределении земли на уровне деревень, что кристаллизовало враждебность против PKI. Попытка захвата власти лидерами PKI30 сен­тября 1965 г. и ставшие широко известными проводившиеся ими пытки и убийства правительственных чиновников в соединении с существо­вавшей ранее враждебностью дали оправдание для избиения от трех­сот до пятисот тысяч сторонников коммунистов в течение пяти после­дующих месяцев¹³. Можно было бы привести и другие примеры. Однако достаточно и этих, чтобы проиллюстрировать, что при наличии груп­повых предрассудков или враждебности сообщение о любой дополни­тельной обиде может активизировать нормы, оправдывающие коллек­тивное насилие¹⁴.

Восприимчивость к доктринальным оправданиям политического насилия

На политическое насилие людей могут мобилизовать различные идеоло­гии, лозунги и слухи. Они могут сделать это с наибольшей вероятностью, если люди, как это утверждалось в главе 4, испытывают интенсивную неудовлетворенность. Интенсивно недовольные люди наиболее воспри­имчивы к новым доктринам в тех случаях, когда они испытывают не­уверенность по поводу источников своего недовольства, и чаще всего они беспокоятся по поводу недостатка уверенности в своем социальном окружении. Вследствие своей неудовлетворенности, они изначально предрасположены к доктринальному оправданию агрессивных акций. Приведем некоторые свидетельства в поддержку этих утверждений.

Некоторые ученые полагают, что новые доктринальные оправдания политического насилия сами по себе создают недовольство. Хекшер говорит о том, что «аукцион пропаганды» среди соперничающих групп, раздающих обширные обещания в предреволюционных ситуациях, об­ладает эффектом «создания общей смуты и недовольства»¹⁵. Хоффер утверждает, что идеологии подготавливают почву для массовых движе­ний «путем дискредитации господствующих убеждений и утраты людь­ми лояльности этим убеждениям», они «косвенно создают голод веры в сердцах тех, кто без нее жить не может», «способствуя тем самым рас­пространению новых убеждений»¹⁶. Однако революционные доктри­ны могут получить широкое распространение, даже если они не об­ладают очевидным воздействием. Уолзер показывает, что английские протестанты, которые уходили в континентальное изгнание в середине XVI в., после того как английский престол достался Марии, развивали в Англии замечательно «бранную идеологию, отстаивавшую насиль­ственную революцию, но не имевшую явного эффекта»¹⁷. Недостаточ­ность успеха идеологии в деле мобилизации народной поддержки от­части происходит вследствие неадекватности каналов коммуникации; такое может иметь место также вследствие недостаточно высокого для обеспечения базиса действия уровня недовольства. Например, Петти утверждает, что «революционные мифы» развиваются «лишь в ответ на чувство нужды и поэтому могут передаваться и восприниматься лишь в эмоциональном контексте»¹⁸. Подобно этому Тох говорит, что люди восприимчивы к призывам социальных движений только в тех случаях, когда они и осведомлены о проблеме, и верят в то, что изменение воз­можно. «Хотя сами по себе призывы не могут создавать проблем, они могут привлекать внимание к проблемным ситуациям или перетолко­вывать потенциальные проблемы так, чтобы создавать восприимчи­вость»¹⁹. Эти интерпретации совместимы с аргументами, резюмирован­ными в гипотезе VE.1 (глава 4): новые убеждения могут усиливать и интенсифицировать экспектации и оправдывать насилие как средство их удовлетворения, но восприимчивость людей к этим убеждениям является функцией их неудовлетворенности.

Одного лишь наличия интенсивности недовольства бывает недоста­точно для оправдания насилия. Экспериментальные свидетельства ука­зывают на то, что недовольные люди действуют агрессивно только тог­да, когда они осведомлены о предполагаемом источнике фрустрации, либо о чем-то или о ком-то, с кем они ассоциируют фрустрацию. В пси­хологической терминологии вопрос о том, проистекает ли агрессия из фрустрации, существенно зависит от наличия высвобождающих агрес­сию сигналов. Берковиц предполагает, что такие стимулы, как гнев, не ведут к специфическим стимулированным типам поведения (в данном случае агрессии), если не имеется соответствующих сигналов или «спусковых механизмов», и что «сила агрессивной реакции на некото­рые препятствия — это совместная функция интенсивности возника­ющего в результате гнева и степени связи между побудителем и высво­бождающим сигналом»²⁰. Применяя этот аргумент к коллективной неудовлетворенности, люди с наибольшей вероятностью будут воспри­имчивы к новым идеациональным системам, когда они испытывают интенсивное недовольство, а источники депривации неясны. В литера­туре по агрессивным движениям неопределенность и несфокусирован­ная неудовлетворенность по большей части определяются с помощью распространенности убеждений, оправдывающих насилие. Кантрил подчеркивает потребность людей в ментальной организации своих пе­реживаний. Критические ситуации «возникают, когда индивид сталки­вается лицом к лицу с хаотическим внешним окружением, которое он не может, но желает объяснить — психологическое условие, в котором люди вполне поддаются внушению»²¹. Шварц изучал функции рево­люционных призывов в контексте теории когнитивного диссонанса. Мишенью таких призывов, говорит он, являются пассивно отчужден­ные люди, которые воспринимают угрозу, бесплодность и утрату общ­ности в своем политическом окружении и, как следствие, ощущают чув­ства напряженности и гнева. Революционные организации, наиболее

18-1012 эффективные в мобилизации отчужденных людей, используют призы­вы, которые объясняют «утрату общности» или другие социетальные кризисы и поощряют выражение гнева²².

Разнообразные свидетельства связывают когнитивную неуверен­ность людей с их восприятием новых доктрин. Например, постулиру­ется, что, когда воспринимаемая индивидом сложность его окружения или очень высока или очень низка, в его собственном поведении наблю­дается низкая степень сложности²³. Когда окружение представляется сложным или хаотичным, равно как и тогда, когда оно простое и неиз­менное, дискриминация имеет тенденцию к снижению, с неопределен­ностью примириться трудно, и иерархия ответов сужает свой диапазон и приобретает определенную жесткость. Примером экспериментально­го свидетельства такого рода утверждению может служить открытие Сьюдфелда, что субъекты, подверженные депривации, становятся более восприимчивыми к пропаганде, нежели менее ограниченные субъекты²⁴. Другое экспериментальное свидетельство полагает, что эмоциональный всплеск, в особенности сильное волнение, облегчает изменение аттитюдов²⁵. Лифтон приводит психологические интервью с людьми, подвергнутыми «реформированию мышления» со стороны китайских коммунистов, формировавшему, как он обнаружил, психо­логический потенциал типа все-или-ничего, нацеленный на эмоцио­нальное выравнивание. Это состояние он назвал «идеологическим тотализмом», характеризуемым «личностной замкнутостью, самораз­рушительностью и враждебностью к аутсайдерам». Степень индиви­дуальной восприимчивости к идеологическому тотализму «сильно зависит от... раннего недостатка доверия, крайнего хаоса в окружа­ющей среде, тотального господства родителя или его представителя, не­выносимого бремени вины и жестких признаков идентичности». Пре­вратится ли сознание людей, имеющих такого рода предрасположен­ность, в замкнутые идеологические системы, — это зависит от степени подверженности такого рода идеологическим воздействиям, и степени контроля, которую осуществляют над ними представители этих идео­логий²⁶. Корнхаузер на основании наблюдений за коллективностями приходит к выводу, что «массовые» индивиды становятся доступными для мобилизации со стороны массовых движений благодаря возбуж­дениям, возникающим из неуверенности и самоотчуждения. «Отзыв­чивость активиста во многом лежит в основе массовых движений, так как индивиды пытаются заместить внешнюю идентичность на внутрен­нюю, вытеснить неизвестного и нежелательного себя коллективным имиджем»²⁷.

Воздействие альтернативных доктрин политического насилия

Группы, оказавшиеся в незнакомых и депривирующих обстоятельствах, обычно подвергаются воздействию многих новых доктрин. Число и сте­пень разработанности таких систем убеждений зависит от природы и интенсивности депривации, изобретательности в формулировках, предшествующего опыта и концептуальных способностей потенциаль­ной аудитории и доступа авторов формулировок к каналам коммуни­каций. Уиллер и Золашан отмечают, что в предреволюционные эпохи, которые характеризуются существованием таких малых групп, чьи «крайние нужды» или обиды не выражены, «вначале формируются идеологии, которые могут конкурировать на "рынке идей" по уровню своего восприятия»²⁸. Марксизм был лишь одной из многих революци­онных доктрин, имевших хождение в России до 1917 г.; среди них име­ли широкую поддержку и воплощались во множестве организаций докт­рины Кропоткина и Милюкова²⁹. В Европе XIX в. недовольные могли выбирать из многих идеациональных схем действия, среди которых были либерализм, нейтивизм*, социализм, синдикализм, анархизм и не­сколько их разновидностей³⁰. Обращения к недовольству черных аме­риканцев в 1960-х гг. включали в себя защиту революционного терро­ризма, программы ухода в оборону и сепаратизма, утверждение черно­го братства и культурной автономии, а также более приглушенные обращения к интеграционалистской доктрине, произрастающей из аме­риканского эгалитаризма.

Относительная эффективность таких доктрин изменяется с той сте­пенью, до которой они обеспечивают людям объяснения, как нужно дей­ствовать по поводу их собственные неудовлетворенностей; они выпол­няют это до тех пор, пока их потребности совместимы с интересами и опытом депривированных слоев, фокусируют их гнев на вероятных аген­тах ответственности и способствуют чувству общей осведомленности о них. (Четвертый фактор — спецификация привлекательных целей, исследуется отдельно в разделе об утилитарных источниках удовлет­ворения.) Не все новые убеждения и идеациональные системы одина­ково хорошо отвечают этим функциям. Те, которым это удается наилуч­шим образом, с наибольшей вероятностью убеждают недовольных

Nativism — 1) теоретическая позиция, которая делает акцент скорее на важ­ности наследственности, биологических оснований человеческого поведения, нежели воздействии социального окружения; 2) негативная ориентация на любую туземную популяцию иммигрантов (Jary D._tJaryJ., Collins Dictionary of Sociology, 2nd edn. — Glasgow: HarperCollins Publishers, 1995. — P. 436).

людей; до той степени, в которой они требуют использования насилия против политических мишеней, они увеличивают нормативные оправ­дания политического насилия. Предлагается резюмирующая гипотеза.

Гипотеза JV.6. Интенсивность нормативных оправданий политического насилия сильно изменяется со степенью, до которой символические призывы предлагают правдоподобные объяснения источников относительной депривации, определяют политические мишени на­силия и дают символы групповой идентификации.

Гипотеза применима только к воздействию новых убеждений о по­литическом насилии на интенсивность нормативных оправданий. Их масштаб, т. е. доля населения, которая, вероятно, воспримет новые идеи, санкционирующие насилие, является функцией масштаба RD (см. ги­потезу VE.1 и вывод V.3.1) и протяженности и открытости сетей ком­муникации, по которым могут быть распространены новые идеи (см. гипотезу J V.l 1). Многие из поддерживающих эту гипотезу свидетельств относятся к доктринам и убеждениям о коллективном насилии вообще, но основополагающие связи в равной степени применимы к убеждениям, оправдывающим политическое насилие.

Предназначение. Новые институциональные оправдания насилия эффективны до той степени, в какой они создают смысл для недоволь­ных людей с точки зрения их специфических деприваций и того, что у них было в прошлом. Чем более специфичны новые идеи относитель­но идентификации источников депривации и предписаний акций для их смягчения, тем более вероятно обращение к источникам к группам, испытывающим высокоспецифичные депривации и тем менее вероят­но обращение к другим неудовлетворенным группам. Так, например, Тох говорит, что социальные движения преуспевают в привлечении сторонников до той степени, в какой призывы движения предлагают решения, подходящие к конкретным ситуациям аудитории. В качестве примера движения, использующего метод «сатурации'», дающего раз­нообразные призывы для удовлетворения разнообразных нужд, он ссы­лается на движение нацистов³¹.

Свидетельство из кейз-стади и сравнительных исследований иллю­стрирует связь между применимостью новых идей о насилии к услови­ям тех, кто пользуется ими, а также доктринами, усвоенными недоволь­ными в различных эпохах и культурах. На протяжении периодов чумы и голода волны хилиастического возбуждения охватывали средневеко­вую Европу, в которой изобиловали слухи, предзнаменования и пропо­веди. Но, как указывает Кон, ересями, которые наиболее эффективно

Насыщения. — Примеч. пер.

мобилизовали недовольных, были те, которые удовлетворяли требова­ниям или могли быть сформулированы соответственно состояниям их ума. «Разнообразные "ереси" могли взывать ко многим различным нуж­дам и делали это многочисленными способами. Например, некоторые из великих, которые обращались к катарсису, явно были мотивирова­ны эмоциональными конфликтами, такими, которые в наши дни при­вели бы их к психоаналитику... Но когда эти и подобные им эсхатоло­гические доктрины проникали в лишившиеся корней и отчаявшиеся массы в городе и деревне, они приобретали новую редакцию и заново интерпретировались, пока, наконец, не оказывались способны инспи­рировать движения особо анархического толка»³².

Подобным образом были способны к модификации и исправлению доктрины Французского Просвещения — для того, чтобы соответствовать нуждам своих приверженцев. «Каждый класс пользовался этими докт­ринами и интерпретировал с их позиций свою собственную конкретную ситуацию. Аристократия... взывала к правам человека и гражданина, чтобы защитить своих членов от посягательств Короны»³³, средний класс и чиновничество подобным образом интерпретировали на этом языке свои условия, а для парижской бедноты схожие взгляды оправдывали насилие черни. Нацистская идеология имела успех отчасти благодаря тому, что она оправдывала этнические предрассудки и поиск «козлов отпущения» через теорию расового превосходства и экономическую про­грамму, которая что-то обещала всем недовольным группам. Но ее эф­фективность в идентификации в «качестве козлов» отпущения евреев изначально опиралась не на непосредственное правдоподобие аргумен­тации или врожденную потребность в жертвоприношении. Доктрина получила широкое восприятие, поскольку, как показал Пульцер, в пе­риод с 1867 по 1918 гг. развилось и получило организованное выраже­ние чувства антисемитизма; нацистское движение просто эксплуатиро­вало предрассудок, уже утвердившийся в сознании многих немцев³⁴.

Доктрины апокалипсического или сверхъестественного изменения, которое будет свершаться через насилие, с наибольшей вероятностью коренятся среди людей, привыкших к стабильному образу жизни и испы­тывающих интенсивные и разнообразные депривации из неопределенных источников. Так, Джонсон пишет, что «когда источники дисфункции неясны или когда тот, кто имеет реальное ощущение дисфункции, не получает ясного понимания своей собственной социальной роли относи­тельно других ролей, одним из способов выражения изменений, требу­емых для того, чтобы уменьшить дисфункцию, является принятие веры в то, что изменение произойдет с помощью сверхъестественных сил»³⁵.

Последствием восприятия такой доктрины будет, вероятно, «миллена- рианистское восстание». Широкое распространение милленарианистских доктрин в Южной Европе в XIX в., благодаря обещаниям Дня Перемен и наступления Нового мира, в котором блага будут разделяться поров­ну между всеми, Хобсбом объясняет соответствием этих обещаний на­строениям крестьян и предполагает, что недовольство, лежащее в осно­ве таких примитивистских реформистских движений, могло служить также развитию социальных революционных движений³⁶. Кон прово­дит параллели между популярным в средневековой Европе апокалипси­ческим учением и идеологиями коммунизма и нацизма, и те и другие наделяют «социальные конфликты и устремления трансценденталь­ным значением» и тем самым обеспечивают и оправдание, и пророче­ство насилия³⁷. С ними схожи милленарианистские верования бродячих нищих пилигримов северо-восточной Бразилии в середине XX столе­тия, чья вера в возвращение короля Себастьяна периодически приво­дила к обширным насилиям в сельской местности³⁸.

Краткое сравнение марксизма-ленинизма с доктриной гандизма могло бы дать современную иллюстрацию этого тезиса и показать, что эффективность идеологий нередко зависит от объективных обстоя­тельств, в которых оказываются их аудитории. Марксистская доктри­на в ее изначальной формулировке ближе всего соответствовала усло­виям жизни городских рабочих индустриальных обществ*. Она выво­дила источник их обид из экономической системы, а также основанных на ней социальной структуры и политических институтов; она способ­ствовала их общей осведомленности об этом и утверждала неизбеж­ность использования революционных средств. Эта доктрина на протя­жении прошлого столетия приобрела приверженность значительной части европейских рабочих; но ее обращения к большинству крестьян, порабощенных этнических меньшинств и к объектам колониального правления была малоэффективна вплоть до ее реинтерпретации Ле­ниным, Мао и Че Геварой. Эти реинтерпретации не повысили уровня ее эффективности. Они были отвергнуты почти всеми умеренными и большинством воинствующих черных американцев: первыми, вероят­но, вследствие фундаментального восприятия систем убеждений гос­подствующей культуры; вторыми же — вследствие более распростра­ненных расистских доктрин, созданных в противовес аналогичным бе­лым теориям³⁹. Другой пример: марксизм-ленинизм не был воспринят

Причем только в западноевропейском или североамериканском вариантах. — Примеч. пер.

и не смог получить широкого распространения в Латинской Америке даже в маоистской и геваристской интерпретации. Причиной здесь может быть то, что в качестве оперативной доктрины выдвигался анти­тезис некоторым общепризнанным в латиноамериканской культуре темам. В марксизме делается теоретический акцент на подчинении ин­дивидуальных интересов и производительных способностей интересам общества, тогда как латиноамериканская культура подчеркивает жела­тельность сильной формальной власти, которая дает возможность ши­рокого диапазона для индивидуального отстаивания своих притязаний и гордости, но не поддерживает сильное коммунальное или общинное чувство. Поэтому коммунистическая доктрина в Латинской Америке стала скорее игрушкой интеллектуальных радикалов. Куба была, по сути, исключением. Здесь марксистская доктрина была навязана уже после того, как власть была захвачена, и к тому же подверглась корен­ному пересмотру в качестве действующей доктрины.

Напротив, гандийская доктрина свершения двойной революции — гуманитарной и социальной — через ненасилие оказалась весьма при­влекательной для подчиненных групп, которые чувствовали свое отно­сительное бессилие перед лицом отчетливо обозначенных угнетателей. Для колониальных субъектов и американских негров на разных этапах движения за гражданские права пассивное сопротивление представля­ло технику выражения недовольства, обещавшую успех в согласии с групповыми нормами о нежелательности открытого насилия против могущественных правителей. И марксистские, и ненасильственные докт­рины исторически имели как успехи, так и неудачи. Однако современ­ная' привлекательность доктрин ненасилия ослаблена драматически­ми свидетельствами того, что в Алжире, на Кубе и во Вьетнаме насилие оказалось более эффективным, однако редко бывает так, чтобы успехи сопоставлялись с неудачами. Поскольку неудовлетворенность фунда­ментальным образом предрасполагает к агрессии, ceterus paribus, докт­рины, оправдывающие насилие, вероятно, будут казаться более подхо­дящими, а значит, приобретут еще большее распространение⁴⁰.

Спецификация источников депривации. Если источники депривации неясны, эффективность новых доктринальных оправданий насилия уве­личивается до тех пределов, в которых они дают правдоподобную иден­тификацию этих источников. Оправдание политического насилия воз­растает до той степени, в какой идентифицируются политические агенты ответственности; чем более конкретно идентифицируется источник,

Напомним, что эта книга увидела свет в 1970 г. — Примеч. пер.

с тем большей эффективностью сфокусируется на нем гнев. «Истеб­лишмент» — это неуловимый оппонент, и таковы же бестелесные сущ­ности наподобие «духов зла» и «безбожного коммунизма». Абстракции оправдывают насилие главным образом в глазах революционных интел­лектуалов; для того чтобы мобилизовать массовую поддержку и дать действительные мишени насильственной акции, требуются реальные злодеи. Эдварде писал, что артикуляция революционной идеологии созда­ет «давление психоза», которое «превращает предшествующее, более или менее пассивное недовольство в активную эмоциональную ненависть к угнетателям. Ненависть к общему врагу — это наиболее могущественное средство группового единства. Публицисты своими предшествующи­ми атаками указали на угнетателей как на общего врага. Недовольство большинства угнетенных превращается в ненависть к угнетателям...»⁴¹.

В равной степени хорошо осознают этот принцип и революционные деятели. «В любой революции должен быть непосредственный, хоро­шо известный враг, которого мог бы ненавидеть каждый, и в нашей ре­волюции это французская полиция, — говорил один студент репортеру в июне 1968 г. — Наша цель состоит в том, чтобы сбросить правитель­ство и изменить общество, но мы сражаемся с полицией, чтобы напом­нить Франции, кто мы есть и чего мы хотим»⁴².

Одно из требований эффективной специализации состоит в том, что­бы цели были уязвимы для атаки в нормативном и физическом смыс­ле. Если недовольные убеждены в том, что их угнетатели неизмеримо могущественны, вряд ли они предпримут атаку на них. В таких обстоя­тельствах недовольные становятся склонны к изобретательству и вос­приимчивости альтернативных интерпретаций зла. Знать средневеко­вых государств часто оправдывала свои мятежи против налогообложе­ний со стороны королевской власти, опираясь на идею о том, что король введен в заблуждение дурными советниками. Для представителей зна­ти такое атрибутирование зла было отчасти вопросом тактики: они имели имущественный интерес в сохранении политической структуры, связанной с институтом наследственного дворянства. Оно имело так­же нормативную функцию для них и их последователей. Монархия в средневековой мысли была божественно санкционированным институ­том и нападать на личность короля или на его положение было равно­сильно нападению на Бога. А относительно таких же нападок на его советников такого рода последовательных теологических запретов не было⁴³. Это одна из устойчивых тем истории Запада. Шесть анализи­руемых Мерриманом революций середины XVII в. совершались во вре­мена широко распространенного недовольства, но ускорявшие их обиды носили фискальный характер и атрибутировались народом скорее не­популярным министрам, нежели монархам, которым они служили. Ре­волюционеры убеждали себя, что на их стороне король и старинные права, оправдывая таким образом свои нападки на министров⁴⁴. К та­кого же рода убеждениям были склонны французские и американские революционеры, оказывая во имя короля сопротивление неправильной политике королевских агентов. Но когда правитель не защищен аурой божественности или власти, ему, вероятно, приходится нести ответ­ственность за великое множество деприваций: люди имеют обыкновение атрибутировать ответственность за свои депривации неопределенного происхождения, прежде всего тем, кто, по их мнению, обладает властью, чтобы смягчить их.

Люди также бывают восприимчивы к тем убеждениям, которые они идентифицируют в качестве источника депривации, и, следовательно, они могут выбрать в качестве мишени для атаки этнические, религиоз­ные, политические или племенные меньшинства. Говорят, что в 30-х гг. Гитлера спрашивали, считает ли он, что евреев необходимо уничтожить. В ретроспективе его ответ звучит с гротесковой ироничностью. «Нет, — сказал он. — Тогда нам пришлось бы их придумывать. Суть состоит в том, чтобы иметь не абстрактного, а осязаемого врага»⁴⁵. Некоторые из видов межгрупповых насилий, поддерживаемых такими убеждениями, можно атрибутировать переносу с других объектов. Многие из совре­менных психологических исследований предполагают, что ряд других факторов оказывает влияние на эффективность убеждений, оправды­вающих поиски «козла отпущения». Одним из них является предше­ствующая ассоциация людьми внешней группы со своей враждебностью, например, рассматривая ее как источник внешних фрустраций или мишень для предстоящей агрессии. Если люди по тем или иным при­чинам уже не любят внешнюю группу, они становятся восприимчивы к слухам и верованиям, которые связывают с этой группой их нынеш­нее недовольство⁴⁶. Другой фактор — это возможность наблюдать вне­шние группы. Чем более они обозримы или «различимы», с тем боль­шей готовностью люди признают внешние и ментальные намеки, кото­рые ассоциируют такие группы с их недовольством. Предвосхищение вознаграждений или наказаний также играет важную роль при выборе внешних групп в качестве мишеней; чем более беззащитной кажется группа, тем легче приписывается ей вина и тем охотнее направляется против нее агрессия⁴⁷. Наконец, возникновение открытой враждебности, исходящей из внешней группы, также может поощрять насилие про­тив нее⁴⁸. Хотя б