Война и послевоенные мытарства

Вследствие грубейших стратегических ошибок Сталина начало Ве­ликой Отечественной войны сопровождалось чудовищными потерями, огромные территории СССР были оккупированы фашистами, страна была поставлена на грань катастрофы. Изыскивались все силы и ресурсы. Вспомнили и о психологах. И тут оказалось, что эти "бур­жуазные прихвостни" способны делать многое, чего не могут пред­ставители других специальностей. Например, работы психофизиолога Кравкова послужили основой для военной маскировки. Но главных успехов психологи достигли в деле реабилитации психического и соматического здоровья раненых бойцов. Психологи добились уди­вительных результатов благодаря применению разработанных ими методов - были открыты специальные госпитали: Коуровский, где ра­ботали А.Н. Леонтьев, А.В. Запорожец и др., и Кисегачский (на Урале), где работали А.Р. Лурия, Б.В. Зейгарник и др. Появились важные разработки об уровнях установок, природе движений, нару­шениях памяти, мышления, сознания, мозговой локализации психи­ческих функций. Эти годы по праву считают временем рождения целой новой области, отрасли психологической науки - нейропсихологии, основателем которой явился крупнейший советский психолог- А.Р. Лурия.

Казалось бы, парадокс: когда стало тяжело, плохо (а что могло быть хуже для народа той страшной войны?) психологии стало легче, она испытала подъем. Однако за этим парадоксом лежит вполне определенная закономерность: как только ослабевало жесткое поли­тическое давление на науку, как только ослабевало "мудрое партийное руководство", наука поднимала голову, и российские таланты давали знать о себе. Так было во время войны, так было и позднее. История советской психологии - достаточно хорошая к тому иллюстрация.

Когда окончилась война, в которой столь блистательно проявили себя психологи, коммунистическая партия тут же возобновила, продолжила свою борьбу, т.е. в нашем понимании борьбу за унич­тожение человека в человеке. Аппарат идеологии с новой силой при­нялся за дело, и науки о человеке (в их числе психология) подверглись новым, еще более жестким нападкам. Вскоре после войны прошлись, прокатились тяжелыми волнами по крайней мере три кампании, уда­рившие по остаткам психологической науки.

Во-первых, это была кампания против генетики (1948) как "лже­науки", "буржуазной выдумки и диверсии". В самом деле, какая может быть генетика со своими внутренними объективными законами, когда все должно управляться извне, соответствующими директивами партии и правительства! (Теперь это может показаться анекдотом, но главный борец с генетикой - президент тогдашней Академии сельскохо­зяйственных наук Т.Д. Лысенко говорил, что рожь можно переделать в овес, если на то будет соответствующая воля партии.)

Тогда, однако, психологам было не до смеха - ведь они также изучали некие внутренние законы. По правилам материализма, эти законы не должны были быть сколь-нибудь автономны от внешних объективных условий и стимулов. Психика должна не своевольничать, но подчиняться тому "единственно правильному" представлению о человеке, которое выдвигает коммунистическая идеология.

Дело оставалось за малым - за научной конкретизацией "пра­вильного представления" о человеке применительно к психологии. Это и выполнила следующая кампания, связанная с так называемой Пав­ловской сессией (1950 г.)[12]. Эта сессия, ее решения должны были окон­чательно "поставить психологию на твердый естественнонаучный фун­дамент" и свести ее, по сути, к рефлекторной продукции высшей нерв­ной деятельности (ВНД). Эпигоны Павлова откровенно заявляли о необходимости ликвидации психологии как самостоятельной науки и замене ее физиологией ВНД. Причем важно понять, что это была не научная дискуссия, где возможны самые разные точки зрения. Павловс­кое учение получило официальный статус "правильного, последовательного материалистического", одобренного самой партией направления, -и потому другие точки зрения сразу становились "неправильными, оши­бочными, вредными", а их носители- "заблуждающимися" или "врага­ми", против которых должны были применены самые решительные способы борьбы (вплоть до "разгрома и уничтожения").

И, наконец, последняя напасть послевоенных лет называлась борь­бой с космополитизмом. Стало огульно, без разбора поноситься все "иностранное" и превозноситься отечественное. Выпекавшаяся столе­тие французская булка была срочно переименована в городскую; кон­феты "Американский орех" стали "Южным орехом", слово "лозунг" за­менено словом "призыв"; доказывалось, что первый поднявшийся в воз­дух самолет изобрели не братья Райт, а инженер Можайский; любые ссылки на иностранных авторов изымались или рассматривались как крамола, как (словосочетание тех лет) "низкопоклонство перед Запа­дом"[13].

Как всегда в Советском Союзе, это не было неким частным случаем, следствием спонтанного подъема отдельных общественных сил. Это была направленная политическая борьба, в конечном итоге, все та же борьба коммунистической партии за уничтожение человека. На этот раз она была направлена против интеллигенции, ее права и обязанности знать и использовать опыт мировой культуры. Имелась и своя особая специфика: если интеллигент был евреем, то он авто­матически, одним фактом своей национальной принадлежности получал клеймо "безродного космополита" и как носитель этого клейма под­лежал все тому же "разгрому и уничтожению". Ученых с еврейскими фамилиями начали "прорабатывать" на специальных собраниях, после чего увольнять с работы. Не минуло это и психологов. Так была уволена основатель отечественной патопсихологии Б.В. Зейгарник (в то время уже вдова - муж погиб в сталинских лагерях - с двумя детьми на попечении), снят с поста заведующего кафедрой психологии Московского университета С.Л. Рубинштейн, на середину марта 1953 г. было назначено собрание о "космополитических извращениях" ведущего специалиста по детской психологии Д.Б. Эльконина (прошел в войну путь от рядового до полковника, его жена и двое малолетних дочерей были расстреляны фашистами). Последнее собрание, однако, не состоялось, ибо за неделю до него скончался сам Иосиф Сталин - лавный вдохновитель и руководитель "борьбы с космополитизмом", равно как и всех предыдущих советских кампаний, начиная с 1924 г.

5. ПСИХОЛОГИЯ В ХРУЩЕВСКУЮ "ОТТЕПЕЛЬ"

После смерти Сталина и короткой, но острой междоусобной борьбы в верхах к власти пришел Никита Хрущев. Забрезжила короткая "хру­щевская весна", вернее, "оттепель" - до настоящей весны дело не до­шло. Появились первые разоблачения сталинских злодеяний, из концлагерей возвращались тысячи невинных: "шпионы", "диверсанты", "вредители", "отравители", "террористы", "космополиты", "клеветники" и т.п. Общество начало поднимать голову. Психологи тоже. В 1955 г. начал выходить первый психологический журнал - "Вопросы психо­логии" (напомню, что в 20-30-х годах их были десятки); вышли в свет избранные сочинения Л.С. Выготского, имя которого нельзя было упоминать в положительном контексте в течение 20 лет; было орга­низовано Всесоюзное общество психологов. Стали появляться важные работы и сочинения по общей психологии, нейропсихологии, психологии восприятия, инженерной психологии. В 1966 г. образовался факуль­тет психологии при Московском университете, в том же году в Москве прошел XVIII Международный конгресс по психологии. Этот конгресс стал как бы смотром, итогом работы психологов за хру­щевскую "оттепель". И итог этот на удивление многих оказался весьма достойным. П.Я. Гальперин на равных спорил с Ж. Пиаже, предлагая качественно иную концепцию развития интеллекта; в нейропсихологии, возглавляемой А.Р. Лурия, Москва занимала просто передовые, лидирующие позиции; Б.В. Зейгарник создала собственную школу патопсихологии; Д.Б. Эльконин и В.В. Давыдов предлагали новые, оригинальные способы обучения; А.В. Запорожец эффективно иссле­довал проблемы дошкольного детства; А.Н. Леонтьев и его ученики разрабатывали фундаментальные проблемы восприятия и деятель­ности.

Ну, а как же обстояло дело с более общей концепцией человека, которая должна стоять за конкретными исследованиями психики, прежде всего ее высших слоев - мотивации, эмоций, личности?

Если продолжить аналогию с ранней весной, оттепелью, то можно сказать, что сковывающий лед сталинской диктатуры стал постепенно таять, образовались первые трещины, полыньи на ледяной поверх­ности, в которых можно было, пусть и в ограниченных пространствах, но двигаться свободно. Это не была, конечно, полная свобода, айсберги идеологии оставались и казались незыблемыми в своей мощи, но после сковывающего льда и невозможности пошевелиться эта, даже ог­раниченная, воля казалась великим достижением. Началась вторая попытка привнесения проблемы человека в психологию. (Первая, сор­ванная, попытка шла от Выготского и закончилась только провоз­глашением определенных тезисов о важности "вершинной", "акмеи­стической" психологии.)

Вторая попытка введения проблемы человека[14] началась не с самой психологии, а с философии. Философия этого времени также осваивала некий новый "зазор", новое пространство. Были впервые опубликованы ранние произведения Маркса, в которых он, еще младогегельянец, высказывал весьма (по отношению к ортодоксальному коммунизму) либеральные мысли. Человек в этих суждениях пред­ставал как ценность, как особая сущность, трансцендирующая лю­бые заданные ему границы, человеческая жизнь рассматривалась как бесконечно более сложная и ценная, чем политическая жизнь. Эти мысли так противоречили всей практике и иделогии тог­дашней жизни, что воспринимались как откровение, как надежда, как призыв к переходу к новым, действительно гуманным взгля­дам. Отсюда возникла уверенность (даже подъем, энтузиазм) отно­сительно того, что марксизм - "подлинный", очищенный от ста­линских искажений - способен найти достойное решение проблемы человека, привести к гуманным отношениям к человеку и между людьми.

Появляется круг молодых, сильных философов, которые занялись запретной до того времени темой человека (М.К. Мамардашвили, Г.С. Батищев, А.С. Арсеньев, О.Г. Дробницкий, Г.П. Щедровицкий и др.). Их работы и рассуждения стали серьезно влиять на новое поколение психологов, которые в то время входили в научную жизнь (В.В. Давыдов, В.П. Зинченко и др.)[15]. Но и среди психологов старше­го поколения стал возрождаться интерес к общим проблемам человека. Центральным моментом в этом плане стала последняя, оставшаяся незавершенной рукопись С.Л. Рубинштейна "Человек и мир", о которой надо сказать чуть подробнее.

С.Л. Рубинштейн (1889-1960) получил блестящее философское образование в Германии, защитил накануне первой мировой войны диссертацию по философии в Марбурге. Затем всю жизнь занимался психологией, а под конец, как бы замыкая круг, вновь вернулся к философскому уровню, но подошел к нему уже не как чистый философ, а как психолог, осознающий, что без учета этого уровня психология не может быть завершенной и цельной. В предисловии к рукописи он писал, что за проблемой психического "закономерно, необходимо встает другая, как исходная и более фундаментальная, - о месте уже не психического, не сознания только как такового во взаимосвязи явлений материального мира, а о месте человека в мире и жизни" [8; 256]. Впервые за всю историю советской психологии в рукописи шла речь о нравственной ответственности, чувстве трагического, проблеме любви, смерти и других смысложизненных, экзистенциальных проблемах бы­тия. Разумеется, Рубинштейн оставался марксистом, но он явно вы­ходил на новые философско-психологические позиции, которые в случае их развития могли бы повернуть психологию к человеку, его под­линным страданиям и жизни. Могли бы, если бы не новый виток со­ветской эпохи.

6. ПСИХОЛОГИЯ В ГОДЫ "ЗАСТОЯ"

В 1964 г. свершился дворцовый переворот. Никита Хрущев был снят с поста первого секретаря ЦК и на это место водворился Леонид Брежнев. Начался период, который позднее стало принято называть периодом застоя. На самом деле никакого застоя не было. Было движение, новое наступление - наступление коммунизма по все той же основной для него линии - линии уничтожения человека как образа и подобия Божьего, как свободного суверенного существа.

Как обычно в истории период этот начался не сразу, с даты сме­щения экспансивного Никиты Хрущева (октябрь 1964 г.). За смеще­нием последовал некий переходный период, после чего политика Брежнева стала выявляться все более четко - исчезли антисталинские статьи и разоблачения, начались судебные преследования инакомыс­лящих, еще более разросся аппарат КГБ, во все сферы жизни стал проникать строжайший идеологический контроль, нарастала мощь во­оружения, все более суживались права и свободы людей, возрождался культ личности вождя - появлялись все новые ордена и звезды Героя на брежневской груди.

Сигналом, манифестацией, утверждением режима стало вторжение советских войск в Чехословакию в августе 1968 г. Брежневская модель социализма становилась эталоном не только для своей страны, но и для всего "социалистического содружества", и Советский Союз демонстри­ровал решимость утверждать эту модель всеми возможными спо­собами, включая силу оружия.

Какое, однако, отношение имела вся эта политика к психоло­гической науке, к постановке проблемы человека в ней?

Самое непосредственное. Вообще при коммунистическом режиме не существует сугубо внешних событий, которые не затрагивали бы так или иначе всех сторон внутренней жизни. Тоталитарная среда очень плотная, густая, и каждое движение в ней передается, отдается всем соучастникам. Там нет необходимого свободного пространства для развития человека, идеи, науки. Все ограниченно и тесно, без зазоров притерто друг к другу и потому перемена любой позиции откликается, отдается во всех остальных, особенно, когда речь идет о главном. А главное в коммунизме - это идеология, ее наступление и распро­странение.

Вторжение в Чехословакию означало запрет того либерального, гуманного социализма, который собирался строить Александр Дубчек и его единомышленники. Социализм должен был оставаться брежневским, т.е. казарменным, иерархическим, несвободным. Само слово "гуманизм" сразу же оказалось в опале, поскольку оно было начертано на знаменах парижских реформаторов. Автоматически (по закону плот­ной среды) это означало борьбу с этим словом, стоящим за ним понятием и теми, кто его употреблял, а тем более активно обсуждал, разрабатывал. Началась резкая критика гуманистических подходов. Она сводилась в основном к разделению двух видов гуманизма - буржуазного (абстрактного) и пролетарского (конкретного).

Предположим, Вы идете вдоль реки, вдруг слышите крики о помощи и видите тонущего человека. Вы устремляетесь к воде и спасаете его. Каков этот гуманизм? Оказывается - абстрактный, со­мнительный, буржуазный. Но вот вы подходите к берегу и выясняете предварительно социальное происхождение и положение тонущего, его отношение к победе коммунизма и т.п. И если ответы окажутся убедительными, вы оказываете помощь. Это будет гуманизм кон­кретный, правильный.

Пример, разумеется, гротескный, карикатурный, но он вполне отражает суть тогдашней критики гуманизма, которая привела к тому, что слово это стало во многих работах заключаться в кавычки или использоваться в сочетании с "якобы", "так называемый", т.е. как не­что сомнительное и обманное. Что же касается христианского взгляда на человека, то он был и вовсе строжайше исключен. Даже таких слов, как милосердие, грех, покаяние, спасение не найти на страницах на­учной литературы того периода.

В результате проблема человека опять же, как и при Ста­лине, стала приобретать статус окончательно и единственно верно решенной, не требующей новых исследований и понимания. Не случайно поэтому, что изучение личности в начале 70-х уходит в тень, а основное финансирование, поддержку и внимание получает инже­нерная психология, исследования восприятия, систем "человек-пульт управления", "человек-машина", где человек выступал как часть, зве­но, которое надо приспособить к нуждам и логике механических аппа­ратов.

Это не означало, однако, что исследования в области психо­логии личности не проводились вовсе. В середине 70-х событием стало появление фундаментальный работ А.Н. Леонтьева по про­блемам сознания и личности - сначала они появились в журнале "Вопросы философии", а затем вышли отдельной книгой под названием "Деятельность. Сознание. Личность" (М., 1975). Книга несмотря на сугубо методолого-теоретический характер и весьма сложный язык изложения имела огромный успех, была переведена вскоре в 14 странах, уже через два года (в 1977 г.) переиздана, удостоена Ломо­носовской премии. Успех книги явно продемонстрировал заинте­ресованность психологического сообщества в новом осмыслении психологии и ее места в общем, понимании человека. Леонтьев констатировал по сути непрекращающийся, перманентный, длившийся к тому времени уже столетие кризис психологической науки вследствие противоречия "между громадностью фактического материала, скру­пулезно накопляемого психологией в превосходно оснащенных ла­бораториях, и жалким состоянием ее теоретического, мето­дологического фундамента" (Деятельность. Сознание. Личность.

Выход из этого положения Леонтьев видел, конечно же, в марк­сизме в его последовательном и "правильном" применении к психологии: "Методологическому плюрализму советские психологи противопо­ставили единую марксистско-ленинскую методологию, позволяющую проникнуть в действительную природу психики, сознания человека" [Там же, с. 4]. Другого заявления от лидера советской психологии в те годы было ожидать трудно. Марксизм был и оставался для ученых тем языком, на котором они только и могли выражать свои воззрения. Но надо обязательно сказать, что при всех марксистских установках и даже штампах в сочинениях ведущих отечественных психологов можно всегда обнаружить некий зазор, отдушину, пролом, сквозь который проглядывает небо извечного российского идеализма и стремления к высокому. Так было и у Леонтьева. Главным, считал он, являлся вопрос о месте внутренней жизни "в многомерном пространстве, со­ставляющем реальную, хотя и не всегда видимую индивидом, под­линную действительность" [Там же, с. 210}.

Марксистски ориентированная психология, однако, не могла ответить на этот "главный вопрос" хотя бы потому, что для нее реальное не могло, не должно быть невидимым, но непременно зри­мым, регистрируемым, материальным, предметным, на котором как на фундаменте следовало основывать все остальное. Леон­тьев в последние годы жизни (он умер в январе 1979 г.), видимо, все более задумывался об этом. Во всяком случае, в одной из по­следних бесед, на которой присутствовал и автор этих строк, Леонтьев говорил, что марксизм ошибается в утверждении, будто он исправил теорию Гегеля, перевернув ее "с головы на ноги". "На самом деле, - убежденно и даже с горячностью закончил Леонтьев, - Гегель стоял правильно". Это означало, по сути, позднее признание Леонтьевым значимости идеальных, метафизических оснований как глав­ных, определяющих для человека, составляющих ту самую "реаль­ную, хотя и не всегда видимую индивидом, подлинную действи­тельность.»

Следует сказать и о развиваемом Леонтьевым представлении, о смыслах. Еще в 1947 г. он ввел понятие "личностных смыслов" как единиц анализа внутренней жизни человека. И хотя Леон­тьев в согласии с традициями марксизма ограничивался лишь пред­метным пониманием смыслов, не соотнося их с уровнями нравственной ориентации, тем не менее, введение этой единицы позволило сделать важный шаг в изучении субъективного мира. В 70-е годы эта "смысловая линия" в исследованиях Леонтьева была значительно усилена и подхвачена рядом его учеников и сотрудников, которые объединились на факультете психологии Московского университета в так называемую Межкафедральную группу по изучению психологии личности (А.Г. Асмолов, Б.С. Братусь, В.А. Петровский, Е.В. Суб-ботский, А.У. Хараш и др.). В ходе работы этой группы (1977-1981) понятие смысла существенно видоизменилось, потеряв, в частности, свою жесткую предметную привязанность; все острее и чаще ставились проблемы нравственной отнесенности, связи психологии и этики.

Еще одной важной линией конца 70-х - начала 80-х годов стало обращение некоторых психологов к практике консультирования и психотерапии. Отнюдь не всегда это были удачные попытки – не хватало опыта, специальной литературы, крайне шаткими и неустой­чивыми были исходные теоретические позиции. Однако само возник­новение этой линии свидетельствовало о насущной потребности по­вернуть психологию к нуждам конкретного человека, помочь ему в пре­одолении жизненных трудностей.

Изменения стали намечаться и в мировоззрении самих психологов. Конец 70-х - начало 80-х - время, с одной стороны, жесткой идеоло­гической цензуры, омертвелого коммунизма, узаконенного двуличия, когда говорили одно, а думали часто совсем иное, но с другой стороны, это и время интенсивного поиска выхода из удушающей действительности. Незаметно началось как бы размежевание пси­хологов. Одни полностью принимали правила игры того времени, на­мечали прямой путь для карьеры, стремились для этого в партию (на факультете психологии Московского университета, например, в конце 70-х была целая очередь из желающих еще студентами стать членами КПСС и весьма жесткий конкурс по отбору наиболее, с позиций коммунистов, достойных кандидатов). При этом новоявленные пар­тийцы, в основном, не верили в коммунистические лозунги и могли в перерывах партийных собраний с удовольствием рассказывать очеред­ной анекдот про Брежнева. Не особо смущала их и расхожая мудрость тех лет, что из трех качеств - партийности, порядочности и ума обычно сочетаются вместе лишь два из них, а третье непременно отрицается и - следовательно - закрепив в себе партийность, им так или иначе предстояло выбирать между порядочностью, но отсутствием ума (вид честного дурака), либо между умом, но отсутствием порядочности (вид карьериста или вовсе подлеца). Впрочем, многие вопрос так жестко не ставили, но просто устремлялись к "лучшей" жизни, для которой необходимой ступенью, первым проверочным, пропускным пунктом была коммунистическая партия. Существовал и вариант внутреннего компромисса, надежда некоторых на то, что удастся проскочить между глупостью и подлостью, найти некий третий, "узкий" путь. В любом случае происходила известная деформация души, ибо слова первого псалма "блажен муж, который не ходит на совет нечестивых" воспри­нимались порой, словно специально о партийных собраниях тех лет написанные.

Наряду с этой, в целом превалирующей линией постепенно выявлялась другая - стремление найти духовные пути и опоры. Далеко не все из этих путей были удачными. Чего только не было пе­репробовано в эти годы - от шаманизма до космизма, появились тома самиздатовской литературы по всем направлениям йоги, буддизма, оккультизма и т.п. Но именно тогда начался и постепенный возврат, обращение некоторых психологов к Церкви. Разумеется, это не было явлением массовым, даже, напротив, весьма редким, штучным, будто бы никак не влияющим на общее течение, но говорило оно о многом: психологи, выросшие в сугубо атеистических семьях, получившие су­губо атеистическое образование, тем не менее, приходили к Богу. Вспомним, что встреча всегда обоюдна, это не только наш выбор кого-то, но и выбор нас кем-то; не только подвиг терпения и поиска, но и благодать снисхождения: а значит в обращении психологов, обращении вопреки, казалось бы, столь многим внешним обстоятельствам, можно усмотреть и Божий знак, Божий призыв к психологам - не только как к людям, но и как к носителям особой профессии, которая для своего спасения так, же как они нуждается в повороте к духовным началам и ценностям.

Если же говорить о внешних превалирующих тенденциях в пси­хологии тех лет, то они, конечно, не были радостными. В очередной раз к худшему изменилось в 70-х годах общее положение в психологическом сообществе. Этому способствовало по крайней мере, два обстоятельства. Первое выглядело поначалу как весьма опти­мистическое. Это начавшийся в середине 60-х годов подъем интереса к психологии, открытие вслед за Московским университетом факуль­тетов и отделений психологии в других высших учебных заведениях страны, основание Института психологии в системе Академии наук (1971), появление все новых лабораторий.

Оптимизм однако, вскоре стал омрачаться тем, что квалифи­цированных кадров для этого обилия возможностей было крайне ма­ло[16]. И вот в психологию буквально хлынул поток непрофессионалов. Педагоги, историки, филологи, биологи, математики (причем порой, просто неудачники в своих областях) стали заполнять вакантные места психологов, наскоро пройдя где-нибудь стажировку или прослушав какие-то курсы. Были случаи, когда в провинциальных университетах стали открываться отделения по подготовке психологов, в которых среди преподавателей и сотрудников не было ни одного профес­сионального психолога. Понятно, что общий уровень психологического сообщества стал стремительно падать.

Однако, если это обстоятельство можно было рассматривать как болезнь роста, которую со временем можно "вылечить", то следующее обстоятельство было более серьезным и удручающим, поскольку каса­лось самых корней происходящих в обществе изменений. Правление Брежнева было по сути ресталинизацией и, следовательно, новым возрождением и укреплением административно-иерархической системы, при которой все должно было подчиняться идеологическому аппарату. Все нити сходились в ЦК КПСС, где соответствующий отдел пол­ностью и во всех деталях управлял определенной областью жизни общества. Но как всякая реставрация, повтор, брежневская ресталинизация имела признаки некоего гротеска, пародии и - одновремен­но - разложения, упадка.

Сталину поклонялись и боялись его, над вождизмом Брежнева подсмеивались и сочиняли многочисленные анекдоты о его тугодумии и косноязычии. Сталинский чиновник был ревнителем системы, которая зорко следила за его верностью ей. Брежневский чиновник часто лишь на словах заботился о системе, на деле же все большее внимание уделял своим личным делам, тем богатым возможностям, которые давало его место для обогащения, приобретения дефицитных товаров и услуг, поездок за границу, получения квартиры, устройства своей семьи, родственников и т.п. В общество проникал цинизм, узкогруп­повые предпочтения, коррупция, которые стали пронизывать все уровни с мелкого райкомовского функционера до самого Генерального секретаря. Эти процессы не могли миновать науку, в частности, пси­хологию, судьба которой все более тесно стала зависеть от вкусов, расположения, личных интересов соответствующего чиновника в ЦК. Начались конъюнктурные игры, кадровые перестановки, смещения, которые начали приводить в результате к развалу научных школ и психологических центров. Оглядываясь на это время, можно с удив­лением и горечью констатировать, что ущерб, нанесенный в 70-х -начале 80-х годов, был не многим меньше, чем после разгромного по­становления ЦК ВКП(б) в 1936 г. Психология стала чиновной, все бо­лее конъюнктурной, бездушной, внечеловечной. К середине 80-х стало особенно невыносимо и беспроглядно, один за другим умирали и меня­лись коммунистические вожди страны, Генеральные секретари ЦК -Брежнев, Андропов, Черненко и, казалось- что ничего уже не способно вывести из мрака. Но пришла весна 1985 года.

ГОРБАЧЕВСКИЙ ПЕРИОД

Началась эра Горбачева. Когда-то Солженицын, вспоминая реак­цию на появление в печати в начале 60-х годов своей первой повести о сталинских лагерях "Один день Ивана Денисовича", писал, что если даже этот маленький ручеек правды имел такой огромный резонанс в стране, то что же будет, когда откроются все шлюзы и хлынут потоки правды. И вот они хлынули. Не только о Сталине, о лагерях - вообще о нашей жизни, об истинном положении вещей. Хлынули повести, романы, которые были сокрыты от читателей, хлынули живые люди -писатели, политики, проповедники, имена которых десятилетиями шельмовали у нас, хлынули ученые, их идеи, книги, которые были знакомы лишь единицам. Под этим напором что-то рушилось и уплывало в прошлое, а что-то, выстроенное и утвержденное годами, выстаивало, оставалось прежним.

Психология, чуть оттаявшая при Хрущеве, а затем вновь за­стуженная и промерзшая до основания в брежневские годы, в офи­циальных своих структурах стояла крепко, делая вид, что проис­ходящие изменения не касаются ее. Зато "психологические массы" стали приходить в движение. Этому способствовало то обстоятельство, что омертвелость официальной психологии и до Горбачева, в конце 70-х - начале 80-х стала приводить к появлению своеобразных альтернативных течений. Мы уже упоминали о психологической консуль­тативной работе, поисках в области психологии личности, пробах соединения психологии с верой, отметим также деятельность ряда теоретических кружков и семинаров (Г.П. Щедровицкий, А.А. Пу­зырей и др.). Для этих сил времена Горбачева не привносили ничего содержательно нового в их изыскания, а скорее давали возможность более свободно заниматься тем, чем они занимались ранее.

С открытием "железного занавеса" стали приезжать в Россию за­падные ученые. Это коснулось и психологии. Причем начали приезжать звезды первой величины. В 1986 г. в Москву приехал Виктор Франкл и прочел несколько лекций. В следующем году приехал Карл Роджерс. Он уже не только читал лекции, но провел психологические групповые занятия в Москве и затем в Тбилиси. Вскоре приехала Вирджиния Са­тир, которая тоже читала лекции и проводила практические занятия.

Казалось бы, что могли сделать эти короткие посещения. Однако, влияние их было тогда необычайно значимо. Разумеется все психологи читали, если не самих Роджерса и Франкла, то, по крайней мере, нечто о них и их воззрениях. Но все это оставалось достаточно трудно-представимым, отчужденным, тем более, что постоянно подвергалось огульной критике. (Вспомним, что Франкл и Роджерс примыкали к психологии гуманистической, а понятие гуманизма с конца 60-х годов употреблялось по преимуществу не иначе, как в кавычках или с эпи­тетами "якобы", "так называемая".) Здесь же приехали живые пред­ставители, причем лучшие, этой всеми ругаемой, либо, по крайней мере, подозрительной гуманистической психологии. На них можно было посмотреть, побеседовать и поспорить с ними, можно было увидеть гуманистическую психологию не как букву и абстракцию, но как живую, воплощенную реально.

Надо вообще, наверное, заметить, что психология есть предмет не заочного постижения. Предмет этот по книгам не выучивается. В него должны вводить конкретные, живые люди и учителя. Точно так же, например, как психиатрия - можно прочесть все учебники, выучить все признаки и симптомы психических расстройств, но психиатром ста­нешь лишь тогда, когда эти знания соединяться с конкретным опытом, приобретенным не иначе как в общении с конкретным психиатром, учителем, вводящим тебя в предмет и уже не только через знание, а через самого себя как профессионала, как личности, как человека[17].

Франкл, Роджерс, Сатир соединили отдельные до того части зна­ния - знание научное, книжное и знание живое, полученное непосред­ственно от психолога, связанное с восприятием его личности. Поэтому их приезд был не просто "знакомством", но "открытием", "событием" психологической жизни.

Есть и еще один, почти мистический штрих. После поездки в Со­ветский Союз скоропостижно скончался Карл Роджерс. Умерла вскоре и Вирджиния Сатир. Могло создаться впечатление, что поездка была как бы последним делом их жизни, выполнив которое они могли уйти из нее.

Так или иначе, эти приезды были куда большим, чем научными визитами. Они прорвали для многих ту завесу лжи и недоумений, которые образовались за эти годы вокруг западной психологии и, прежде всего, ее гуманистических аспектов. Кроме того, это дало мощный толчок к развитию в стране различных видов практической психологической помощи. Вслед за Франклом и Роджерсом стали приезжать видные специалисты в области гештальттерапии, семейного консультирования, поведенческой терапии и др. Начались прямые контакты. Все те, кто раньше полуподпольно занимались психо­терапией, да и те, кто ею никогда не занимался, получили возможность поехать на Запад, главным образом в Америку, и там, из первых рук, обучаться различным практическим методам.

В газетах и журналах начали появляться все более резкие статьи против сложившегося в 70-е годы и продолжавшего оставаться по сути прежним положения в официальной психологической науке и образо­вании. Эти выступления, на первый взгляд, ничего не меняли - все административные посты пооставались у прежних лиц, но менялась об­щая атмосфера: то, о чем раньше говорили только в кулуарах, стали высказывать все более открыто.

Наконец, начались и некоторые реальные изменения. В противовес совершенно омертвевшему в годы застоя Обществу психологов СССР стали появляться новые ассоциации и объединения - Ассоциация прак­тических психологов, Ассоциация гуманистической психологии, Психо­аналитическая ассоциация и др. Была фактически снята прежняя цензура на психологическую литературу и стали появляться перевод­ные книги, как классиков психологии, так и современников.

Что же образовалось в результате всего этого брожения за время, прошедшее с апреля 1985 г.? Как эти наметившиеся или намечаю­щиеся тенденции соотносятся с проблемой человека, на какие миро­воззренческие парадигмы они опираются? Об этом речь пойдет в следующей главе.

ЛИТЕРАТУРА

1. Вопр. философии. 1972. № 12.

2. Челпанов Г. Психология и школа. Сборник статей. М., 1912.

3. Форель А. Мозг и душа. С.-Пб. 1907.

4. Глухое А. В свете солнца. М., 1977.

5. Лурия А.Р. Этапы пройденного пути. М„ 1982.

6. Блонский П.П. Избранные психологические произведения. М., 1964.

7 ..Леонтьев А.А. Л.С. Выготский. М., 1973.

8. Рубинштейн СЛ. Проблемы общей психологии. М., 1973.

 

Начала христианской психологии. Учебное пособие для вузов / Б.С. Братусь, В.Л. Воейков, С.Л. Воробьев и др. - М.: Наука, 1995. - 236 с.

Стр. 31-56

 

 

Глава вторая