Свобода, необходимость, случайность в связи с Божиим промыслом

(заметки православного агностика)

Значения многих понятий и слов, образующихся при нашем взаимодействии с окружающей действительностью, чаще всего не могут быть точно определены. Эту неопределенность можно обнаружить даже в отношении простейших и наиболее общих понятий, как существование, пространство, время. То же самое касается и понятий свободы, необходимости, случайности. Можно задуматься, в какой степени они могут нам помочь в познании мира и где границы их применимости, и тогда придти к выводу о том, что путем только рационального мышления никогда не прийти к познанию истины. Однако и без рационального мышления никак не возможно обойтись. В конце концов, многие вероучительные положения Церкви как раз апеллируют к рациональному мышлению. Отсюда возникают следующие вопросы: 1) где граница доступного рациональному осмыслению и заведомо недоступного ему, 2) может ли она вообще быть строго очерченной или же она неопределенна и динамична; 3) являются ли вероучительные формулировки христианства раз и навсегда неизменными или они все-таки могут переосмысляться и дополняться. Ясно одно: такие вопросы лучше могут быть уяснены при соборных обсуждениях, поскольку в любом случае одна голова хорошо, а много – лучше.

Данные размышления касаются вопросов, вынесенных в заголовок заметки, и являются попыткой некоторого прояснения их применительно к практической жизни.

Еще Аристотель отмечал, что отрицание реального существования случайности влечет за собой отрицание возможности выбора в практической деятельности, что абсурдно. "Уничтожение случая, - писал он, - влечет за собой нелепые последствия... Если в явлениях нет случая, а все существует и возникает по необходимости, тогда не пришлось бы ни совещаться, ни действовать для того, чтобы, если поступать так, было одно, а если иначе, то не было этого"

С другой стороны, свобода не есть случайность, и свободный выбор человека призван быть осознанным и обдуманным, противостоящим слепому случаю.

“Свобода есть сознательно-целесообразное действие, а такое действие вовсе не есть случайность, произвол и неопределенность, напротив, оно строго обусловлено, только оно иначе обусловлено, чем движение в природе.

Человек не может ускользнуть от природной детерминации, но он может стоять еще под властью другой детерминации, другой закономерности, составляющей другую степень бытия.

Человек содержит в себе много ступеней бытия: он есть механическая природа; но, может быть, он есть не только "природа", а еще нечто большее и высшее: цивилизация и культура?” (Б. Вышеславцев, из книги “Вечное в русской философии”, гл. 3)

“Если бы законы механической причинности, законы тяжести иногда соблюдались, а иногда нарушались природой, человек не мог бы построить дома, ибо он внезапно свалился ему на голову.

Если бы природа действовала свободно и произвольно, человек окончательно потерял бы свободу действия: он стал бы рабом случая или же рабом населяющих природу и свободно действующих духов.

Результат ясен: свободная воля, действующая по целям, возможна только в таком мире, который насквозь причинно детерминирован. "Индетерминизм" уничтожил бы свободу действия (парадоксальное следствие диалектики свободы!)” (там же).

Впрочем, Вышеславцева здесь можно поправить в том, что мир не 100 %-но насквозь причинно детерминирован, а с высоким процентом вероятности, приближающимся к 100. Но в целом, действительно, детерминизм царит там, где господствуют причинно-следственные законы природы, тогда как свобода – функция духа, а не природы.

В связи с вышесказанным попробуем применить эту же мысль к духовнонравственной сфере. Есть детерминизм в природе (физические законы), как есть детерминизм, хотя и менее жесткий, в общественной жизни - законы человеческого общежития, нарушая которые, сам человек страдает и попадает в тупиковые ситуации. Ветхозаветный Закон предлагал воздавать мерой за меру, и даже Сам Спаситель не отрицает это: “Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам”. В то же время и в социальной жизни есть случайности, и они неизбежны. Например, мои собственные мотивы поступков, желания, капризы, эмоциональные состояния могут быть как обусловливаемы окружающей действительностью и моим личным с ней взаимодействием, так и вовсе не обусловливаемы ею. Тогда чем еще они определяются? Воля часто иррациональна; я сам не всегда могу отдавать себе отчет, почему я хочу именно то, а не это; почему я поступаю именно так, хотя есть возможность, да и люди советуют, поступать по-другому. Здесь немалый простор для случая, неопределенности, непредсказуемости. Греховные проявления часто вовсе не подлежат никакой закономерности и анализу, то есть они случайны, в отличие от подлинно разумного, свободного и осознанного выбора с точки зрения духовно-нравственных норм. Но поскольку нельзя сказать, что грех совершается по воле Божией, то из этого явно следует, что он вовсе не необходим, и утверждение “нет ничего случайного в мире” в данном случае не работает.

Мне думается, Бердяев в рассуждениях о предвечной и несотворенной свободе явно недооценен. А ведь стоило бы не упрекать его в так называемом “двубожии”, а просто получше поразмыслить над его такими, например, соображениями:

“Свобода заложена в темной бездне, в ничто, но без свободы нет смысла. Свобода порождает зло, как и добро. Поэтому зло не отрицает существование смысла, а подтверждает его. Свобода не сотворена, потому что она не есть природа, свобода предшествует миру, она вкоренена в изначальное ничто. Бог всесилен над бытием, но не над ничто, но не над свободой. И потому существует зло” (Н.А. Бердяев, “Философия свободного духа”).

“Бог сотворил мир из ничего. Но также можно сказать, что Бог сотворил мир из свободы… В начале был Логос, но в начале была и свобода. Свобода не противоположна Логосу, ибо без свободы нет Логоса мира, нет смысла мира. Без тьмы нет света. Через испытание зла открывается и побеждает добро. Свобода делает возможным и зло, и добро. Зло, вышедшее из недр свободы, без которой нет смысла мира, не есть самостоятельное бытие. Зло есть небытие, которое нужно отличать от первоначального ничто. Но небытие есть, и оно может иметь огромную силу, силу лжи. Зло есть изолгание бытия, карикатура бытия, извращение и болезнь бытия”. (Бердяев, там же).

Соотношение случайности с промыслом Божиим может быть таково. Когда происшедшая со мной случайность, подчас трагическая, начинает осознаваться мной как наполненный определенным смыслом знак, она перестает быть для меня случайностью. Этот опыт знаком многим верующим всех времен и народов, поэтому отсюда возникает обобщающее, но все-таки не вполне корректное утверждение, что в жизни “ничего нет случайного”. Ибо случайность в одних случаях может осознаться особым звеном в цепи Божиего промысла, а в других вовсе нет. Здесь нет объективной правды, объективных критериев оценки. А субъективизм в данном случае может быть как прорывом в высшую надмирную реальность, так и обыкновенным суеверием, нисколько не преображающим человека или даже более укореняющим его в определенных предрассудках. Здесь вообще есть определенный риск оценок, как для себя самого, так и в возможных соблазнах для окружающих. Любое возведение в абсолют постулируемых качеств Божиих в рамках катафатического богословия и окончательное утверждение об этих качествах с их мысленным применением к нашей действительности страдает приблизительностью и заведомым несовершенством. Абсолютизация утверждения “на все воля Божия” может привести просто к невольной хуле на Бога. Абсолютизация всемогущества Божия неизбежно приводит к логическим тупикам типа: если Бог всемогущ и всеведущ, то Он никак не благ (поскольку допускает многие беззакония сильных мира сего и страдания невинных людей, или безвременные смерти в юном возрасте, чем причиняется неимоверная боль близким, и т.д.); или, если Бог благ, то Он никак не всемогущ, ибо благость Его не может идти вразрез с благостью человека в той ситуации, когда любой нормальный человек, поступающий по совести, непременно вмешается, чтобы ограничить злую свободу беззаконника-насильника, тогда как Сам Творец почему-то чаще всего не вмешивается, а отдельные описанные чудесные случаи лишь только могут усиливать у многих сомневающихся это чувство неудовлетворенности). Абсолютизация вездеприсутствия Божия приводит к тому, что, как отмечал Бердяев, необходимо признать, что Бог присутствует также в чуме, холере, братоубийственных войнах, гниении, разложении и т.д. Абсолютизация всеведения Божия приводит фактически к тому, что в мире у человека отрицается свобода выбора, которая выглядит иллюзорной, поскольку по отношению к Богу каждый наш выбор будет явно безальтернативным.

Разумеется, это все те же приблизительные оценки, “слова, слова, слова”. Но ведь и утвердившиеся в бытовой церковности и принимаемые часто без размышлений общие положения-клише типа “на все воля Божия” суть оценки, подчас нисколько не более удачные. Тайна может рационализироваться как со стороны сомневающихся, так и со стороны общепризнанных правоверных богословов, где получается прямо по Тютчеву: “Мысль изреченная есть ложь”. Например, христианские отцы всячески подчеркивали, что Бог не творец зла. Тогда как у пророка Исайи черным по белому написано: “Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия (буквально – “зло”); Я, Господь, делаю все это” (Исайя 45, 7). И у ап. Павла есть сходная мысль: “Итак, кого хочет, милует; а кого хочет, ожесточает. Ты скажешь мне: “за что же еще обвиняет? Ибо кто противостанет воле Его?” А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: “зачем ты меня сделал?” (Рим. 9, 18-20). Вообще-то, отметим, что Иов спорил с Богом и был оправдан в этом споре… И человек не является ничтожным бездушным и неразумным изделием, поэтому будем считать это полемическим перехлестом у ап. Павла. С другой стороны – “от Меня это было”, по преп. Серафиму Вырицкому. Если воспринять эти рассуждения как нечто то, что попускается в моей жизни для несения моего креста вслед за Христом, не вдаваясь в подробности, почему, как и зачем, то это верная рекомендация с той точки зрения, что раз я не могу изменить попущенные мне обстоятельства, то придется примириться с ними и лучше как можно быстрее, поскольку уныние, отчаяние, ропот и бесконечные вопрошания только будут отнимать и высасывать мои душевные и физические силы, ничего не давая взамен. В этом ключе принятие “на все воли Божией” в понимании попущения Его может оказать определенное терапевтическое действие для души. Ясно одно: я могу утверждать это только в отношении себя самого, учась использовать все выпавшие на мою долю скорбные и неблагоприятные ситуации ради личного духовного возрастания и более твердого стояния в свободе. Поскольку подлинная свобода в Духе заключается в максимальной независимости моего внутреннего состояния от внешних причин и обстоятельств, хотя и не означает в то же время бесчувственности к вопрошаниям, болям и страданиям ближних. Но я имею гораздо меньшее моральное право так же рассуждать о промысле в отношении ближнего.

Вообще, слишком противоречивы могут быть суждения о Боге и представления о Нем не только в различных вероисповеданиях, но даже и внутри одной и той же христианской конфессии, если не в официальном вероучении, то, по крайней мере, в быту! И это неизбежно, поскольку живой религиозный опыт не вмещается ни в одного из нас до конца словесно, а то, что вмещается, само по себе бывает противоречивым для рассудочного мышления. Самое большее, на что способна вообще человеческая мысль, подходящая к бездне тайны Божества и выражающая логически опыт предстояния этой бездне, это заключить следующее:

Бог — это не душа и не ум, а поскольку сознание, мысль, воображение и представление у Него отсутствуют, то Он и не разум, и не мышление и ни уразуметь, ни определить Его — невозможно; Он ни число, ни мера, ни великое что-либо, ни малое, ни равенство, ни неравенство, ни подобие, ни неподобие; Он ни покоится, ни движется, ни дарует упокоение; не обладает могуществом и не является ни могуществом, ни светом; не обладает бытием и не является ни бытием, ни сущностью, ни вечностью, ни временем и объять Его мыслью — невозможно Он ни знание, ни истина, ни царство, ни премудрость, ни единое, ни единство, ни божество, ни благость, ни дух — в том смысле как мы его представляем, ни сыновство, ни отцовство, ни вообще что-либо из того, что нами или другими (разумными) существами может быть познано. Он не есть ни что-либо не сущее, ни что-либо сущее, и ни сущее не может познать Его в Его бытии, ни Он не познает сущее и бытии сущего, поскольку для Него не существует ни слов, ни наименовании, ни знаний; Он ни тьма, ни свет, ни заблуждение, ни истина; по отношению к Нему совершенно невозможны ни положительные, ни отрицательные суждения, и когда мы что-либо отрицаем или утверждаем о Нем по аналогии с тем, что Им создано, мы, собственно, ничего не опровергаем и не определяем, поскольку совершенство единственной Причины всего сущего превосходит любое утверждение и любое отрицание, и, обобщая: превосходство над всем совокупностью сущего, Того, Кто запределен всему сущему, — беспредельно.

(Дионисий Ареопагит, «О таинственном богословии, к Тимофею, епископу Афинскому»).

 

«Искать волю Божию…»

Из письма архим. Софрония Д. Бальфуру (Афон, 17-18/30-31 мая 1936 г.):

…Можно сказать, в мире все без исключения совершается по воле Божией, и не будет ошибки. Однако, благочестивые люди никогда не переставали искать волю Божию. Здесь имеется в виду, конечно, воля Божия «благая, угодная и совершенная» (Рим. 12, 2). Способный совершеннее познавать сию последнюю – поставляется выше. На этом принципе построена Священная Иерархия (согласно свт. Дионисию Ареопагиту)…

 

Трудность искать волю Божию состоит в том, что нет внешних признаков, по которым с определенностью можно было бы решить этот вопрос. Ни благоприятно складывающиеся обстоятельства, ни, наоборот, скорби и трудности – не являются окончательным критерием…

 

…Воля Божия нередко ведет на Голгофу. Кто это сознает, кто сам ходил этим путем, тот вряд ли решится быть настойчивым и повелительным.

 

На первый взгляд, начальная мысль о. Софрония может вызвать недоумение. КАК может ВСЁ без исключения совершаться по воле Божией, если на зло, на грехи человеческие ее как раз НЕТ? Остается только лучше понять самого о. Софрония, почему он так написал. Возможно, он имел в виду то, что Бог устроил этот мир по принципу свободы, которая неприкосновенна с Его стороны. Тогда выражение «на все воля Божия» фактически означает «на всё свобода каждого», причем в той мере, в какой каждое разумное существо ее способно использовать.

 

Использование этой свободы может быть во благо себе и другим, и может быть во вред. Но в конечном счете, что есть благо и что вред в каждом конкретном случае, каждый призван решить свободно, и здесь, действительно, нет и не может быть очевидных и четких критериев. Где свобода – там и неопределенность, неоднозначность ситуаций с возможностью разных решений! Иначе свободы как таковой просто не было бы.

 

Хорошая иллюстрация этому дана, например, Жаном-Полем Сартром в его эссе «Экзистенциализм это гуманизм»:

 

«…Я сошлюсь на историю с одним из моих учеников, который пришел ко мне при следующих обстоятельствах. Его отец поссорился с его матерью; кроме того, отец склонялся к сотрудничеству с оккупантами. Старший брат был убит во время наступления немцев в 1940 году. И этот юноша с несколько примитивными, но благородными чувствами хотел за него отомстить. Мать, очень опечаленная полуизменой мужа и смертью старшего сына, видела в нем единственное утешение. Перед этим юношей стоял выбор: или уехать в Англию и поступить в вооруженные силы «Сражающейся Франции», что значило покинуть мать, или же остаться и помогать ей. Он хорошо понимал, что мать живет им одним и что его уход, а возможно и смерть, ввергнет ее в полное отчаяние. Вместе с тем он сознавал, что в отношении матери каждое его действие имеет положительный, конкретный результат в том смысле, что помогает ей жить, тогда как каждое его действие, предпринятое для того, чтобы отправиться сражаться, неопределенно, двусмысленно, может не оставить никакого следа и не принести ни малейшей пользы: например, по пути в Англию, проезжая через Испанию, он может на бесконечно долгое время застрять в каком-нибудь испанском лагере, может, приехав в Англию или в Алжир, попасть в штаб писарем. Следовательно, перед ним были два совершенно различных типа действия, либо конкретные и немедленные действия, но обращенные только к одному человеку, либо действия, направленные на несравненно более широкое общественное целое, на всю нацию, но именно по этой причине имеющие неопределенный, двусмысленный характер и, возможно, безрезультатные.

 

Одновременно он колебался между двумя типами морали. С одной стороны, мораль симпатии, личной преданности, с другой стороны, мораль более широкая, но, может быть, менее действенная. Нужно было выбрать одну из двух. Кто мог помочь ему сделать этот выбор? Христианское учение? Нет. Христианское учение говорит: будьте милосердны, любите ближнего, жертвуйте собою ради других, выбирайте самый трудный путь и т.д. и т.п. Но какой из этих путей самый трудный? Кого нужно возлюбить, как ближнего своего: воина или мать? Как принести больше пользы: сражаясь вместе с другими - польза не вполне определенная, или же - вполне определенная польза - помогая жить конкретному существу? Кто может решать здесь a priori? Никто. Никакая писаная мораль не может дать ответ. Кантианская мораль гласит: никогда не рассматривайте других людей как средство, но лишь как цель. Прекрасно. Если я останусь с матерью, я буду видеть в ней цель, а не средство. Но тем самым я рискую видеть средство в тех людях, которые сражаются. И наоборот, если я присоединюсь к сражающимся, то буду рассматривать их как цель, но тем самым рискую видеть средство в собственной матери».

 

И вот это бремя свободы для многих бывает непосильно, тягостно. И люди, как часто писал по этому поводу Бердяев, готовы легко отказаться от свободы в пользу внешних авторитетов, правил, принципов. В этом случае они явно не дают действовать духу Божьему, они просто угашают его!

 

Фактически, искать волю Божию и исполнять ее означает – как наиболее эффективно и продуктивно использовать свою свободу, данную мне изначально Богом, свои таланты, врученные Им мне, во благо в каждой конкретной и неповторимой ситуации. И вот здесь настоящая проблема! Не в том она, что «шаг вправо, шаг влево – считается побег» (увы, некоторые склонны буквально представлять себе Бога как какого-то надсмотрщика-конвоира, готового подловить в малейшей ошибке), а в том, что не знаешь часто, как этой свободой воспользоваться! И идешь чаще всего либо по пути наименьшего сопротивления, по течению обстоятельств, либо уклоняешься просто от какого-либо действия. «Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше» - весьма точно отражающая данную ситуацию поговорка. Но в любом случае, положительное исполнение воли Божией может быть только лично-прочувствованным и абсолютно свободным!

 

В этом же плане только и возможно понять аскетическую рекомендацию об отречении от своей воли. Своя воля, свои убеждения изначально непременно наличествуют – иначе, от чего было бы отрекаться-то! Далее, во имя чего или кого отрекаться, по каким мотивам? Легко отречься от своей воли по обыкновенным человекоугодническим соображениям и в конечном счете потакать злу, страстям других людей. При этом вполне можно достичь большего веса и влияния, утешая себя тем, что свои способности на высшем посту раскроются лучше, пользы принесено будет больше, и т.д. и т.п. Но будет ли исполнена воля Божия этим человеком, учитывая, что здесь в силу вступает другая поговорка – «С кем поведешься, от того и наберешься»? Да Бог его знает… )) А бескомпромиссность, прямолинейность в поведении, неумение уступать – тоже не выход, поскольку другая крайность. Своей волей, даже если она кажется тебе самому и многим другим благой и чистой, синергирующей с волей высшей, ты можешь зажимать свободу других людей, не обязательно таких уж плохих и неразумных, но которые просто не понимают и не разделяют данную позицию, и тогда рискуешь нарушить фундаментальный этический принцип «не делай другому, чего не делал бы себе самому». В общем, «куда ни кинь, всюду клин» в виде принципа неопределенности. Не Гейзенберга, а уж не знаю, какой термин можно придумать.