Чернокожие африканские евнухи в Османской империи

 

[861]

В отличие от христианства, которое осуждало евнухов за то, что они были мужчинами без драгоценной спермы, ислам почитал их и рассматривал как «нейтральных посланцев в моральную обстановку, эмоционально насыщенную сексуальным напряжением»[862]. Евнухи охраняли султанские гаремы Османов и были оплотами против фитны – хаоса. Кастрация каждого евнуха соотносилась с занимаемой им должностью, соответствуя одному из трех ее типов: радикальный мамсух, при котором отрезали и половой член, и яички; хаси – отрезали только яички; мажбуб – отрезали половой член, а яички оставляли нетронутыми. Фактически все османские придворные евнухи были мамсухами.

Они возникли в мусульманском мире в XII в. как жрецы культа «евнухи пророка». Сорок пожизненно назначаемых евнухов постоянно дежурили у гробницы пророка в Медине. Гробницы шиитского имама Али в Наджафе, султана Хасана в мечети «Купол скалы» в Иерусалиме и Саладина (Салах ад-Дина) тоже охраняли евнухи. Потом евнухов стали брать в дома знатных и богатых людей в качестве слуг, а также во дворец султана Османской империи, хотя исламский закон запрещает кастрацию. Сначала евнухи в империи были белыми, их поставляли европейские торговцы. Центром проведения таких операций был город Вьен во Франции. Позже большинство евнухов составляли либо эфиопы, либо негры, порабощенные и изуродованные за пределами империи, чтобы избежать проблем юридического характера. Ко времени правления султана Сулеймана (1520–1566 гг.) чернокожие евнухи были более могущественными, чем белые. Поведение африканских евнухов могло быть странным, грубым и даже неприемлемым в обществе, к ним нередко относились как к чудакам.

Жертвами оскопления обычно становились мальчики. Они также были самыми ценными евнухами, потому что у них не было и не могло быть детей, за счет чего они были всецело преданы своим хозяевам. В начале XIX в. этих детей отвозили в египетские селения для кастрации, часто проводившейся коптскими священниками. Нередко операции заканчивались смертью пациентов из-за некомпетентности жрецов и отсутствия гигиенических условий. Мочеиспускательный канал часто забивал гной, и раненый мальчик умирал. Многочисленные современные событиям документы свидетельствуют о том, что на протяжении жизни выжившие евнухи страдали гормональными и психическими расстройствами, многие не могли смириться со своим увечьем. В отличие от китайских кастратов, они ни с кем не консультировались и не могли контролировать свое состояние.

Евнухи, выживавшие после этого тяжелого испытания, были ценным товаром – дорогим, редким, приобрести который было непросто. Какой подарок мог произвести наилучшее впечатление на султана и снискать дарителю расположение правителя – человека, имевшего все? Поэтому дворец сам редко нуждался в приобретении евнухов – их подавляющее большинство было получено в форме подарков.

Когда новые молодые евнухи были «произведены», их посылали в прекрасно организованную школу, где строгие, немолодые, кастрированные преподаватели обучали их высокой турецкой придворной культуре, дворцовому этикету и тому, как им предстояло выполнять там свои обязанности. Специальное время было выделено для игр, в которые молоденькие евнухи играли вместе с девочками-рабынями, готовившимися к выполнению своих функций в гареме. Когда евнухи кончали школу, они приступали к службе в должности эн асаги – низший. Старших евнухов иногда привозили во дворец после долгой службы в домах высокопоставленных чиновников Стамбула или провинций. Обязанности османских евнухов были разными, но обычно они сосредоточивались на султанском хозяйстве; династия мамлюков использовала многочисленных евнухов и в качестве военной охраны. Дочь султана Абдул-Хамида II так писала об их должностных обязанностях:

 

каждый вечер и каждое утро запирать и отпирать двери султанского гарема, посменно охранять двери, наблюдать за теми, кто входит и выходит, и не допускать туда никого со стороны[863].

 

В ту эпоху, в 1876–1908 гг., должности двух главных евнухов были официально признаны высокими государственными постами. Однако их истинное значение определялось придворными льстецами и их прекрасным знанием дворцовых интриг и слухов. А кто занимал лучшую позицию для сбора информации о личных привычках и сокровенных тайнах султанской семьи и ближайшего окружения?

Обычно бывало так, что чем больше власти при дворе имели женщины, тем сильнее было влияние евнухов. Например, период со второй половины XVI до XVIII в. был назван султанатом африканских евнухов – в то время гарем играл все более значимую роль в политике. Сам султан правил из гарема, где его мать Валиде-султан[864]обладала всей полнотой власти, поскольку всю жизнь оказывала на сына влияние, возглавляя эту группу женщин. Остальные, особенно соперничавшие с ней матери детей султана, посвятили жизнь, ограниченную небольшими возможностями и тесными пределами гарема, бурным интригам. Среди волновавших их вопросов основным был вопрос о том, кто именно из их сыновей сменит царственного отца на троне.

Природа и актуальность их целей, как и меняющегося воздействия на султана, давали женщинам, заточенным в лабиринтах малюсеньких, темных комнатенок[865], день и ночь охранявшихся чернокожими евнухами, огромную власть. Это же обстоятельство заставляло их привлекать на свою сторону евнухов, следивших за ними и контролировавших их действия, чтобы использовать в их борьбе и в союзах, заключавшихся с другими. В частности, они стремились убедить Кизляр-Агаси, главного чернокожего евнуха, поддерживать их перед султаном, к которому тот имел неограниченный доступ. Одним из классических примеров таких отношений был случай, произошедший в 1618 г., когда союз между Кизляром-Агаси и одной из матерей гарема позволил ей возвести на престол своего четырнадцатилетнего сына – Османа II.

Помимо огромной власти, получаемой евнухами от тесных отношений с женщинами гарема (современные историки по-разному описывали это явление – как зловещий союз и раковую болезнь сердца империи), их начальник Кизляр-Агаси располагал и другими немалыми возможностями. Он управлял имениями и собственностью обитательниц сераля, что было весьма прибыльным занятием. С 1595 г. он также был главным инспектором султанских мечетей, что давало ему право распределять огромные финансовые средства и присваивать целые состояния из четко регулировавшихся тарифов на взятки, связанные с таким выделением.

По сравнению с императорским дворцом в Китае, в султанском дворце требовалось существенно меньше евнухов – так, например, в 1903 г. гарем охраняли сто девяносто четыре африканских евнуха. У них была чрезвычайно высокая гарантия занятости, и больше половины из них никогда не меняли работу, что свидетельствовало о личной привязанности к ним их хозяев. Они накапливали значительные состояния, и это составляло сильную мотивацию к продолжению их увлекательной службы, в ходе которой они часто выступали почти как соучастники своих хозяев и почти всегда – хозяек.

Считалось, что сексуальность у евнухов отсутствует, поскольку они получали направление на работу в гарем. Большая часть общества одновременно боялась их и старалась держаться от них подальше, поэтому возможности общения вне стен дворца их хозяина султана для них были резко ограничены. Кроме того, власти ошибочно полагали, что женщины не испытывают влечения к чернокожим мужчинам, и потому определяли их на работу среди женщин. Естественно, что со временем развивались эмоциональные привязанности, хотя заниматься полноценной половой жизнью после операции было невозможно.

В отличие от их китайских собратьев, османские евнухи соблюдали целибат вынужденно и неохотно, их души были так же изувечены принудительной кастрацией, как и тела. Кизляры-Агаси, например, по общему мнению, были людьми жестокими, и бессердечие их, скорее всего, представляло собой результат кастрации. И тем не менее им очень нравились и высокие доходы, и привилегии, составлявшие обратную сторону жизни евнухов, их престижные, прибыльные и надежно защищенные должности, уважение к ним со стороны их господ.

 

Хиджры в Индии

 

[866]

Как-то в древние времена в Гуджарате прекрасная молодая девушка Бахучара шла по тропинке в джунглях. Внезапно на группу людей, с которыми она шла, напали грабители. Страшно боясь, что ее изнасилуют, Бахучара вынула кинжал и отрезала себе грудь, предложив ее бандитам вместо девственности. Такое самопожертвование и последовавшая за этим смерть девушки привели к обожествлению Бахучары как богини плодородия – Бахучара Мата.

Бахучара Мата активно вмешивается в жизнь смертных. Одна интересная притча повествует о правителе Джето, который молился ей, чтобы у него родился сын. Бахучара Мата согласилась, но правитель был импотентом. Как-то ночью, когда он спал, богиня явилась ему и приказала отрубить гениталии, одеться как женщина и стать ее слугой. Джето так и сделал, и с тех пор Бахучара Мата выбирала импотентов и давала им такое же приказание. Если они отказывались, она их наказывала – делала так, что на протяжении следующих своих семи реинкарнаций они оставались импотентами. Вот так развивается теперь культ Бахучары Маты, от приверженцев которой требуется изувечить себя в сексуальном отношении и соблюдать целибат.

В XIX в. некоторые люди сообщали, что импотенция являлась основным предварительным условием принятия хиджры, что на языке урду означает «мужчина с изувеченными гениталиями». В некоторых общинах за новообращенными следили чуть ли не год перед тем, как кастрировать их и принять в члены. На других налагали искушения – например, они должны были провести четыре ночи с проституткой, – чтобы проверить подлинность их импотенции. В той же мере был важен и целибат. Сегодня многие (возможно, большинство) хиджры занимаются гомосексуальной проституцией, в то время как меньшинство остается верным традиционному принципу сексуального воздержания. За этими хиджрами установлено строгое наблюдение, у них нет связей с мужчинами или хиджрами- проститутками, а на жизнь они зарабатывают тем, что развлекают людей песнями и танцами на свадьбах и праздниках по случаю рождения детей.

Их особое место в индийском обществе определяется кастрацией и ритуальными силами, которые им дарует Бахучара Мата. Процесс кастрации они называют нирван – совершенное спокойствие, свободное от страсти, начало высшего сознания. Индийские рукописи и сами хиджры определяют это как возрождение, причем на самом деле так оно и есть, потому что после того мужчины становятся «немужчинами». (Они даже предпочитают, чтобы при обращении их называли «она», а не «он».)

Операцию совершает повивальная бабка хиджра. «Она» никогда не получала никакого образования, но безусловно верит в божественную силу и не берет на себя ответственность ни за успех, ни за неудачу. Первый шаг состоит в том, чтобы, делая богине подарки, узнать у нее, подходит ли ей данное время. Потом наступает решающий момент. Повитуха раскалывает кокосовый орех; если Бахучара Мата хочет, чтобы операция произошла, две половинки разделятся очень четко.

Потом будущий хиджра уединяется где-то до месяца в доме, который ему нельзя покидать даже для того, чтобы заниматься собственным туалетом. Он должен воздерживаться от любых сексуальных отношений, не может смотреться в зеркало, ему запрещено есть острую пищу. Однажды утром, еще до рассвета его раздевают – «они должны быть такие же голые, как в день, когда родились» – и купают. Он сидит на низкой табуреточке, со спины его поддерживают помощники. Повитуха связывает его половой член и мошонку веревкой и сильно тянет. Тем временем он пристально смотрит на изображение Бахучары Маты и повторяет ее имя как мантру, пытаясь войти в транс. Повитуха быстро вынимает нож, который был заранее спрятан в ее сари, и отрезает его гениталии, вставив маленькую палочку в мочеиспускательный канал.

Хиджры утверждают, что не чувствуют боли, кроме «слабого щипка» или такого чувства, «будто это был укус муравья».

Сильное кровоизлияние, при котором кровь заливала пол, избавляло «ее» от признаков, составляющих мужское достоинство. Решающим был первый час, в течение которого становилось ясно, будет хиджра жить или умрет. Повитуха засовывала гениталии в банку, уходила и хоронила их под цветущим деревом. Потом в течение сорока дней она ухаживала за раной, которая оставалась незашитой, периодически облегчая боль смазыванием маслом кунжутного семени. Хиджра соблюдал строгую диету и не выходил из комнаты, даже чтобы сходить в туалет. Другие хиджры делали ему все, в чем он нуждался.

На сороковой день проводился обряд перерождения. Волосы на лице хиджры выщипывались, лицо и тело припудривали турмериком[867], который потом смывали. Он надевал свадебный наряд и ювелирные украшения, наносил макияж. Поздно ночью его отвозили к озеру, океану или храмовому бассейну, где трижды выливали ему на голову молоко, которое стекало в воду. Теперь он перерождался и освобождался от проклятья своей импотенции. С этого времени он имел право обращаться к своей богине, а та могла его использовать как инструмент, воплощающий в жизнь ее божественную волю.

Хиджра присоединялся к религиозной общине своих «сестер» и «теток» как к организационно оформленному третьему полу, занимающему в индийском обществе и обрядах особое место. Ими руководит гуру, они живут вместе группами от пяти до пятнадцати человек, не обращая внимания на обсуждения кастовых или религиозных проблем, которые только сеют распри и расколы в основном индийском обществе. Хиджры поклоняются Бахучаре Мате и зарабатывают на жизнь ритуальными представлениями, особенно на свадьбах и праздниках по случаю рождения мальчиков. Иногда их приглашают, но часто они приходят сами по себе, без приглашения, во всем многоцветье своих нарядов, включая колокольчики на лодыжках и покрытые блестками шарфы. Они бьют в барабаны, лихо отплясывают, поют и кричат, даже подтрунивают над своими хозяевами, навязчиво флиртуют с мужчинами, отпускают непристойные шуточки и делают непристойные жесты.

Когда празднуют рождение мальчика, хиджры приходят и осматривают гениталии малыша. Если они делают вывод о том, что ребенок будет импотентом, они говорят его родителям, что он должен быть кастрирован и стать хиджрой. «Эти дети принадлежат нам, потому что они такие же, как мы, – не мужчины и не женщины», – как сказал один хиждра. В противном случае ребенок будет оставаться импотентом в течение еще семи возрождений. На свадьбах хиджры оскорбляют жениха и его семью пародией на действительность, говоря о том, что они занимают более низкое положение, чем невеста и ее семья.

Подлинное значение хиджр на ритуальных торжествах определялось их способностью обеспечивать продолжение рода. Их женственные представители обладают силой шакти – творческой динамикой Богини матери, которую она передает им через их импотенцию. Оскопление хиджр, убивающее сексуальную страсть, в сочетании с их отречением от половой жизни – главные условия для обретения присущих им новых сил. Хиджры хорошо это знают и намеками указывают на себя как на санньясинов – странствующих нищих, посвятивших себя достижению духовной чистоты.

Однако сегодня многие индийцы из высших классов опасаются, что бесплодие хиджр скорее заразит, чем поможет их новобрачным дочерям, и потому под разными вежливыми предлогами не дают им танцевать вместе. На деле общей реакцией на хиджр обычно являются страх и насмешки. Они нередко приходят на церемонии незваными, хотя и ожидаемыми, вносят в них сумятицу и беспорядок, а потом требуют вознаграждения за оказанные услуги. Как бы то ни было, это составляет их традиционный способ заработка на пропитание. «Такими нас создал бог», – пояснил один хиджра,

 

не мужчинами и не женщинами, и все, что нам осталось, это ходить на праздники, посвященные рождению ребенка, или на свадьбы, показать там небольшое представление и спеть пару песен, чтобы так мы могли продать наше искусство или талант и заработать немного денег на пропитание[868].

 

Когда хозяева выгоняют их, не заплатив ни гроша, хиджры применяют другую свою мощную силу, накликая на них иногда сбывающиеся проклятия. Один хиджра, которого в прямом смысле слова выкинули с празднования рождения ребенка, узнал, что его проклятие сбылось на следующий день, когда мальчик заболел и умер. «Под вопрос было поставлено уважение к нам», – позже пояснил хиджра.

Такие хиджры, как правило, ненавидят других, не соблюдающих аскетический целибат, а занимающихся гомосексуальной проституцией. Истинные хиджры хорошо осведомлены о том, что их статус зависит от соблюдения ими целибата, а также от отношений с богиней. К своим собратьям, занимающимся проституцией, они относятся как к фиктивным кастратам и обвиняют их – вполне обоснованно – в том, что те порочат репутацию хиджр.

В современной Индии слышны обвинения в том, что численность хиджр возрастает за счет того, что они похищают своих жертв и насильно их кастрируют. Несмотря на шокирующее впечатление, производимое такими слухами, исследователи определили, что большинство хиджр проходят кастрацию добровольно. У многих из них тенденция к изменению пола проявляется еще в детстве, и за это их преследует общество, включая собственные семьи. Некоторые просто приходят к выводу о том, что такая работа лучше, чем что бы то ни было другое из того, на что они могут рассчитывать[869].

Несмотря на обвинения и двойственность общественного восприятия, хиджры продолжают оставаться институтом организационно оформленного третьего пола. Их импотенция, кастрация и соблюдение сексуального воздержания объединены, чтобы создать средство для передачи чар Бахучары Маты, нарушающих нормальное функционирование в тех случаях, когда она и ее сексуально изувеченные приверженцы награждают простых смертных способностью к деторождению и другими проявлениями благодати. Кроме того, богиня предоставляет хиджрам возможность зарабатывать средства на жизнь, благословляя или проклиная их сомневающихся хозяев. Несмотря на то что численность отклоняющихся от нормы (занимающихся мужской проституцией) хиджр возрастает, истинные хиджры дорожат своим целибатом как тем качеством, которое в большей степени, чем любое другое, принесет им немножко больше общественного признания и уважения.

 

Кастраты в опере

 

[870]

В 1737 г. испанский король Филипп V страдал от такой жестокой хронической депрессии, что супруга-королева Елизавета Фарнезе опасалась за его жизнь. Чтобы как-то оттянуть его кончину, она наняла великолепного оперного певца Карло Броски, известного лишь под псевдонимом Фаринелли, чтобы тот очаровывал ее мужа своим искусством. Каждый вечер итальянец должен был петь четыре песни, которые Филипп слушал, впадая в транс, и, может быть, благодаря именно этому прожил еще девять лет. Что же это за музыка была такая, которая смогла спасти жизнь королю? Представьте себе голос, мелодичный как флейта, с удивительно гармоничными звуками, какие только может извлечь человеческая гортань, голос, который устремляется ввысь по воздуху «как жаворонок, …опьяненный собственным полетом». Представьте себе голос, который преобразует чувства в звуки, настолько восхитительные, будто кажется, что вместе с ними парит душа, опираясь на собственные крылья. И еще вообразите «спокойный, мелодичный, торжественный и звучный музыкальный язык», который как громом поражает слушателей, погружает их в состояние исступленного восторга силой и сладкозвучием самой восхитительной музыки под небесами[871].

Это было сопрано или контральто, сочетавшее в себе мощь мужских легких и физического телосложения с женским высоким, благозвучным диапазоном. Это был голос оперного кастрата – оскопленного мальчика, достигшего возмужания спустя годы интенсивного оперного обучения в лучших консерваториях.

Драгоценное музыкальное чудо было отнюдь не дешевым, даже по меркам кастратов, достигавших в опере блистательных успехов. Цена включала несчетное число мальчиков, убитых неумелыми хирургами, объяснявшими их смерти несчастными случаями, и еще большее количество оставшихся в живых, чья нормальная жизнь была разрушена, а в опере выступать они не смогли. Они становились многочисленными жалкими неудачниками, отвергнутыми после того, как их таланты оказались недостаточными, чтобы соответствовать строгим требованиям оперных маэстро и взыскательной аудитории. Их, этих сексуально искалеченных людей, не обученных никаким ремеслам, обрекали на такую жизнь, какую они были в состоянии вести сами.

В отличие от них, немногие действительно успешные оперные кастраты со скоростью снаряда, выпущенного из катапульты, взлетали из повседневности к славным свершениям, бесконечному преклонению и карьерам, насыщенным личным и профессиональным удовлетворением, обеспечивавшим материальное благосостояние и спокойную старость. Фаринелли, возможно, самый великий из всех, стал живым подтверждением того, что триумфальные последствия операции половых органов могли оказать благотворное влияние на естественные выдающиеся музыкальные способности. «Один Бог, один Фаринелли!» – простонала одна его светская почитательница, непреднамеренно произнеся самую запоминающуюся эпитафию своего героя[872].

Происхождение оперных кастратов неясно, но причина его известна – запрет женщинам петь в церкви и появляться на сцене. До XV в. их заменяли мальчики с высокими голосами. Испанцы создали такой способ пения, который усиливал слабые мужские голоса до вибрирующих трелей, напрягавших голосовые связки, но позволявших издавать звуки, присущие женским голосам. «Певцы, певшие фальцетом», создали новые музыкальные произведения для вокального ансамбля – капеллы, ставшие особенно популярными в середине XV в., благодаря чему возникли более обоснованные надежды на расширение музыкального диапазона и тембра.

К 1600 г. начали появляться оперные кастраты, причем в немалых количествах. (Некоторые высказывали предположения о том, что и те «певцы, которые пели фальцетом», на деле были переодетыми оперными кастратами. Это возможно, но недоказуемо.) В 1599 г. в ватиканский церковный хор были приняты первые оперные кастраты, несмотря на то что официальная Церковь кастрацию запрещала. В XVII в. возникла итальянская опера – популярное представление, получившее распространение в разных странах, требующее певцов с женскими голосами. Поскольку женщинам все еще запрещалось подниматься на сцену, прекрасным решением вопроса становились оперные кастраты. И действительно, до конца XVIII в. итальянская опера и оперные кастраты были неразрывно связаны, и 70 процентов оперных певцов-мужчин были кастратами [873].

В XVIII в. оперный кастрат Филиппо Балатри сочинил остроумный и поэтический отчет о своей жизни легендарного певца-сопрано. Его произведение представляло собой нечто вроде ироничных размышлений с оттенком горечи о его судьбе; оно стало первым публичным откровением о том образе жизни, который были вынуждены вести оперные кастраты.

К XIX в. острое чувство унижения, которое испытывал Балатри от кастрации, стало переходить в коллективное сознание любителей оперы. Хормейстеры и виновные родители начали сочинять истории о том, как на их попечении оказались неизменные на протяжении жизни мужские сопрано. Одним из самых типичных объяснений было такое: «На него напал кабан, повредил его половые органы, и ему потребовалась операция»[874]. В конце концов, через двести лет, приводивших слушателей в состояние транса, такое положение завершилось. Опере больше не были нужны кастраты, хотя хор Сикстинской капеллы и другие церковные хоры Рима продолжали использовать кастратов, особенно изувеченных специально для этой цели. Последним из известных оперных кастратов был Алессандро Морески, в 1903 г. сделавший граммофонные записи, а в Сикстинской капелле выступавший до 1913 г.[875]

Большая часть кастратов (но не Фаринелли) были мальчиками из бедных семей, чьи родители стремились добиться большего. Первым шагом на этом пути становился визит в консерваторию для оценки голоса. Положительный ответ означал возможность кастрации, и родители начинали заниматься подготовкой к нелегкой процедуре. Доктора, специализировавшиеся на нелегальной операции, в основном жили в Болонье. Ребенка одурманивали опиумом или каким-нибудь другим наркотиком и сажали в ванну с очень горячей водой, где он сидел, пока не начинал терять сознание. Тогда хирург обрезал протоки, ведущие к яичкам, которые позже съеживались и высыхали.

Выживавших пациентов принимали в консерватории, где они учились до десяти лет. Поскольку их считали хрупкими и болезненными, им давали лучшее питание и более теплые комнаты, чем сексуально не искалеченным студентам, за их здоровьем тщательно следили. Тем не менее многие из них ненавидели учебу и сбегали. У других, хоть они и считались сопрано, голоса были невыразительными. Истинная проблема, возможно, состояла в интенсивности и объеме работы: шесть часов уроков в день, а в дополнительные часы – занятия на клавесине и музыкальная композиция.

В возрасте от пятнадцати до двадцати лет, после успешной сдачи нескольких экзаменов, кастрата ждал оперный дебют – в роли женщины. Его незрелость, женоподобная внешность и восхитительный голос обеспечивали ему незамедлительное поклонение. Его окружали почитатели, в него влюблялись как женщины, так и мужчины. Казанова, например, так описывал свое первое впечатление об одном кастрате:

 

В хорошо скроенном корсете его талия казалась талией нимфы, и почти как невероятное воспринимался тот факт, что его грудь была ничуть не хуже – ни по форме, ни по красоте – женской груди; но самое главное состояло в том, что все это было достигнуто за счет чудовищного увечья[876].

 

И действительно, разница между стройными, безусыми сладкоголосыми молодыми людьми, изображавшими на сцене девиц (с подкрашенными губами, ниспадающими локонами, в женском платье), и нормальными актерами-мужчинами, которые играли женщин раньше, была:

 

Здесь видишь крепкую пастушку в непорочно белых одеждах с чуть пробивающейся нежно-голубой бороденкой и выпирающими ключицами… сжимающую букет цветов в кулаке, которым, наверное, вполне можно было бы сбить с ног Голиафа, и толпу молочниц, выходящих на звук ее широких шагов[877].

 

Кроме того, кастраты были прекрасно обучены и отлично разбирались в музыке. Тем не менее некоторым не удавалось набрать достаточно высокий балл, и их посылали на гастроли в провинциальные оперные театры.

Несмотря на положение звезд, кастраты нередко сталкивались с чувством сильной неприязни, порой даже ненависти. Ревнивые коллеги и широкая публика с презрением относились к их кастрации, обвиняли их в искушении других мужчин гомосексуальностью и презирали за высокомерие и тщеславие. Многие кастраты были знаменитыми тайными возлюбленными, с которыми хотели грешить многочисленные поклонницы. Это определялось, во-первых, тем, что от них нельзя было забеременеть, а во-вторых, им не терпелось посмотреть, как выглядят знаменитые гениталии, составлявшие притчу во языцех. Все это внимание не улучшило образ кастратов по сравнению с нормальными мужчинами[878]. С их собственной точки зрения, такие сексуальные победы имели сладковато-горький привкус, поскольку закон запрещал кастратам жениться, и по крайней мере один из них умер из-за этого запрета с разбитым сердцем.

А что же происходило с кастратами, соблюдавшими целибат? На деле они были достаточно редки, хотя вполне вероятно, что блистательный Фаринелли оставался целомудренным, поскольку был стыдлив. Кастрат Филиппо Балатри тоже соблюдал целибат. Он боялся, что женщина скоро обнаружит его сексуальную неполноценность и утратит к нему интерес, и с присущей ему иронией так объяснял, почему не женился:

 

по милости Господа, за счет собственного трудолюбия и благодаря хирургу Аккорамбони де Люкка <я> никогда не женился на женщине, которая сначала меня бы немного любила, а потом стала бы на меня кричать.

 

Балатри указал в завещании, чтобы его труп не обмывали, как положено, «не только потому, что мне это представляется неприличным, но и потому, что я не хочу представлять себе, как они забавляются, разглядывая меня с целью разобраться в том, как устроены сопрано»[879].

Оперные кастраты были уникальным типом евнухов. В отличие от китайских, османских и византийских евнухов, а также от подлинных хиджр, они редко соблюдали целибат, и целомудрие никогда не упоминалось в числе их качеств. Основную роль для них играли тембр, диапазон и сила их голосов, а не жизнь за пределами оперного театра. Хотя их часто презирали за перенесенное увечье и, как всем евнухам, по закону им запрещалось жениться, поскольку они не были способны к продолжению рода, большинство из них в сексуальном плане жили такой же активной жизнью, как и другие мужчины. В нашем повествовании они принадлежат разделу о целибате кастратов из-за их громкой славы. На деле кастраты являются доказательством par excellence [880]того, что если кастрация была не настолько жестокой, что напрочь убивала половое влечение, ее жертвы редко добровольно выбирали воздержание от тех типов сексуальных отношений, возможность которых определялась степенью их увечья. Но даже в этом случае должна была существовать комбинация важных стимулов соблюдения целибата и сильные сдерживающие факторы его нарушения. Большая часть кастратов, то есть частичные кастраты со слабой мотивацией к сохранению целомудрия в связи с безнаказанностью за его нарушение, тешили свою сексуальность примерно в той же степени, что и другие мужчины – известные артисты, всегда окруженные свитой обожавших их и доступных женщин (и некоторого числа мужчин).