Святой Златоуст говорит, что одного умного Боговидения достаточно к тому, чтоб истребить лукавую силу.

И еще говорит один некто из богоносных отцов: «нет страшнее для отступнической силы между всеми духовными делами, как видение в Боге; разумеется сердечное дело Иисусовой молитвы, которая, имея в себе присутствие Божества, поражает страхом и трепетом сопротивную силу. Яко тает воск от лица огня, тако исчезает богоборное сонмище лукавых духов от страшного имени Иисус Христова, которое есть и называется огнепламенный меч на сатану, а для нас Божия сила и Божия премудрость.

Вопросили мы старца, глаголя: «коего ради греха неприятна бывает молитва человеческая?» И отвеща старец: «помнение ради зла [памятозлобия], якоже рече Господь: аще убо принесеши дар твой ко алтарю и ту помянеши, яко брат твой имать нечто на тя, остави ту дар твой пред алтарем, и шед прежде смирися с братом твоим, и тогда пришед принеси дар твой Богови (Мф.5,23-24).

Аще ли злопомнение имаши на кого, тогда разумей, яко молитва твоя неприятна есть пред Богом, но паче прогневляет Его.

Вопросихом старца: «который есть тягчайший всех грехов?» И отвеща: «якоже глагола святый апостол Павел: яко более всех добродетелей любовь (1 Кор.13,13). Сице разумей, яко и более есть всех зол ненависть ко брату и немилосердие».

И паки вопрошен бысть: «кая заповедь прощает человека от всех грехов?»

И отвеща: «Господь глагола: не осуждайте да не осуждении будете; отпущайте, и отпустится вам (Лк.6,37). Разумей се: еже не оклеветати брата своего, ни же осуждати, прощает всякий грех. Отпустите, – рече Господь, – и отпущу вам, и в ню же меру мерите, возмерится вам».

Вопросиша же его: «аще кто сотворит грехи великие и, умилився, начнет каятися, и тако в третий день умрет, како о нем разумети?»

И отвеща: «аще истинно возжелает и начнет каятися, и обратит душу свою от злые мысли и положит ко Богу завет свой, яко к тому не согрешити, и не творити первые грехи своя, яже содея: то аще и на утрие умрет, приемлет Бог его покаяние, якоже и разбойника приять. Еже убо начати каятися, в воле человеческой есть, а еже жити или умрети, в воли Божией есть. Мнози убо начаша каятися, и восхити я Бог, устрояй о них лучше: зане аще многа лета пожили бы, паки во грехи впали бы и погибли».

Вопрошен убо бысть и еще той же великий старец: «аще кто во гресех состареется и не может поститися и бдети, ни труды творити или жестоко житие проходити, ни имения имать, еже бы за грехи раздати, ни жития мира сего может отрещися: како убо может таковый спастися?»

И отвеща: «имже образом спасеся мытарь; якоже и пророк глагола: смирихся, и спасе мя Господь (Пс.114,5). Якоже убо безкровная жертва и милостыня в прощение грехов приносится Богу, такой дух сокрушен, и сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит (Пс.50,19). И паки близ Господь сокрушенных сердцем и смиренные духом спасет (Пс.33,19). И якоже ублажаются милостивии и чистии сердцем, такожде ублажаются и смиреннии духом: яко тех есть Царствие Небесное (Мф.5,3). Сим путем может спастися убогий, и больной, и престарелый, грубый и невежда».

Но уже ангел смерти приближался к старцу, и заходящее солнце его жизни земной в последний раз озарило своими лучами сущие в нем добродетели, приобретенные им с великим трудом в продолжении своей жизни. И мы еще раз увидели всю их небесную красоту.

Это, во-первых, его вера Богу и во все Божественное Откровение, которая, водворяясь в его сердце, святейшим бытием своим, являла нам свое в нем присутствие, несомненным и твердым его упованием на безконечное милосердие Божие, в котором он так был убежден, что ничто не могло поколебать его ни на одно мгновение, хотя бы все Ангелы и человеки, совокупившись вместе, принуждали его к сему.

Потом его искренняя любовь к Богу и ближним, которая, составляя союз духовного совершенства и совмещая в себе исполнение всего христианского закона, занимала в нем, как и должно было, по ее первенствующей важности в деле нашего вечного спасения, выдающееся положение, более видное, чем другие добродетели. Затем сердечная чистота, или целомудрие души и тела, свидетельствуемые благочинием помыслов и неподвижным ума своего пребыванием в Боге, приобретенные трезвением или блюдением ума своего, борьбою с помыслами, а главное непрестанною ко Господу Иисусу Христу внутреннею молитвою.

Смирение, которое он стяжал постоянным самоукорением, вменением себя ни во что, когда всякого человека почитал лучшим себя, а себя имел худшим даже животного, которое, по крайней мере, живет по законам своего естества, «а я, – говорит, – в юности жил так, как не живет ни одно существо не только разумное, но и неразумное».

И весь прочий боголепный и священный лик добродетелей, наподобие светоносного облака, покрывал угасавшую в нем жизнь, печатлея внешним отображением на теле внутреннее благолепие души его: светлостью, радостью и сердечным ко Господу Богу восхищением. Наступали последние минуты и старец попросил нашего удаления. С не охотою и сожалением мы должны были исполнить его последнее желание. Утром, с великим страхом пришедши в келлию старца, увидели бездыханный труп его благолепно на одре лежавший. Небесная радость сияла на лице его.

В комнате царствовало глубокое безмолвие дивное, величественное, превысшее всякого слова! Хотя телесному взору ничего, кроме лежавшего трупа не виделось, но для внутреннего открылось необъятное зрелище. Только что совершившееся смертное таинство, еще тут налицо всем своим бытием и содержанием бывшее, приводило нас не только к живейшему ощущению загробного мира, куда отошла душа старца, но даже как будто бы и сами мы были там всем своим духовным существом, как будто бы исчезла пред нами вещественная преграда, отделяющая видимый мир от невидимого. Слышалось нашему внутреннему чувству присутствие в комнате Небесных Сил и близкое с ними общение, заслонивши собою все земное, видимое и временное, поставляло нас в состояние духовной восторженности и дивного созерцания. И сие наше состояние было одним из наилучших и возвышеннейших, в подобном которому едва ли когда-либо приходилось нам быть во всю свою жизнь.

Здесь мы явственно познавали тайну своего земного бытия; виделось нам здесь все величие души человеческой, когда она исполнила, по силам своим, свое земное назначение: сохранила веру в Бога и жила во благочестии, храня Его закон святой. Ради этого теперь открыт ей безтрудный путь в безпредельность небес: радостно мысль ее устремляется горе, надежда вечно блаженной жизни объемлет все ее существо, и радости этой уже никто от нее не возьмет никогда.

Если же, напротив, земное пристрастие возобладало в душе над ее высшими стремлениями и силами, то увы! Теперь заключен для нее путь в превожделенный мир – безнадежность омрачает ее будущее.

Ничего не может быть для нас настолько полезного и душеспасительного, как находится вблизи умершего; здесь мы лицом к лицу соприкасаемся с загробным миром; видим – как ближе нельзя – всю суету земного бытия, когда оно проводится без мысли о Боге и будущей жизни. Во всем грозном величии, именно здесь является сознанию нашему страшная, неотвратимая вечность, в которую неудержимо, как течение реки в море, спешит наша земная жизнь. Страх и боязнь западают в нашу душу, и мы приемлем непременное намерение исправить свою греховную жизнь.