Неопределенный опыт несостоявшейся коммуникации.

 

-В юности есть, впрочем, душевный опыт, который еще не знает, чего хочет: Я отказываюсь подчиниться требованиям любезности в дружеском кругу и ни к чему не обязывающей заинтересованности при сокрытости еще неизвестного мне существенного - отказываюсь довольствоваться безличным соприкосновением с людьми в сугубо деловых содержаниях, в которых, хотя и удовлетворяется чувство общности, все-таки имеет место только отстраненное понимание содержаний - терпеть поглощающую тенденцию общности интересов, сводящей нас, как существование, с другими существованиями, смотря по характеру ситуации, в которой эта общность проявляется, и возникающую отсюда взаимность признания не проникающих друг в друга людей. Во всем я осознаю дистанцию между собою и другими людьми, которой они со своей стороны часто, кажется, вовсе не замечают: Я вижу, как при внешней близости и при множестве слов во мне растет чувство, что говорят не со мной.

В этой установке есть бодрость ожидания, не желающая предаваться каким бы то ни было иллюзиям. Но в корень вещей смотрит сознание отсутствия нашей самости перед лицом другого. Я недоволен своей любовью и любовью другого ко мне, как одной лишь высказывающей себя сердечностью и устойчивостью, если она не становится истоком для этого бесконечного процесса, в котором, как кажется, и заключается все дело, если еще только должна решиться, вместе с другим, судьба нашей подлинной самости. Я хотел бы найти верное слово, и я все еще в поиске: если мы умрем, слово останется не сказано, существенное - не сделано... абсолютная коммуникация поистине не состоялась.

Люди, близкие друг другу в силу долгой связанности их существования, переживают, правда, в конкретной ситуации это ненаступление коммуникации, в его неопределенности, как боль от исчезающей существенности:- Так и не настает возвышенное мгновение, когда коммуникативная достоверность экзистенции преодолевает эту боль от исчезновения всякого явления во времени настолько, что эта достоверность касается абсолютного сознания разве только на границе, как печаль о бренности. Это - только возможная, но не светлая и действительная коммуникация. В этой пробивающейся вперед печали есть жажда коммуникации, но слова и дела и истины по-настоящему не находится. Кажется, нет ничего, что было бы осязаемо заметно, никакого реального недостатка, который бы мы могли устранить, никакой задачи, за решение которой следовало бы взяться; нам хорошо друг с другом, мы говорим, готовы на помощь, видимся друг с другом; мы не хотим поверхностного общения и - замолкаем.

Своеобразные чувства, в необозримом множестве форм, проявляют эту боль неосуществленных возможностей коммуникации. Эти чувства странно волнуют нас в самой глубине души и однако ничего не значат в мире, кажутся неважными и все же могут быть истолкованы как тихий голос призыва неопределенного требования экзистенции. Между тем как наше витальное и общительное существование придерживается смысла, свойственного конечным вещам, здесь говорит нечто бесцельное, которое, однако, представляет собою, кажется, словно бы все; похоже на то, будто в нем присутствует вечное значение коммуникации, как решение о нашем подлинном бытии.

 

Молчание.

 

- Молчание - это недеяние (Nichttun), в качестве которого покоится лишь сущая коммуникация. Но не всегда. Ибо в молчании есть своеобразная активность, в виде которой оно само становится функцией в движении коммуницирования. Умение молчать - это выражение силы готового к коммуникации самобытия.

Молчание в подлинной коммуникации не есть то делающее себя зримым молчание, которое хочет оказывать влияние, когда оно наступает как вызывающая немота, заставляющая говорить другого, не то заносчивое молчание, которым мы стремимся добиться авторитета и значения, как будто бы мы что-то знаем и можем сказать, не молчание из сострадания, когда мы избегаем говорить то, что есть, действуем и помогаем другому безмолвно, без коммуникации, и наконец, не то молчание, которым я, оскорбляя другого, разрываю отношение с ним.

Молчание как время молчания пребывает в непрерывности коммуникативного становления. Это молчание давит, как вина. Если другой заметит это, то он тоже должен будет страдать. Только совместное воздержание от речи, которое, со своей стороны, молча откладывает, могло бы сделать молчание примирительным. В неизбежном отстранении, наступающем вместе с молчанием, готовность ждет, пока вновь не настанет час для открытости.

Это молчание, которое сможет разрешиться в открытости действительной речи, объемлет нечто другое: глубокое, ничего не оставляющее в темноте, как бы откровенное молчание (offenbares Schweigen) становится бытием-друг-к-другу, пробивающимся за пределы того тихого понимания, которое могло бы высказать себя. Сдержанность во взаимной уверенности в другом, взгляд и пожатие руки вместо языка, - вот что остается в завершениях экзистенциальной коммуникации. Этого молчания невозможно желать, став жестом, оно превратилось бы в фальшивую обиходную форму; его нельзя повторить, оно только однажды присутствует в нас целиком; оно определяется робкой боязнью выражения, которое было бы неадекватно ситуации, а потому растратило бы больше, чем показало. В качестве такой артикуляции молчание подобно подлинной речи.

Возможен был бы еще один род молчания, которое активно, однако же, непреднамеренно, как среда истока самой задушевной, но никогда не узнанной, потому что никогда не высказанной, связи. Люди, не имеющие общности в молчании, неспособны к решительной коммуникации. Связывает исток в молчании, а не то, что сказано, а сказанное - лишь в той мере, в которой эта подпочва держит его на себе. Самые тихие прикосновения в жизни получают свой вес благодаря молчанию, в котором с обязательностью, но без прав на обжалование удерживается то, что соединило людей друг с другом.

Несмотря на все это: молчание всегда есть также недостаток, как ясная в настоящем бедность выражения. Есть пустое молчание: тишина, ничего не выражающая, потому что ничего не переживающая, - и есть сдержанное молчание: тишина, ничего не говорящая, потому что ей отказано было в даре подлинного выражения. Правда, экзистенция обретает свое косвенное выражение, и не желая его. Но выразительность позволяет теснее или шире провести границы необходимого молчания. Положение: «внутреннее - это не внешнее» - справедливо в двояком смысле.

Если внутренняя жизнь человека неспособна достичь коммуникации, потому что ее дар выражения незначителен или малоразвит, то все же сама жизнь и деятельность любящих людей зримо проявляют для них то, что, не зная себя самого, в неосознанной муке оставалось бы только возможностью; если к нему обращаются, оно может ответить, - тихо, но уверенно. И все же робость и сила самобытия хранят нерушимую, в конце концов, замкнутость: внутреннее не становится внешним.

Случается, наоборот, что мир выражения, как словесный язык, получает самостоятельное существование, становясь неким всеобщим языком обиходных форм и жестов: оба эти языка могут покрыть экзистенцию подобно вуали, делая все для нас необязательным и ничего нам не говорящим. Они не вводят в заблуждение только там, где они используются и принимаются сознательно, как психологическая и социологическая неизбежность. В остальных случаях они представляют собою выражение, за которым не стоит никакой человек как отдельная самость: внешнее - это не внутреннее.

Вследствие этого обособления мира выражения мнимое богатство внешней коммуникации может вызвать исчезновение подлинной коммуникации, если одно лишь выражение как таковое будет давать кажущееся удовлетворение, заставляющее забыть недостаток коммуникации. Поэтому совесть стоит над жизнью в различных мирах выражения, и молчание способно стать спасением для возможности экзистирования. Правда, индивид как привязанное к своей традиции существование приходит к себе только через усвоение наследуемых в традиции миров выражения, но усваивает он их себе, чтобы вновь в изначальности осуществить их. Он почти всегда знает и может проявить вовне в выражении больше, чем то, что есть он сам. Опасность поддаться пустому выражению преодолевает только тот, кто всякий раз отчасти побеждается им.

С углубляющимся сознанием молчания приходит новая опасность: прилагая абсолютные масштабы, уничтожить всякое реальное явление, в критической обеспокоенности возможностью неправды выражения в конце концов пасть жертвой молчания. Лишь рискуя впасть в уклонение, можно осуществить изначальное.

 

Недостоинство.

 

- Достоинство заключается в надежности человека как разумного существа, в твердости его знания и мнения. Он заботится о дистанции в личном как приватном, о свободе дельной дискуссии, о непреклонности своих решений. Он признает это бытие и требует признания его от других.

В экзистенциальной коммуникации это достоинство ставится под сомнение, и в то же время остается в ней неотменимым:

Поскольку возможная экзистенция привязана в явлении к своему откровению, а это последнее - к коммуникации, то для экзистенции не существует ничего объективно прочного. Нет ничего во мне и в другом, что как наличность подлежало бы моему безусловному уважению. Коммуникация растворяет все, чтобы дать родиться новой прочности. Она не вправе удерживать никакой прочности как достоверной; ибо своей еще смутной возможностью она объемлет все знаемое. Коммуникация по-настоящему мыслима только при безграничной подвижности точек зрения, а потому непрочности, готовой к безусловной преданности. Всякая прочность, если ее предъявляют как условие, становится стеной, отделяющей меня от другого и от меня самого. Вместо раскрытия в коммуникации выступает защита чего-то фиксированного. Воля к открытости означает решимость поставить под вопрос все обретенное, пребывая в неведении о том, обрету ли я в этом, и как именно, себя самого.

Однако непрочность имеет следствием оскорбление достоинства; в поворотных пунктах мы переживаем недостоинство как нечто неизбежное. Если в некоторой несгибаемости я был уверен в себе, то в силу более глубокой воли к бытию я должен теперь в процессе раскрывающей проблематизации в некоторые мгновения в безудержном исчезновении обратиться для себя самого в ничто. В этом недостоинстве, через него в его преодолении, я осуществляю себя: достижение осуществлений обусловлено поражениями.

Во-вторых, поскольку раскрытие себя обусловлено коммуникацией, а значит, сообщением, возможная экзистенция должна решиться на ложное понимание, в котором ее самое ставят в фальшивое положение. В то время как чисто деловитое сообщение однозначно, сообщение как среда коммуникации, если в нем адресуются к экзистенции, отличается многозначностью. В этом случае буквальное и изолирующее понимание сказанного, абстрактное и общее понимание сделанного препятствуют коммуникации. Многозначности существуют здесь для другого и для меня самого; они требуют еще пути искания и прояснения. Ибо экзистенциальная коммуникация, приходящая в явление в этих средах, сама никогда не бывает объективно знаема; она может быть только действительной, и тогда ее знают в совместности, без слов. Первый шаг подлинного понимания за пределы прочности тождественных понятий - это постижение сказанного в целом идеи, второй шаг экзистенциальной коммуникации - это восприятие сказанного в идее в историчное присутствие. Как то, так и другое может дать осечку. Поэтому риск неверного понимания означает, что мне может быть приписано чужое, так что я сознаю, что меня и мое дело видят в ложном свете, и что я вновь, более чем прежде, отброшен на себя самого.

Из-за возможности неверного понимания я рискую в откровенном вступать в недостойные (würdelose) ситуации: Я сообщаю о себе и остаюсь без отголоска (Ich teile mich mit und bleibe ohne Widerhall), меня вместе со сказанным и сделанным мною презирают, осмеивают, а потом снова используют, и я живу в некотором нанесенном на меня извне образе меня, который не есмь я. Я рискую быть назойливым, я задеваю другого: душевная близость никогда не возникает без одного мгновения этого риска недостойной ситуации. Ибо тому, кто не расточает себя и не узнает однажды, что должен со стыдом отступить, едва ли когда-нибудь удастся экзистенциальная коммуникация. Робкая дистанция, хладнокровно сохраняемая при любых обстоятельствах, никогда не откроет пути от человека к человеку.

Но это недостоинство само, в свою очередь, двусмысленно. Хотя оно и может быть явлением риска, но может также возникать в слепом порыве из пустоты своей собственной сущности, которая жертвует собою, хотела бы обрести ценность в глазах другого и бесстыдно распространяется о собственных экзистенциально пустых переживаниях; или Же она может быть назойливостью, которая без всякой воли к коммуникации хочет только беззаботно спрашивать и, пользуясь предоставляющимися случаями, завладевать другим.

В противоположность этому волю к коммуникации, присущую возможной экзистенции, отличает достоинств о одиночества, которое хранит эта воля, однако хранит как то, что снова и снова необходимо разбивать. Это достоинство - выражение умонастроения того, кто не желает тратить себя впустую. Если даже от нас требуют рискованных поступков, их не следует совершать произвольно, и они не должны быть незабываемыми. Выйти из одиночества, оказывать - и терпеть - беспредельную открытость, экзистенция позволяет себе, только если ситуация, и другой, и вещь, которая сводит их вместе, адекватны, и если пробуждается его любовь. Совесть различает произвольное от необходимого, слепое и обдуманное. Экзистенция в любом случае хочет признать профанацию посредством подделки как вину. Это достоинство отстраняющего одиночества пребывает в готовности, рискует разочаровываться, выступает даже перед другим, заблуждаясь в самом себе, с фальшивым энтузиазмом, терпит стыд и выносит недостоинство.

Достоинство одиночества, замыкающееся в самом себе, в свою очередь двусмысленно. Оно может быть выражением своевольного инстинкта власти, свойственного бессилию, боящемуся всякой наготы. В нем заключается удержание дистанции и своенравие для-себя-бытия по отношению к людям, которых мы не можем покорить себе. Мы молчим, потому что хотим показать себе и другим собственное благородство. Там, где по наружности невозможно никакое превосходство, мы внутренне наслаждаемся про себя этим превосходством молчания как недеянием, оставляющим наше собственное существование позади простой позиции превосходства - пустым.

То, что воля к коммуникации решается на недостоинство, возможно потому, оскорбленное в нем достоинство отвердевшего разумного существа - не безусловно. Ему противостоит другое достоинство более глубокой самостоятельности, которая еще ищет себя в открытом. Храбрость этой самостоятельности соединяет в себе совершенную мягкость и непрочность с достоверностью самости, трансцендирующей всякое конечное явление. Она остается открытой и гибкой и в то же время непоколебима в этой своей самости, которая никогда не может быть высказана, помыслена и знаема, и все же целиком присутствует в настоящем.

 

Одиночество.

 

- Одиночество есть, во-первых, в коммуникации тот неотменимый полюс, без которого не существует ее самой. Одиночество есть, во-вторых, как возможность пустой Яйности, представление подлинного небытия у бездны, из которой я в историчном решении спасаю себя, обретая действительность в коммуникации. Одиночество есть, в-третьих, насущный недостаток коммуникативной привязанности (Bindung) к другим и недостоверность ее уничтожимости.

а) Самобытие в полярности одиночества и коммуникации требовало положения: я могу быть самим собой, только если другой вместе со мною бывает самим собой в процессе раскрытия. Однако ситуация может вынуждать к возникающему из коммуникации продолжительному одиночеству, если другой позволит ослабеть своей экзистенциальной воле. Тогда самость, в глохнущей коммуникации, может чуть ли не истечь кровью до смерти, может опасаться навек потерять другого, но и тогда еще, в пограничной ситуации этого краха, она может быть самой собой. Правда, самобытие есть в этом случае не более чем только самостановление (Selbstwerden), поскольку оно живет так, как если бы оно утратило собственную возможность. Но эта неспособность к становлению без другой, исторично связанной с нами в истоке самости, есть новое одинокое самостановление в недостоверности ожидания, никогда окончательно не отрекающегося от возможности.

б) Даже посреди всяческой полноты существования передо мною может внезапно открыться одиночество, как возможная бездна небытия. Если долгое время я держался только объективностей и терялся из виду у себя самого, потому что в них я не открывался другим, то я могу испытать отчаяние пустоты, если однажды мне на мгновение покажется, будто все рушится или становится сомнительным: отношения в обществе, которые все вместе, если посмотреть серьезно, ничего не значат и могут быть разорваны; множество целесообразных коммуникаций, не имеющих вовсе никаких экзистенциальных последствий; отношения дружбы, поскольку они были не обязательными, а эстетическими, так что растворились в формах дружеского общения. Тогда я, действительно, говорю, что я одинок. Но это одиночество - не та полярность одиночества и коммуникации, которая составляет неотъемлемое проявление самобытия в существовании, но выражение для сознания возможности нашего собственного небытия, несмотря на богатство духовных оболочек существования. Это сознание может привести к радикальному кризису в способе самобытия. Содрогание перед бездной одиночества небытия пробуждает все мотивы к коммуникации.

в) Если я удостоверяюсь в ситуации недостатка из-за никогда не пережитой опытом коммуникативной привязанности, то я говорю себе: у меня нет человека, а может быть: людей не существует. Но коль скоро я, не предаваясь иллюзиям, переживаю это одиночество, я не ничтожен, поскольку стремлюсь в поиске к процессу раскрытия себя. Существует это, не безнадежное, но страшное одиночество, которое не желает идти ни на какие компромиссы, а потому не заблуждается, и все-таки не может по-настоящему знать, к чему именно нас влечет это одиночество. Тогда неузнаваемое молчание, в котором человек остается всецело для себя самого, никто не знает об этом и не признает его в этом молчании, и если он хотел бы высказать себя, никто не может облегчить ему этого выражения, - есть все-таки сила возможной экзистенции, не растрачивающей себя, но пребывающей в готовности. Существует эта возможность некоторого непостижимого одиночества, а в нем -героизм отказа от обманчивых суррогатов. Остается необъяснимый плач в тишине, бездонно глубокое молчание - неповторимым образом выражающее для вечности готовность возможной экзистенции к коммуникации. Если придет время, покров падет. Но останется навсегда - невозможно говорить об этом одиночестве.

Или же ситуация одиночества возвращается ко мне, если умерли все те, с которыми я был в коммуникации, и остаюсь я один. Тогда мир, в котором еще живет человек, - это уже не его мир. И все же его одиночество, перед бездной уничтожающего экзистенцию забвения, имеет возможность трансцендирования. За гранью насущной действительности он может жить как дома в царстве духов, которое уже приняло его к себе. Это уже не то безотрадное одиночество, которое в юности мыслит себе возможность: «быть может, никогда», - а сносное одиночество «больше-не», которое в то же самое время надежно укрыто в некотором навечном бытии, которое, как воспоминание, есть для него насущно-настоящее. Из него на вновь приходящих людей обращается уступающее благоволение, но они не могут войти снова в когда-то бывшую прежде близость.

Если одиночество перед лицом нежелания другого и одиночество в отсутствие случайности встречи с ним становятся впоследствии времени сознанием того, что мы должны умереть в одиночестве, то только одна трансценденция может снять в себе несостоявшуюся коммуникацию. Но поскольку одиночество действительно только в историчной коммуникации и в свете ее возможности еще не может быть снято в трансценденции, я могу быть спасен из него только смертью, до наступления которой я был готов к коммуникации: трансцендируя, я могу снять свое одиночество собственным самобытием, если оно не станет окончательно замыкаться, но останется открытым и будет страдать до конца.

 

 

Обрыв коммуникации

 

Как коммуникация есть самостановление вместе с другим, так обрыв ее есть изначальная угроза неудачи нашей экзистенции. Если коммуникация есть слияние воедино из двух неповторимо единственных истоков, то обрыв есть растрата самого этого истока. Растрата существует не как изначальная растраченность, но как делание того, кто замыкается в себе.

Обрыв коммуникации существует поэтому в том же самом, из чего есмь я сам. Как исток остается несказанным и может быть просветлено только то, что становится действительным из этого истока, - так же и обрыв.

Я могу просветлить свое самостановление: ибо я просветляю нечто возникающее. Но что-то отрицательное я просветлить не могу. Если я хочу достичь просветления обрыва, то могу сделать это,лишь поскольку просветляю свое самобытие.

Поскольку разрыв происходит на той же глубине, что и возникающая действительная коммуникация, то возведение его к некоторому мотиву, который сделает обрыв доступным для всеобщего понимания, невозможен. Коммуникация разрывается, но как это происходит, в основе недоступно для нас.

Поэтому обрыв одинок. Так же как ни одна коммуникация не становится возможной без одиночества, то и коммуникация не может разорваться в ней самой, но обрывается каждый раз во мне. Я разбился сам, когда у меня разбилась коммуникация. Я порвал с собою, прежде чем порвать с другим. Разрыв предполагает, что я изнемог в борьбе с самим собою и из-за этого сделался небоеспособным в борющемся бытии с другим.

Но растрата - не уничтожение истока, который, напротив, именно остается как возможность моей самости. Просветление означает призыв к моей возможности, поскольку я впадаю в эту растрату.

 

Страх коммуникации.

 

- Коммуникация не начала становиться экзистенциальной там, где в ней еще вовсе не была осознана опасность обрыва, потому что не было действительной борьбы. В этой борьбе я, раскрываясь вместе с другим и перед другим, должен пережить и признать, что я, таким как я есмь сейчас, еще не есмь я сам. Здесь - поворотный пункт коммуникации, в котором я выношу риск, опускаюсь перед другим как действительность, чтобы только теперь снова возникнуть из своей подлинной возможности, или скрываюсь, потому что не желаю быть нагим, ни перед другим, ни перед самим собою. Или я избираю себя в своей возможности вместе с другим, или же погружаюсь опять - один - в свое сугубое существование.

Но я не становлюсь этим простым существованием, но совершаю противоречивое движение: Я хочу остаться таким, каков я есть, тогда как на самом деле я боюсь быть таким, каков я есть. В то время как мое, смутно чувствуемое мною, бытие не есть мое так-бытие, я все же хочу быть таким, каков я есть, но не хочу быть таким перед другим.

Противоречие обостряется: из своего не уничтоженного, но растраченного истока я смутно знаю, что я не есмь я сам. Но я думаю, что у меня, если только я однажды ускользнул от другого, как бы там ни было, еще есть время, поскольку я же не совершенно не есмь. Но в одиноком бытии я решительно исчезаю для себя (Aber im Alleinsein versinke ich mir vollends). Я решаюсь предохранять себя от себя как возможности своего самобытия и от себя как от так-бытия. Я ищу прочности в фасаде себя самого, скрывающем и то и другое. Этот фасад защищает меня от опасности откровения, которое поставит меня нагим перед собою и перед другими; и он же защищает меня от возможности увидеть свое так сущее существование, так что я могу пребывать в нескончаемости и произвольности. И когда я таким образом закутываю себя со всех сторон, вместе со мною тонет (versinkt) и другой. Хотя я еще только что хотел подойти к нему ближе, в последнее мгновение, когда я должен был открыться перед ним, я отвернулся от него. То, что я смутно понял как исходящее от него требование, я полагаю, что не могу исполнить, потому что не хочу этого исполнять. Страх перед разоблачением в коммуникации позволяет закрытости тотально завладеть мною. Я побеждаюсь сам собою, уклоняясь от своего долга быть свободным (meinem Freiseinsollen ausweichend), предаваясь своему так-бытию, закрывая глаза на то и на другое. Я полагаю теперь, будто я не стал бы собой самим, если бы пошел по пути вместе с другим и услышал бы его требования; я хочу быть не так, как он хочет, а так, как я хочу, - в этой формуле я извращаю для себя смысл коммуникации. Я уже более не существую для него, я есмь для себя. Я развел мост, который связывал нас. Я думаю ускользнуть от страха перед коммуникацией, избегая ее самой.