Бессмертие души или воскресение мертвых?

Каждый православный христианин, читая Символ веры, составленный на двух Вселенских Соборах 325 и 381 гг., в частности, исповедует веру во Христа, пострадавшего, погребенного, воскресшего в третий день согласно Писаниям, вознесшегося на небеса и «снова грядущего со славой судить живых и мертвых, царству Которого не будет конца». А также заканчивается это исповедание словами «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века, аминь». Такова была изначальная вера Церкви, такой она остается поныне. Однако, в разных исторических и культурных контекстах, в разные эпохи одни и те же слова могли читаться и восприниматся не совсем одинаково.

С уверенностью можно утверждать, что апостол Павел, автор самых ранних дошедших до нас текстов, включенных в Новый Завет, верил в непосредственную и скорую близость второго пришествия Христа. Как верили в это и первые христиане. Например, читаемый в православных храмах каждый раз при отпевании отрывок из 1-го послания к Фессалоникийцам передает следующие слова апостола:

«Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды. Ибо, если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним. Ибо сие говорим вам словом Господним, что мы живущие, оставшиеся до пришествия Господня, не предупредим умерших, потому что Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем» (1 Фес. 4, 13-17).

Разъяснения апостола возникли в том числе и потому, что уже в первом поколении христиан случались смерти по разным причинам, что было несколько озадачивающим моментом для них – ведь уверовавшие во Христа надеялись не увидеть смерти! «Истинно, истинно говорю вам: кто соблюдет слово Мое, тот не увидит смерти вовек» (Ин. 8, 51). В таком случае апостол утешает христиан Фессалоники тем, что судьба усопших принципиально не будет отличаться от судьбы живых, кого Христос застанет в Своем следующем пришествии. В другом послании, позднее адресованном к христианам Коринфа, он пишет: «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновении ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся» (1 Кор. 15, 51-52). Другой вопрос – о сроках этого пришествия, которые останутся неизвестными ни для кого. Поэтому, говоря о наступлении дня Господня, апостол прибегает к образу вора, крадущегося ночью (1 Фес. 5, 2), имея в виду, что день этот придет внезапно, когда его никто не ждет, и, следовательно, необходимо бодрствовать и быть трезвыми (1 Фес. 5, 6-8). Этот же мотив внезапности был и у Самого Христа, например, в притче о десяти девах (25-я глава от Матфея), из которых было пять мудрых и пять неразумных. Всю христианскую историю от апостольских времен до наших дней можно уподобить выходу этих дев навстречу Жениху и ожиданию Его. Жених, однако, замедлил, и тогда задремали все и уснули. Полночный крик "вот, Жених грядет!" застал дев врасплох. Однако у мудрых для встречи Жениха светильники были заправлены маслом (по-гречески "елеон", елей, что созвучно со словом "елеос", то есть милосердие, и кроме того, свв. отцы понимали под этим благодать Святого Духа), а у неразумных они оказались пусты. Пока неразумные искали, где бы купить елея, мудрые вошли с Женихом в чертог на брачный пир, и двери затворились. Прочие туда уже не были допущены. "Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который придет Сын Человеческий" (Мф. 25, 13).

И именно это замедление ожидаемого пришествия Христа во славе постепенно побуждало последующие поколения христиан акцентировать внимание уже не столько на это пришествие и связанное с ним завершение земной истории как таковой (т.е. на всеобщую эсхатологию), сколько на личную посмертную участь каждого христианина, поскольку это более реально и гораздо ближе к каждому, а час собственного исхода из этой жизни тоже как правило никто не знает (что есть индивидуальная эсхатология). К тому же здесь необходимо учесть, что раннее христианство, скоро отделившееся от иудаизма, стало неизбежно взаимодействовать с эллинской культурой и философией, что имело решающее значение для последующей истории Церкви вплоть до современности. Разумеется, в этическом плане некоторые греческие философы предвосхитили кое-что из того, чему впоследствии учили христианские проповедники, и в этом плане христианство нашло среди греков более чем благоприятный отклик. Но в метафизическом плане, как во взглядах на вселенную, так и на самого человека, христианство оставалось гораздо ближе к иудаизму, из которого оно вышло, чем к эллинизму, который нередко порождал среди самих христиан различные ереси, прежде всего гностицизм, с которым ранней Церкви приходилось вести жесткую полемику. Для эллинской философии, во-первых, была чужда сама мысль о творении мира из ничего (вселенная представлялась вечной, история цикличной), а, во вторых, вечные идеи имели гораздо большую ценность, чем временный материальный мир и сам человек в нем из плоти и крови, тело которого рассматривалось скорее темницей для его бессмертной души. Но библейский взгляд на человека всегда рассматривал его в целостном единстве души и тела; более того, чаще всего в Библии слово «душа» означает просто единого человека и его жизнь. Само христианское понятие личности, разработанное на основе библейского откровения, безусловно, подразумевает в человеке единство души как духовной его компоненты и тела как материальной. Смерть как разъединение души и тела в свете христианского откровения есть не просто трагедия, связанная с разрушением человеческой личности, это тот самый «последний враг», подлежащий истреблению (см. 1 Кор. 15, 26). Ранние христианские писатели вовсе не делали акцент на «бессмертии души», но только на ожидаемом воскресении мертвых, воссоздании человеческой личности в ее обновленном, искупленном теле по аналогии с одухотворенным телом Христа Воскресшего! Например, Афинагор Афинский (II в. по Р.Х.) пишет:

«Если ни природе души самой по себе, ни природе тела отдельно не даровал Бог самостоятельного бытия и жизни, но только людям состоящим из души и тела, чтобы, с теми же частями, из которых они состоят, когда рождаются и живут, по окончании сей жизни они достигали одного общего конца: то душа и тело в человеке составляют одно живое существо, которое испытывает и свойственное душе и свойственное телу». Отсюда вывод: «Существо же, получившее ум и рассудок, есть человек, а - не душа сама по себе; следовательно, человеку должно оставаться всегда и состоять из души и тела; а таким пребывать ему невозможно, если не воскреснет. Ибо если нет воскресения, то не останется природа человеков, как человеков» («О воскресении мёртвых», 15). У св. Иустина мученика, жившего в то же время, что и Афинагор, в «Диалоге с Трифоном иудеем» вообще присутствует мысль, что душа не может быть бессмертной сама по себе, поскольку бессмертен только один Бог, даровавший ей жизнь: «Душа причастна жизни, потому что Бог хочет, чтоб она жила, и поэтому может перестать некогда жить, если Бог захочет, чтоб она не жила более. Ибо душе не свойственно жить так, как Богу; но как человек существует не всегда, и тело его не всегда соединено с душою, во когда нужно разрушиться этому союзу, душа оставляет тело и человек уже не существует, так и от души, когда нужно, чтобы ее более не было, отнимается жизненный дух, и душа уже не существует, а идет опять туда же, откуда она взята» (гл. 6-я). Более того, отрицающим воскресение мертвых св. Иустин вообще отказывает в праве называться христианами: «Если вы встретитесь с такими людьми, которые называются христианами, а этого не признают, и даже осмеливаются хулить Бога Авраамова, Бога Исаакова и Бога Иаковлева, не признают воскресения мертвых и думают, что души их тотчас по смерти берутся на небо, то не считайте их христианами» (гл. 80-я).

Тем не менее, отвлеченный платонический спиритуализм с индивидуальной эсхатологией к средневековью настолько возобладал в христианском мире, что верующих стала занимать преимущественно загробная участь душ усопших, с преобладавшими оттенками беспокойства за них, нежели второе пришествие Христово с воскресением мертвых, столь радостно предвкушаемое первыми поколениями христиан. Но дело даже не в этом, а в том, что в христианскую, в том числе и монашескую аскезу, проникли взгляды, свойственные скорее неоплатоникам или пифагорейцам, согласно которым материальное тело есть нечто недостойное вечности и должно быть преодолено, а будущее воскресение стало отождествляться с восшествием душ умерших на небеса. Век Просвещения с его отходом от библейской ортодоксии в целом лишь закрепил, вольно или невольно, возникшую путаницу и смещение акцентов в этом плане, как среди неверующих, так и самих верующих христиан.

Протоиерей Николай Афанасьев (1893-1966), крупнейший представитель Парижской школы православного богословия, уже в не столь давнее по отношению к нам время в своей статье ««Ей, гряди, Господи Иисусе!». К проблеме эсхатологии и истории» писал:

«…Мы создаем для себя двойную бухгалтерию: в Церкви мы исповедуем нашу веру в грядущего Христа: «И паки грядущего со славою», а в нашей жизни наша вера ни в чем не проявляется. Мы живем так и действуем так, как будто этой веры не существует»

(Вестник РСХД, N82 (1966)).

К этой мысли о. Николая можно добавить следующее: вот уже 2000 лет христиане молятся «да приидет Царствие Твое», а оно все не приходит в своей силе. Может быть, потому, что большинство христиан во все времена не очень-то хотело, чтобы оно в действительности пришло? Царство Божие, или Царство Небесное, - это реальности, связанные только с человеком и по отношению к человеку и человеческому общежитию. Иначе, где Бог не царствовал бы, если Он и так вездесущ? Но Он желает царствовать в людях и среди людей, где именно Он чаще всего и терпит поражение. Его трон, более ожидаемый, нежели реализуемый – это сердца человеческие. И если кто-то из людей впускает Христа в свое сердце, насколько же преображается сам человек и все вокруг него… А если таких людей несколько, собравшихся вместе, - какая это была бы сила! Тогда слова «Царство Божие внутри вас» (Лк. 17, 21) приобретают еще и дополнительный смысл «посреди вас». Кстати, само это выражение – «Царство Небесное» - часто также понимается многими нашими современниками неправильно, отвлеченно-спиритуалистически. Это Царство, о котором идет речь в Евангелиях, – не где-то там на небе, не имеющее отношения к земным делам и людям, здесь и сейчас живущим. Это дословно «Царство Небес» (βασιλέια των ουρανων), то есть царство не «какое», а «чьё»! Призванное осуществиться не где-нибудь в безвоздушном пространстве, а здесь, на Земле среди людей! Поэтому покайтесь, как призывал Иоанн Предтеча, а за ним и Иисус Христос, ибо Царство Небес уже приблизилось!

Но такой подход существенно меняет дело. Современный английский иследователь Библии Том Райт, указывавший на те же самые проблемы в вере среди западных христиан, что и о. Николай Афанасьев среди православных, в частности, пишет:

«Именно благодаря тому, что Иисус Христос был воздвигнут из мертвых, новый мир уже проник в мир нынешний, что и определяет борьбу христиан за справедливость сегодня… Если тело Иисуса осталось в могиле и подобное произойдет с нами, как думали многие богословы последнего поколения, тогда у нас действительно нет ни почвы, ни сил для работы, которая дает нынешнему миру реальные, осязаемые, конкретные знаки надежды» («Главная тайна Библии»; М., Эксмо, 2009, с. 258-259).

Не случайно есть поговорка, что у Бога в этом мире нет других рук, кроме наших. Воля Бога осуществляется в нем только через людей доброй воли, «в человеках благоволения» (Лк. 2, 14 – возможный вариант прочтения по древним рукописям). Как пишет Том Райт, «Когда люди верят, что Бог все перевернет – как Мария в своем гимне говорит о том, что Он низвергнет сильных с их престолов и вознесет смиренных, - решительнее меняют мир в настоящем. Это не значит, что они, подобно нынешним террористам-смертникам, спокойнее относятся к смерти, которую приняли ради своего дела, потому что счастливы оставить этот мир и перенестись в славное будущее. Скорее, дело в том, что вера в воскресение, вера в то, что Бог намерен создать новый мир, где наконец все будет поставлено на свои места, постоянно побуждает людей работать для этого нового мира в настоящем».