Есть вещи более насущные, чем ГМО

 

Стоит середина лета. На поле в департаменте От-Гаронн женщина с ожесточением вырывает из земли стебли трансгенной кукурузы. Она принадлежит к новой группе противников генно-модифицированных организмов (ГМО) под названием Faucheurs volontaires – «косари-волонтеры». Как и все вокруг нее, она надеется защитить своих детей, себя и все наше общество от нашествия этих новых видов, внушающих страх. Я восхищаюсь теми, у кого хватает мужества и решимости идти до конца, отстаивая свои убеждения. Но за это ли сейчас надо сражаться?

Трансгенные кукуруза и соя представляют серьезную экологическую проблему, с точки зрения будущего, но на сегодняшний день их опасность для здоровья людей носит в основном теоретический характер. Именно это вновь подчеркивает доклад французского Агентства по санитарной безопасности продуктов питания (Afssa), согласно которому до сих пор не было случая, чтобы какой-то вред для здоровья, будь то токсичность или «аллергенность», оказался напрямую связан с определенным, выпущенным в продажу ГМО.

Зато существует серьезная опасность, о которой никто не кричит: дело в том, что теперь все животноводство на Западе полностью ориентировано на кукурузу и сою, все равно, трансгенные или нет. Почему это так опасно? Потому что прежде в природе скот и птица питались травой, листьями и зерном и давали нам сбалансированные продукты, богатые жирными кислотами омега-3 – мясо, яйца, молоко, сыр, масло[61]. А идущие сегодня на корм кукуруза и соя, наоборот, очень богаты омега-6 и почти (или совсем) не содержат омега-3. Потребляя их с пищей, мы создаем в своем организме чрезвычайно вредный физиологический дисбаланс. Речь здесь не о пищевых добавках, а о том, чем мы кормим животных, которые потом кормят нас.

Мы теперь принимаем в десять – двадцать раз больше омега-6, чем омега-3, в то время как наше тело рассчитано на работу в условиях поступления примерно равных количеств тех и других. Это изменение в пищевой цепи стало причиной последнего, выявленного в XX веке, серьезного дефицита питания – дефицита омега-3. И этот дефицит в течение последних пятидесяти лет нарастает ускоренными темпами.

Сегодня уже известны ужасные последствия этого дефицита для здоровья человека: эпидемия сердечно-сосудистых заболеваний (первая по значимости причина смертности на Западе), воспалительных заболеваний (артрит), а также, без сомнения, рак, болезнь Альцгеймера, угрожающий рост частоты депрессий и биполярных расстройств. Это неудивительно. Для нормального функционирования нашему организму необходим определенный набор поступающих питательных веществ. Изменять пропорциональное соотношение в этом наборе на обратное – все равно что пытаться запустить газонокосилку, не заправив ее нужной смесью масла и бензина. Поломки неизбежны!

Сегодня в Европе, и особенно во Франции, у нас есть шанс если не остановить, то хотя бы притормозить эти угрожающие эпидемии, в значительной мере связанные с тем, что мы кладем к себе в тарелку. Несколько французских исследований, проведенных под эгидой Национального института агрономических исследований (Inra), Европейского совета по атомным исследованиям (Cern), университетских клинических больниц Ренна и Лориена, показали, что достаточно скармливать скоту и птице немного льняного семени (среди растительных продуктов это один из самых богатых омега-3), чтобы соотношение полиненасыщенных жирных кислот в регулярно употребляемых нами продуктах приблизилось к тому, которое необходимо нашему организму. Франция занимает второе место в мире по производству льна, так что это решение не стало бы затратным, зато его последствия для нашего здоровья (и для системы социального страхования) были бы колоссальны.

А пока мы ждем, чтобы правительства европейских стран более серьезно отнеслись к этому вопросу, каждый из нас должен сам, в индивидуальном порядке, следить за тем, чтобы потребляемые нами продукты поступали из хозяйств, соблюдающих нормы естественных пищевых потребностей животных, а это и наши с вами потребности. Уже существует несколько таких торговых марок – например, ассоциация производителей сельхозпродукции Bleu-Blanc-Cœur, гарантирующая сбалансированное содержание омега-3 в кормах, яйца Columbus, продукты Belovo. Предстоят ли нам в будущем такие же бурные демонстрации протеста против сои и кукурузы с омега-6, как нынешние демонстрации против ГМО? Этого я не знаю. В одном я уверен: это первый шаг к решению огромной проблемы как для общества, так и для каждого из нас.

Сентябрь 2009

 

Гомеопатия в авангарде

 

Академия медицины дала новый старт широкому обсуждению вопроса о гомеопатии[62], заняв твердую позицию против возмещения расходов на нее из системы социального страхования. В заявлении для прессы гомеопатия была названа «устаревшей методикой, придуманной два века назад, исходя из априорных представлений, лишенных всякой научной основы». Употреблялись и такие выражения, как «доктрина, лежащая в стороне от прогресса» и «маргинальный сектор».

Содержащиеся в заявлении слова о «пропаганде» отражают мнение значительной части представителей традиционной медицины, считающих гомеопатию формой шарлатанства, от которого надо защищать население. Население при этом голосует кошельком: сорок процентов французов регулярно употребляют гомеопатические препараты, с возмещением или без возмещения затрат. Возможно ли, чтобы сорок процентов французов настолько ошибались? «Нет», – ответил министр здравоохранения, решивший не прислушиваться к мнению академиков.

Вопрос о гомеопатии затрагивает проблемы гораздо более глубокие, чем возмещение расходов. Он касается самой природы медицины.

На сегодня уже выполнено более миллиона клинических испытаний с двойным слепым контролем. Они достоверно показывают, что от пятнадцати до семидесяти процентов пациентов извлекают заметную пользу из плацебо[63](таблеток, не содержащих никакой активной субстанции). Для этого достаточно, чтобы пациент и доктор верили в эффективность лечения. Такое доверие запускает в теле механизмы самоисцеления, иногда гораздо более эффективные, чем медикаменты, столь превозносимые научной медициной XX века. Пусть мы пока еще плохо понимаем действие этих механизмов, но никакой серьезный эксперт не может подвергать сомнению само их существование.

Как раз этими механизмами и заинтересовался в XIX веке отец гомеопатии Самуэль Ганеман. Он понял, что тело, похоже, обладает мудростью, позволяющей ему исправлять свои собственные физиологические дисбалансы, чтобы вернуть здоровье. Он ставил себе простую цель: стимулировать эту врожденную мудрость организма при помощи чрезвычайно тонких вмешательств с минимальными побочными эффектами. Все врачи, и с «устаревшими», и современными взглядами, с этой целью согласятся.

Современная медицина называет такое возвращение к равновесию «гомеостазом». Хотя это и кажется более «научным», «гомеостаз» всего лишь громкое слово, которым обозначается то же самое.

Так что по-настоящему главный вопрос медицины XXI века касается того, как лучше стимулировать наши механизмы самоисцеления. Все практикующие гомеопаты согласны с тем, что необходимо в деталях знать историю больного, чтобы выбрать самое подходящее лекарство. Поэтому врач старается выяснить, как вы спите и что едите. Кто заставляет вас замкнуться в своей скорлупе, а кто побуждает открыть сердце; кто в детстве был для вас образцом, а кто не давал вашей душе развернуться в полную силу. Что вам причиняет боль, а что доставляет удовольствие. Умеете ли вы плакать, когда вам грустно, и смеяться, когда вы счастливы… А когда вы все это расскажете, он вдумчиво, со знанием дела выберет из многих сотен препаратов тот, которой вам нужен, – и тут он коснется самых глубин вашей личности. Он доберется до того потаенного места, где вершится физиологическое равновесие, где запускаются – или не запускаются – механизмы самоисцеления. Доктор Дэвид Рейи, руководящий новой гомеопатической больницей в шотландском городе Глазго, считает: именно значимость, которую гомеопатия придает отношениям между врачом и пациентом, в первую очередь обеспечивает эффективность лечения. А техническая медицина все больше утрачивает понимание этой значимости, веря теперь только в лекарства.

Вот что меня пугает. Мы утверждаем справедливо, что гомеопатические препараты не являются лекарствами, и при этом забываем, что и лекарства сами по себе не есть медицина. Медицина всегда была гораздо богаче того, что содержится в таблетках. Два столетия гомеопатической практики фантастически много добавили к этому богатству. Задачей исследователей XXI века станет точнее определить, как запускать врожденную мудрость тела и духа. Никто, и тем более Ганеман, никогда не говорил, что гомеопатия – окончательное решение всех проблем. Это было лишь начало провидческой работы, и дело современной науки – продолжить эту работу сегодня.

Октябрь 2004

 

В ритме сердец

 

Эти сидящие в кругу люди регулярно собирались вместе, потому что испытывали страдания. У одних были проблемы с сердцем, у других – рассеянный склероз. На этих встречах они говорили о том, что чувствовали. Здесь, в своем кругу, они могли выслушать других и проявить друг к другу хоть немного того человеческого участия, которого им порой так отчаянно не хватало… Но в этот вечер никто из них не знал, как заговорить о том, что произошло: после тяжелого приступа астмы из жизни ушел Александр. В их ушах еще звучал его смех, который больше никогда не согреет их души теплом. Им трудно было взглянуть друг на друга, в глазах отражались лишь бессилие и печаль.

Несмотря на усилия Сони, медсестры, которая вела эту группу, слова не приходили. Тогда она рассказала, как поступают люди в иных, отличных от западной, культурах. В моменты печали, когда особенно хочется ощутить душевную близость с другими, но разговора не получается, они рассаживаются в круг и просто играют ритмичную музыку. Именно это она и предложила сделать, раздав каждому по маленькому африканскому барабану, из тех, что были сложены в углу.

Соня начала слегка постукивать по своему инструменту, остальные последовали ее примеру. Там-та-там, там-та-та-там… Мало-помалу этот ритм их увлек за собой. Двенадцатилетнему Марку, чье напряженное лицо говорило о его диагнозе – аутизме, почти никогда не удавалось попадать в такт с остальными. Он бросил на Соню обеспокоенный взгляд. Та ободрила его улыбкой, и он снова изо всех сил постарался сосредоточиться на ритме. Ведущая то замедляла темп, то ускоряла, и группа следовала за ней.

Внезапно общий ритм стал музыкой. Она не исходила ни от кого в отдельности, но вела за собой каждого, и каждый вел ее за собой. А потом из глаз хлынули слезы. Первой заплакала Карина: она вспомнила, как любил Александр вот так собираться вместе со всеми… Лица стали мокрыми от слез, инструменты тоже, но ритм по-прежнему всех увлекал за собой. Музыканты чувствовали, что они вместе и Александр тоже с ними. Слезы печали и скорби, близости и единения. Двадцатилетний Роман улыбнулся. За ним – другие. Ритм ускорился. Какая сила, какая энергия заключалась в этом безмолвном общении! Марк тоже нашел свой темп. Его руки двигались быстрее, лицо освещала улыбка. Остальные были счастливы, видя его таким. За двадцать минут в них что-то изменилось – что-то очень важное. Печаль уступила место надежде. Обычай совместной игры на джамбе, тамтамах и других разновидностях барабана существует уже не одно тысячелетие. Он составляет часть традиций шаманизма, исцеляющих дух человека через эмоции, которые, в свою очередь, открывают доступ к телу и тонким механизмам его самоизлечения. Американец Барри Биттман в одном из своих исследований[64]показал, что совместное исполнение ритмичной музыки положительно влияет на нашу физиологию, регулируя гормональный баланс и, главное, заметно увеличивая активность клеток, уничтожающих вирусы, бактерии и даже раковые образования. Ранее уже было известно, что активность таких клеток-киллеров снижается при хроническом стрессе и возрастает при получении положительных эмоций, смехе и выполнении физических упражнений. Но никому до сих пор не удавалось показать, что само ощущение связи с другими людьми через музыку может так сильно влиять на иммунную систему.

Еще Пифагор призывал своих современников каждый день хотя бы недолго музицировать или петь, чтобы освободить организм от беспокойства, грусти, страха и гнева. Вслед за ним я тоже убежден, что любое занятие, позволяющее нам ощутить музыку внутри, сыграть ее и разделить с другими, должно приводить в действие скрытые пружины нашей физиологии. Например, участие в хоре или группе общения, где мы можем быть такими, какие мы есть, со всеми нашими слабостями или страхами. В силах каждого из нас отправиться на поиски этой внутренней музыки и тех, с кем можно ее разделить.

 

Подростковый период… мозга

 

Восемнадцатилетний Максим взял машину отца, чтобы съездить на дачу с друзьями. Два часа ночи. Он мчится по темной дороге со скоростью сто сорок километров в час: одна рука на руле, второй он обнимает подружку, на заднем сиденье дремлет приятель со своей девушкой. Громкость магнитолы на максимуме, педаль газа утоплена в пол, ритм пульсирует в каждой клеточке его тела, дорожная разметка летит перед глазами, как в компьютерной игре… Максим ощущает себя сильным: кажется, он буквально слился с автомобилем и полностью контролирует ситуацию. Но вдруг… резкий поворот, машина летит через кювет и врезается в дерево… Все остались целыми только каким-то чудом. Отец Максима, узнав об аварии, хватается за сердце: ему непонятно, как сын мог так глупо рисковать своей жизнью.

Маргарита в сотый раз отчитывает пятнадцатилетнюю дочь: «Сколько можно висеть на телефоне?! Ты же мне обещала: никаких звонков, пока не сделаны уроки!» Надя даже не оправдывается; теребя колечко в пупке, она просто ждет, когда мать закончит читать нотации и оставит ее в покое. Отчаявшись, Маргарита хлопает дверью: как же дочь не понимает, что ей желают только добра – на носу экзамены, а она совсем не занимается!

Страсть к риску, жажда острых ощущений, неспособность адекватно оценить ситуацию, зависимость от компании, вспышки беспричинного гнева… Что у этих подростков творится в голове? Можно ли говорить, что мозг молодого человека ничем не отличается от мозга взрослого? Разбираясь в этом вопросе, исследователи получили поразительный ответ: ни в коем случае! До сих пор общепринятой считалась точка зрения создателя операциональной концепции интеллекта швейцарского психолога Жана Пиаже[65], который утверждал, что структурное и функциональное формирование мозга ребенка завершается к двенадцати годам.

Действительно, к этому возрасту человеческий мозг достигает своих окончательных размеров. Однако, как определили ученые с помощью новейших методик изучения мозговой деятельности, его окончательное созревание завершается не раньше двадцати, а то и двадцати пяти лет… Лобные доли коры головного мозга контролируют наши порывы и отвечают за способность планировать будущее. Важную роль в этих процессах играет миелин – вещество, которое, как изолятор, обволакивает нейроны и обеспечивает надежную передачу нервных импульсов. Окончательная «наладка» этой системы, утверждает американский психиатр Джей Джидд из Вашингтонского института психического здоровья (NIMH), обычно завершается после двадцати лет[66].

Зато с началом полового созревания (в среднем лет в двенадцать) на полную мощность включаются половые железы. Гормональная буря буквально захлестывает нейроны эмоционального мозга, стимулируя потребность молодого человека в самоутверждении, расширении границ привычного опыта и ощущений. Возникает разрыв между гормональным созреванием, которое толкает детей на рискованные поступки, и незрелостью той части мозга, которая регулирует их поведение. Возможно, именно поэтому несчастные случаи и самоубийства стоят на первом месте в списке причин подростковой смертности. Сначала действуют гормоны, а лобная область мозга включается только потом… Лоренс Стейнберг, профессор психологии из университета Temple в Филадельфии, образно представляет эту ситуацию так: природа заводит мощный, технически безупречный автомобиль и сажает за руль человека, который еще не умеет водить…[67]Кстати, пока ученые разбирались в феномене созревания мозга, большинство западных компаний по аренде автомобилей, не углубляясь в теорию, приняли за правило не давать машины напрокат водителям младше двадцати пяти лет.

Как же помочь ребенку пережить этот трудный период взросления, компенсировать дефицит самоконтроля? Помогите ему структурировать жизнь, обговорите распорядок дня (время для уроков, отдыха, занятий спортом, компьютерных игр…) и не поддавайтесь на провокации типа: «Я сам знаю, как мне жить». Будьте терпеливы и уважительны. Обсуждайте с ним деликатные вопросы: конфликты со сверстниками, разочарования в любви… И помните, что чаще всего дети жалуются на тех родителей, от которых из раза в раз слышат одни и те же нотации. Стоит ли говорить, что подростки их не воспринимают или просто уходят в себя! Поэтому, прежде чем говорить с детьми, нужно научиться их слушать. Кстати, ученые Университета Иллинойса (США) доказали, что, вопреки распространенному мнению, подростки очень ценят проявления родительского внимания к себе и в ответ становятся более восприимчивы к тому, что им говорят[68]. Стоит понять, что волнует их, прежде чем бросать все силы на то, чтобы разобраться, что тревожит нас. И здесь не обойтись без рецепта, который применим к любым важным для нас отношениям: побольше терпения и любви…

 

Как отмерить время горя?

 

Линн страдает и просит о помощи. История, которую она рассказывает, трагична: вечером, часов в шесть, у ее десятимесячного ребенка поднялась температура, и он выглядел по-настоящему больным. Педиатр по телефону задал несколько коротких вопросов и успокоил ее: «Похоже, ничего серьезного. Немного парацетамола на ночь, а завтра утром посмотрим». Одиннадцать часов вечера, ребенку лучше не становится, и Линн с трудом добивается, чтобы он открыл глаза. Несмотря на позднее время, она решает позвонить педиатру домой. Тот явно раздражен, что его побеспокоили дома, и сухо отвечает, что не видит никаких существенных изменений. Пусть Линн даст еще немного парацетамола, а завтра утром в девять часов приходит с ребенком к нему на прием. Линн это не успокаивает, она не ложится спать, остается сидеть в кресле, чтобы следить за ребенком. Он прижался к ее груди, она гладит его по спинке, чувствует его слишком горячее дыхание у себя на шее. Пять часов утра, она вдруг просыпается, сердясь на себя за то, что ее сморил сон, и обнаруживает у себя на руках мертвого ребенка.

С тех пор Линн почти не спит. Когда ей изредка удается заснуть, ее терзают кошмары. Днем картины той последней ночи с сыном не идут у нее из головы, у нее перехватывает горло, сжимается в животе. Она винит себя, что была плохой матерью, – почему она не повезла ребенка в больницу вопреки мнению педиатра? Она чувствует, что не может жить с этой болью. Иногда она ощущает ручку сына в своей руке, его дыхание на своей щеке. Она боится сойти с ума и в конце концов обращается к психотерапевту.

Диагноз поставить легко: это травматическое переживание горя. А вот что с этим делать, ответить не так просто. Если бы Линн так страдала в течение двух лет, ни у кого бы не возникло сомнения в том, что ее надо лечить, чтобы помочь преодолеть боль и снова начать жить. Если бы это длилось полгода, кто-то задумался бы, не достаточно ли она уже страдала. А если бы это продолжалось три месяца? В случае с Линн речь идет всего о трех неделях. Что, надо было отправить ее домой с ее страданиями? «Увы, мадам. То, что вы переживаете – это реакция на горе; надо, чтобы время сделало свое дело. Вы еще не так долго страдаете, чтобы я стал вам помогать. Приходите ко мне хотя бы через полгода…»

Кто должен решать, сколько длиться страданию другого человека? Сейчас известно, что меньше чем за восемь сеансов ДПДГ (эта техника, использующая быстрые движения глаз, позволяет ослабить травматические воспоминания, заменив их новыми образами и мыслями) удается более чем в восьмидесяти процентах случаев облегчить симптомы травматического горя[69]. Почему надо лишать страдающего человека этой возможности? Имеет ли психотерапевт моральное право отказываться лечить того, кто просит о помощи?

У пациентов, потерявших любимого человека, часто возникает чувство, что их страдания – в некотором роде дань уважения к его памяти. Но чего желал бы сын Линн для своей матери, страдающей уже несколько недель? По окончании сеансов ДПДГ сама Линн нашла ответ: «Я больше не прикована к ужасным картинам того последнего вечера. Когда я возвращаюсь в мыслях к сыну, я вижу моменты теплоты и нежности. Я благодарна за все, что он дал мне до того, как покинул меня». Она кладет руку себе на грудь: «Он сейчас пребывает в покое, и я ощущаю его присутствие в своем сердце. Я его никогда не забуду, он всегда будет здесь, со мной. Моя жизнь может продолжаться дальше…» Что, надо было ждать полгода?

Февраль 2005