Глава 6. Мир человека и внешний мир. Истина

Общее решение

Внешний мир многообразными способами воздействует на тело человека. Часть этих воздействий мы воспринимаем и посредством органов чувств и языка интерпретируем, создавая образы предметов, их свойств, положений дел и т.п. Этот созданный чувственностью и языком мир мы объективируем и простодушно полагаем, что внешний мир таков, каким мы его себе представляем. Это так называемый «наивный реализм», отождествляющий наши представления о вещах с самими вещами. Философы еще со времен античности поняли, что это не так. Но тогда перед нами встает фундаментальный вопрос: в каком отношении наша картина мира находится к самой внешней реальности, воздействующей на нас? Иначе говоря, перед нами встает грозная проблема истины, которая, как голова Медузы горгоны, способна обратить в безжизненный камень или в мыльный пузырь любую философскую концепцию.

По‑видимому, действительно невозможно всерьез отказаться от той идеи, что создаваемые нами онтологические картины похожи на реальность. Лежа на диване, легко быть солипсистом, скептиком или агностиком и считать весь мир созданием собственного воображения. Но как можно было бы жить и действовать, считая, что ты ничего не знаешь об окружающем мире? Поэтому естественная установка здравого смысла и науки состоит в признании того, что наши представления о вещах и явлениях если и не тождественны им самим по себе, то по крайней мере как‑то похожи на них. Дома, деревья, цветы реально существуют, хотя, быть может, они не вполне таковы, какими мы их считаем в своем наивном простодушии. Поэтому мы и говорим об образах предметов, о картинах мира, об отображении и т.п., имея в виду сходство наших представлений с реальными вещами. Наша языковая практика, сложившаяся терминология уже несут в себе предположение о сходстве. Но, допуская это сходство (без такого допущения было бы трудно жить), мы должны присоединить к этому допущению некоторое уточнение.

Когда говорят о том, что наши представления о мире похожи на сам мир, что окружающие нас предметы существуют реально, сами по себе, то нужно спросить: с чьей точки зрения, кто решает, кто судит? Для кого похожи, для кого существуют? По‑видимому, нельзя говорить о сходстве или существовании абстрактно, не ссылаясь на субъекта, оценивающего это сходство или существование. Все мы прекрасно знаем, что если один человек малиновый и кирпичный оттенки красного цвета считает похожими, то другой человек усматривает между ними существенное различие. Кто‑то восторгается сходством стрелы подъемного крана с изогнутой лебединой шеей и считает болото предметом, но далеко не все с ним согласятся. Нет сходства или различия самого по себе, реального, объективного сходства. Сходство, различие, существование устанавливает сам субъект. Поэтому, когда мы спрашиваем «Похож ли мир здравого смысла или науки на внешнюю реальность?», мы должны уточнить — для кого?

Для человека мир, конструируемый им из внешних воздействий, несомненно похож на внешнюю реальность — об этом свидетельствует вся история человечества, наша повседневная деятельность и успехи науки. Для человека — его чувственности и разума — мир именно таков, каким мы его себе представляем. Для человека существуют реки и озера, болота и облака, существуют планеты и звезды, атомы и биологические виды. Здравый смысл и наука дают нам приблизительно верную — с точки зрения человека и его жизнедеятельности — картину мира. Но мир муравья, пчелы или дельфина совсем не таков, хотя для них создаваемая ими картина окружающего мира достаточно похожа на реальность. Однако она не похожа на картину мира человека. И что же? Реальность дает материал для построения мира, в котором живем и действуем мы; пчела живет и трудится в своем мире. Она не смогла бы жить в нашем мире, но и человек не смог бы жить в мире пчелы. И поскольку внешняя реальность дает возможность жить и муравью, и пчеле, и человеку, постольку жизненные миры всех этих существ можно считать срезами, аспектами, проекциями реального мира. Что изображено на рисунке — утка или кролик? Можно считать, что утка, и жить в мире уток. Можно считать, что кролик, и жить с кроликами. Но обе интерпретации согласуются с тем материалом, который дает рисунок, и в этом смысле они верны или, если угодно, «похожи» на этот рисунок. Скажем, для нас существует дерево как отдельный предмет, а для муравья то же самое дерево оказывается совокупностью многих предметов, чем‑то громадным и необозримым. Но и дерево человека, и громадное нечто муравья в равной мере существуют — только одно для нас, а другое — для муравья, и оба существуют объективно — как срезы, проекции чего‑то внешнего по отношению к нам и муравью.

Можно сказать, что в этом смысле верны и картина мира здравого смысла, и научные картины мира, и картины мира муравья и пчелы. Нам даны лишь внешние воздействия окружающего мира, и наша картина мира представляет собой не более чем интерпретацию этих воздействий посредством органов чувств и языка (шире — мышления). Обычно мы отождествляем эту картину с самим внешним миром и полагаем, будто столы, стулья, деревья и облака со всеми их чувственно воспринимаемыми свойствами существуют реально — вне и независимо от человека и даже от человечества. Но уже самое робкое размышление показывает, что реальны не сами предметы нашей онтологии, а лишь воздействия на нас окружающего мира — те воздействия, которым мы придаем интерпретацию и смысл устойчивых предметов, ситуаций и т.п. То, что здравому смыслу представляется твердым определенным предметом с четкими очертаниями — столом, скажем, или зданием,— в онтологической картине квантовой механики будет расплывчатым облаком элементарных частиц. Но оба представления верны — это разные интерпретации разных внешних воздействий. Похожую мысль высказал когда‑то Поппер:

«Все эти миры, включая и наш обычный мир, мы должны считать равно реальными мирами, или, может быть, лучше сказать, равно реальными аспектами или уровнями реального мира. (Глядя через микроскоп и переходя ко все большему увеличению, мы можем увидеть различные, полностью отличающиеся друг от друга аспекты или уровни одной и той же вещи — все в одинаковой степени реальные.) Поэтому ошибочно говорить, что мое фортепьяно, насколько я его знаю, является реальным, в то время как предполагаемые молекулы и атомы, из которых оно состоит, являются лишь «логическими конструкциями» (или чем‑то столь же нереальным). Точно так же ошибочно говорить, будто атомная теория показывает, что фортепьяно моего повседневного мира является лишь видимостью[64].»

Для понимания природы онтологических картин, создаваемых повседневным и научным языками, может быть полезна аналогия с географической картой. На обычной географической карте мы видим какие‑то кружочки (города и поселки), желтые или темные нити (дороги), голубые ветвящиеся ленты (реки), темно‑зеленые, синие, желтые пятна (леса, моря, пустыни) и т.п. Карта — это не портрет местности, нельзя сказать, что карта «похожа» на местность так, как реалистический живописный портрет похож на оригинал. Тем не менее она помогает ориентироваться на этой местности, помогает выбирать путь и достигать цели. В той мере, в которой различия значков и пятен на карте воспроизводят различия объектов на местности, ее можно рассматривать как образ этой местности, ее отображение. Но существуют и иные — геологические, синоптические, демографические — карты, с другими системами обозначений, дающие иные образы той же самой местности. Нельзя говорить, что какая‑то из этих карт лучше других — они относятся к разным аспектам реальности. Наши картины мира — разные интерпретации внешних воздействий — точно так же можно рассматривать как разные образы внешнего мира. Но нелепо было бы отождествлять кружочек на карте, обозначающий город, с самим реальным городом или считать, что этот кружочек «похож» на реальный город. Столь же нелепо отождествлять мой образ стола и вообще предметы моего онтологического мира с самими реальными объектами. Однако неразрывная связь онтологических картин с внешними воздействиями не позволяет им превратиться в иллюзию, совершенно оторванную от реальности. Эти картины создают образ реальности, позволяющий нам жить и действовать в самой реальности. У существа с иными органами чувств образ, скажем, того же стола может быть совершенно иным, возможно, это даже не образ одного предмета, а множества разнообразных объектов или вообще что‑то расплывчатое и неопределенное, как облако, дождь или радуга, но для существования в мире этого существа его образ вполне адекватен внешним воздействиям.

В процессе биологической эволюции и исторического развития человечество выработало, сформировало, сконструировало определенную интерпретацию воздействий внешнего мира, которая представлена миром нашей чувственности и здравого смысла. И эта интерпретация достаточно адекватна тем воздействиям внешнего мира, которые существенны для существования и развития человечества. В конце концов органы чувств у всех людей устроены одинаково, они более или менее сходным образом выделяют и чувственно интерпретируют внешние воздействия. Возможно, несмотря на различие языков и онтологических картин, это дает в достаточной мере надежную основу для понимания ушедших в прошлое культур и для взаимопонимания между народами. Все мы — и древние ассирийцы, вавилоняне, египтяне и китайцы, античные греки и римляне, австралийские и африканские аборигены, арабы и европейцы — принадлежим к одному человеческому роду, обладаем одинаковыми органами чувств и разумом.

Чувственная интерпретация внешних воздействий во все времена и у всех народов остается более или менее одинаковой. Поэтому картины мира разных эпох, культур и народов содержат в себе нечто общее — общечеловеческое. Мы не тараканы, не рыбы, не суслики, и живем мы в одном — человеческом — мире.

Научная картина мира также представляет собой интерпретацию воздействий внешнего мира на нашу чувственность. Но эта интерпретация охватывает также те воздействия, для восприятия которых у нас нет органов чувств или которые лежат за пределами порогов нашей чувствительности. Она в значительной мере осуществляется с помощью приборов и понятий, далеко выходящих за рамки здравого смысла. Однако не следует думать, будто в отличие от картины мира здравого смысла научная картина мира дает нам «подлинное» представление о реальности. Нет, это та же интерпретация, та же географическая карта, хотя во многих отношениях гораздо более подробная и обширная. Грубую карту здравого смысла наука лишь расширяет, уточняет и порой объясняет. Скажем, научная картина мира оставляет здравому смыслу восходы и заходы Солнца, но объясняет их иначе: они обусловлены не движением Солнца по небосводу, а вращением Земли вокруг своей оси, которое человек воспринимает как движение Солнца.

Итак, резюмируя рассуждения о соотношении создаваемой нами картины реальности с самой реальностью, о соотношении образов предметов с самими предметами, мы можем сказать, что эта картина и эти образы похожи на внешний мир — так, как «похожа» географическая карта на местность. Но сходство существует лишь для человека, именно он своей жизнедеятельностью доказывает, что его представления о мире похожи на сам мир. Карту создал человек, он создал ее для себя, и она верна и полезна только для человека. Другой ум, способный сравнить внешний мир с его картиной в нашем сознании, не усмотрел бы здесь никакого сходства. Вспомните вольтеровского «Микромегаса»! Там житель Сириуса и житель Сатурна, глядя на глиняный шарик Земли, рассуждают о том, что, может быть, и на этом шарике есть микроскопические существа, способные мыслить и чувствовать, способные познавать мир. И они говорят о том, насколько иными были бы представления этих существ с ограниченным набором органов чувств по сравнению с их собственными. Поэтому, быть может, разговор о «сходстве» вообще лишен смысла. Наши интерпретации внешних воздействий вовсе не похожи на эти воздействия: кислый вкус лимона вовсе не похож на лимонную кислоту. Почему же тогда мы говорим о предметах и образах предметов, распространяя эти выражения на весь мир?

Неустранимость истины

Говоря о картинах мира, мы редко используем понятие истины. Обычно мы предпочитаем говорить о том, что они похожи на внешнюю реальность, верны и т.п. Понятие истины мы, как правило, употребляем по отношению к элементам теорий или картин мира — по отношению к предложениям. Именно предложения чаше всего мы оцениваем как истинные или ложные. В данном случае под истиной будем иметь в виду то ее истолкование, которое обычно называют классической концепцией истины или теорией корреспонденции[65]. Согласно этой концепции, под истиной понимается гносеологическая оценка знания по отношению к реальности и истинной считается та мысль (предложение), которая соответствует своему предмету. Эта концепция достаточно хорошо известна, поэтому не будем на ней останавливаться.

В последнее время именно это понимание истины подвергается серьезным атакам. И.Т. Касавин в упомянутой выше статье склонен рассматривать истину как некий идеал, к которому стремится познание, и говорит о корреспондентной теории истины мимоходом, никак не выделяя ее из многочисленных теорий и толкований, по существу лишающих понятие истины гносеологической роли. Л.А. Маркова полагает, что в эпистемологии понятие истины постепенно вытесняется понятием смысла. А.П. Огурцов предлагает отказаться от понятия истины и заменить его понятием вероятности[66]. Это свидетельствует о реальных и распространенных тенденциях в эпистемологии и философии науки XX в.

Конечно, в бесплотном мире философских абстракций можно создавать разнообразные конструкции, сплетая понятия и принципы самым причудливым образом. Но когда мы пытаемся приземлить эти конструкции, они начинают испытывать сопротивление окружающей среды. Мне представляется, что отказ от понятий истины и лжи — в смысле корреспондентной теории — приводит к фатальным следствиям как для здравого смысла, так и для науки.

По‑видимому, это сразу же приведет к разрушению центрального ядра нашего мышления — логики. Традиционная (аристотелевская) логика есть наука о том, как нужно рассуждать, делать выводы. Она устанавливает принципы и правила корректных рассуждений, поэтому можно сказать, что логика есть наука о правильных рассуждениях. Но чем отличается правильное рассуждение от неправильного? Почему логика говорит нам, что из посылок «Все люди имеют две ноги» и «Ни одна собака не имеет двух ног» можно сделать вывод: «Ни один человек не является собакой», а вот из посылок «Все люди имеют две ноги» и «Все страусы имеют две ноги» нельзя сделать вывод: «Все люди — страусы»? Почему логика разрешает нам из посылок «Когда я ем, я глух и нем» и «Я сейчас ем» делать вывод: «Я сейчас глух и нем», а вот такой вывод: «Когда я ем, я глух и нем» и «Я глух и нем», следовательно, «Я ем», считает ошибочным? Потому, что между посылками и заключениями первых двух выводов имеется отношение логического следования, а между посылками и заключениями вторых выводов такого отношения нет. Но что же такое отношение логического следования? Оно определяется посредством понятия истины: высказывание В логически следует из высказывания А только тогда, когда при истинности высказывания А высказывание В всегда необходимо будет истинным. Понятие логического следования уточняется самыми разными способами, однако наиболее общее понимание следования задается истинностной связью между высказываниями. Попробуйте заменить понятие истины понятием вероятности и считать, что вывод «Все люди — страусы» в какой‑то мере вероятен!

Отказываясь от понятия истины, мы теряем способность отличать правильные выводы и рассуждения от неправильных. Правила вывода, не опирающиеся на понятие логического следования, становятся тогда правилами игры с символами или со словами, которые можно принимать по соглашению, можно произвольно изменять, и ничто не ограничивает наш произвол. Тогда рассуждения действительно становятся не более чем языковой игрой, подобной любой другой игре. В этой игре можно допускать противоречия и произвольно изменять значения терминов. Логика запрещает противоречия, наличие противоречия в рассуждении или в теории рассматривается как признак неблагополучия. Почему? Да потому, что противоречие всегда ложно, говорит логика, следовательно, появление противоречия сигнализирует о том, что в посылки вкралось ложное высказывание. Но если нет ни истины, ни лжи, противоречие становится столь же допустимой комбинацией высказываний, как и любая другая их комбинация.

Разрушение логики лишает смысла аргументацию, дискуссии и споры. Логической основой аргументации являются доказательство, обоснование и опровержение. Что такое доказательство? Демонстрация того, что отстаиваемое нами высказывание вытекает, логически следует из общепризнанных истинных посылок, постулатов, аксиом. Но если нет разделения правил вывода на допустимые и недопустимые, если посылки нельзя оценивать как истинные или ложные, то доказательство превращается в игру со словами и лишается убеждающей силы. Доказать тогда можно что угодно, но никто не обязан принимать ваше доказательство. Обоснование какого‑либо высказывания есть либо его доказательство, либо его подтверждение с помощью общепризнанных истинных высказываний. Обоснование исчезает вместе с доказательством, остается только взаимная согласованность различных высказываний, да и она оказывается излишней: согласованность нескольких высказываний выражается в том, что все они одновременно могут быть истинными, но если нет истинностной оценки, то и о согласованности говорить нельзя.

Таким образом, отказ от понятия истины хотя и не лишает нас способности рассуждать, однако уничтожает разницу между рациональным рассуждением и шизофреническим бредом, между обоснованным предсказанием и оракульским пророчеством. Лишается смысла судопроизводство: речи обвинителей и защитников становятся пустой болтовней, а вердикт присяжных «Виновен» или «Невиновен» уже не опирается на их убежденность в том, что подсудимый действительно совершил или не совершал инкриминируемое ему преступление, а обусловлено только тем сиюминутным впечатлением, которое производят на них участники судебного процесса. И когда мой сосед по даче сообщает мне по телефону о том, что моя дача сгорела, а я в предынфарктном состоянии мчусь туда и убеждаюсь, что дача моя стоит как стояла, то я даже не могу обвинить его во лжи: он просто играл словами и формулировал предложения в соответствии с грамматическими нормами языка.

Устранение понятия истины лишает смысла деятельность ученого и вообще стремление к познанию. Получение истинного знания — цель научной деятельности, развитие технологий является лишь побочным результатом науки. Утверждая, что Луна лишена атмосферы, что хромосома закручена в спираль, ученый убежден, что его утверждения истинны, что на Луне действительно нет атмосферы, а хромосома имеет вид спирали. Сказать ему, что получаемые им результаты нельзя оценивать как истину или ложь, что они не имеют никакого отношения к описанию реального мира, значит убить в нем любознательность — решающий стимул к познанию.