Непротивление или сопротивление? Посильные соображения

Сейчас, когда после Пятидесятницы открылся очередной цикл евангельских чтений, и началось чтение евангелия от Матфея с известной Нагорной проповеди, как раз на днях в храмах звучали известные слова Христа (гл 5-я):

 

38 Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб.

39 А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую;

40 и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду;

41 и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два.

42 Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся.

43 Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего.

44 А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас,

45 да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных.

46 Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?

47 И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?

48 Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный.

 

Что к многочисленным комментариям за прошедшие 2000 лет можно добавить лично от себя? Каждая сторона, акцентирующая внимание либо на непротивлении, либо на сопротивлении злу силой, по-своему права. Первая - с точки зрения духа и свободы, ну и самого написанного евангельского текста, вторая - с точки зрения причинности, то есть насколько возможно и всегда ли уместно применять этот призыв в мире, где господствуют причинно-следственные связи, где многое детерминировано.

 

Настоящая любовь беспричинна – она просто есть, не «за что», не «вследствие», а просто так, есть и все… Я могу не любить врага своего, потому что он причинил мне или моим близким зло, неприятность, страдание, унижение, дискомфорт. И в этом я прав с точки зрения мира, где царит предопределенность и причинно-следственная связь. И наоборот, я могу во Христе, пусть изредка и спонтанно, не по своей природе, принадлежащей этому же детерминированному миру («земля еси и в землю отидеши»), но по некоторому озарению свыше, полюбить того же врага своего вопреки тому, что он мне причинил все вышеперечисленное. Как к этому и призывает Евангелие: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф. 5, 44). Такая любовь освобождает и выводит из бесконечного причинно-следственного порочного круга, где мерой воздается за меру, оком за око и зубом за зуб. И сам человек здесь может придти от низшего вида свободы, "свободы ОТ", к высшей ее форме, "свободе ДЛЯ". С точки зрения обыкновенной житейской логики такая любовь невозможна. Но – «невозможное человекам возможно Богу». «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас» (Мф. 17, 20), притом что такая любовь творит чудеса куда позначительнее простого переставления гор, а горы в данном случае - скорее окамененные человеческие сердца-глыбы. Наоборот, всякий раз, когда мы уповаем исключительно на свои природные силы, свою логику, никакого преображения ни внутри нас, ни вокруг нас не происходит – в лучшем случае господствуют законы, принципы, кантовские «категорические императивы», где не остается месту живой вере и любви.

 

Но всегда ли возможно реализовать эту внутреннюю свободу там, где причинно-следственные связи навязывают нам свои правила игры? Всегда ли уместно отказываться от собственной природной силы или логики? Конечно, нет. В лучшем случае, здесь мы вступаем в область полной неопределенности, непредсказуемости и общей нерешаемости данной проблемы. Решение может наступить неожиданно, спонтанно, по вдохновению свыше, и оно всегда рискованное (в данном случае риск, в частности, подставления второй щеки, - воистину "благородное дело", но только когда это касается твоей собственной жизни, а не кого-то из ближних). А в худшем, может и не наступить, и тогда оно будет осуществляться средствами этого причинно-следственного "мира сего".

 

Приведу конкретный пример. Однажды на православном форуме участница спросила как раз по поводу подставления щеки:

 

"Люди добрые, вот как объяснить сии слова детям, живущим в приюте"?

 

Я ответил: "А никак не объяснишь, дорогая Надежда!

Я неоднократно думал об этом, и пришел к такому выводу. И не нужно объяснять! Не время. В этом мире детей и подростков, как и в армейском и уголовном, евангельские заповеди обычно не работают. Они могут сработать лишь как исключение, по личному вдохновению свыше, и это дело не личных собственных усилий, а благодати - в каждом конкретном уникальном случае.

Напротив, чаще всего в этой среде уважают силу".

 

В общем, как по поговорке "с волками жить - по волчьи выть", то есть, - "бытие определяет сознание". Для того, чтобы евангельские заповеди начали работать, необходим уже определенный уровень развития хотя бы некоторых людей. Волки или псы на этот уровень взойти не могут, как и свиньи, перед которыми метать бисер не советует тот же Христос (Мф. 7,6). Другой вопрос: кого считать этими волками (псами) и свиньями, и кто будет считать? Наши оценки могут быть или весьма приблизительными, или просто неверными. И тогда вместе с сорняками-плевелами неизбежно будут вырываться добрые ростки пшеницы (Мф. 13, 29-30), тогда в самом деле есть риск воцарения "кошмара злого добра", о котором предупреждал Н.А. Бердяев, полемизируя с Иваном Ильиным по поводу его книги "О сопротивлении злу силой".

 

Поэтому чаще всего, конечно, заповедь о любви к врагам запредельна и недосягаема для нас (да еще когда у нас любят, к тому же, рассуждать, что своих, мол, врагов прощать и любить мы призваны, а вот врагов веры, отечества, Церкви и т.п. (нужное вставить)...); можно даже сказать, что она "трансцендентна" этому миру. И однако Бог терпит бесконечно Своих врагов, то есть всех нас: "Ты врага суща мя зело возлюбил еси" (Воскресный канон Октоиха, гл. 8). И нам предлагает поступать так же... Ну или, по крайней мере, поступать так, как бы мы хотели, чтобы поступили с нами, когда мы оказываемся в положении врагов кому бы то ни было!

 

Этюд о богооставленности

Мы живем как будто в такую эру истории, когда все доброе почему-то не удается, и все злое, преступное, лживое и безобразное нагромождается, усиливается и "организуется". Ложь, низость, виртуозное предательство и разрушение — такова политика целых государств. И вот, когда ценное и священное и божественное разбивается с такою легкостью, когда обнаруживается его изумительная хрупкость, невольно встает вопрос о всемогуществе Божества. Как может всемогущий Бог допустить попрание всех заповедей и святынь! Как может "Человеколюбец" оставить человечество в этом ужасе?

Если Бог не может помочь, то он не Бог; если Он не хочет помочь, то он тоже не Бог — во всяком случае не "Всеблагий". Эта антиномия, стоящая таких невероятных усилий различным теологиям, переживается самыми простыми людьми, как живой трагизм богооставленности. (Б. Вышеславцев, «Богооставленность»; «Путь», №61. Октябрь 1939 - март 1940)

 

Богооставленность – естественное и, пожалуй, неизбежное последствие творения мира и разумных, свободных существ в нем. Мы не знаем по-настоящему, могли ли первые люди жить иначе, то есть сохранить тот первозданный рай, который они призваны были возделывать. Теоретически, с очень небольшой, даже мизерной долей вероятности, могли бы. Но в реальности произошло то, что произошло, насколько мы можем судить через скупые библейские строки или через личный опыт веры… Причем «произошло» ДО всякого земного исторического события – это была, скорее, предыстория эволюции мира и человека в нем. Сад Эдема можно рассматривать как своеобразную «лабораторию» по испытанию будущего человечества.

 

Для того, чтобы первый человек стопроцентно не отпал, не совершил никакую ошибку, вольную или невольную, надо было 1) появление такого совершенного человека, который сразу бы все понял, осмыслил и просчитал наперед, имея к тому же неиссякаемую любовь к своему Создателю. Или же 2) творение совершенно послушного, податливого и фактически безвольного существа, выполняющего любую команду. Второй вариант, понятное дело, не был достоин «образа и подобия Божия». А первый фактически подразумевал бы появление второго Бога, во всем такого же совершенного, как первый. Это просто означало бы «удвоение» Творца или, точнее, превращение Троицы в Четверицу, Десятирицу и т.д. Но это невозможно: Бог не настолько всемогущ, чтобы либо перестать существовать вовсе, либо создать еще одного Самого Себя.

 

То есть, любая разумная тварь может обладать лишь относительным совершенством, тогда как абсолютное совершенство присуще только Богу. Относительное совершенство плюс свобода приводят к риску проявления потенциального несовершенства, самообособленности, автономии от Источника жизни вплоть до прямого отпадения от Него. Но этот риск есть также благо: чтобы по-настоящему оценить рай раем, благо благом, любовь любовью, жизнь жизнью, наконец, надо пройти через их потерю, через осознание того, какова может быть альтернатива Раю, благу, любви и собственно жизни. Блудный сын лишь тогда начал испытывать голод и тоску по отчему дому, когда оказался в «далекой стране» и постепенно растратил все свое имение… Евангельская притча о Блудном сыне – не только о каждом из нас в определенные моменты жизни, но прежде всего о самых первых людях, об Адаме.

 

Вся последующая земная история человечества есть не только череда открытий и явлений Господних различным людям и народам многообразными способами и путями, но в не меньшей степени она представляет собой эпоху сокрытия Бога от людей, испытывающих голод и тоску по Нему. "Стала мне слеза моя хлебом днем и ночью, говорят мне весь день: Где Господь твой?" (Пс.42:4).

Адам спрятался от лица Господня, когда Бог взывал к нему после первого падения: «Адам, где ты?» Если первые люди предпочли скрыться от Бога, то Бог также скрылся от них. Однако скрылся – не значит, что оставил! Само чувство богопокинутости у многих людей не свидетельствует ли все равно о незримом Божьем присутствии и непрестанном попечении Творца о Его мире и Его людях? Ведь никто не мог бы судить о том, о чем вообще невозможно было бы иметь никакого понятия и опыта. Опыт богооставленности – обратная сторона Его присутствия среди нас. Мы не могли бы болезненно ощутить эту покинутость, если бы до того не испытали хоть раз в жизни действие Его благодати! Ее умаление, как в плане индивидуальном, так и в общецерковном, может происходить по двум основным причинам: по вине самих людей, коснеющих в грехах, и по особому промыслительному испытанию, побуждающему к большему духовному взрослению и закаливанию. Последняя участь постигала многих праведников и святых, из которых судьба Иова – наиболее яркий и универсальный пример на все времена. В этом, по всей видимости, и кроется ответ на многочисленные вопрошания сомневающихся людей, как, например, такое:

 

...Мы не видим проявления христианского Бога. И не видим какой-либо корреляции христианских утверждений и реальной жизни. Не видим - и что?

Это означает только одно: влияние христианского Бога настолько "замаскировано", что уловить его не удается никому. Отсюда две возможности сделать выводы: Либо этот бог настолько слаб, что его влияние не просматривается в Мире, либо интерпретация его христианством абсолютно неверна (эзотерик В.А., с форума).

 

Интерпретация, действительно, чаще всего может быть приблизительной, гадательной, поскольку в этом мире мы судим о духовном именно, как «сквозь тусклое стекло, гадательно» (1 Кор. 13, 12). И о «замаскированном» влиянии тоже во многом верно – неверно только насчет «не удается никому». Но то, что дано в этом плане всем людям по-разному, а кому-то, может быть, и не дано вовсе, это непреложный опыт нашей повседневной жизни. И кому дано больше, тот больше испытывается, и именно богооставленностью! А кому дано меньше или не дано совсем, те все равно выполняют свою задачу по многообразному возделыванию нашей Земли, ее обустройству, что так или иначе соответствует божественному замыслу. Для таковых состояние богооставленности более-менее привычное, другого они не знают.

 

Архимандрит Софроний (Сахаров) пишет:

 

«…Путь христианина в общих чертах таков. Сначала человек привлекается к Богу даром благодати, и когда он уже привлечен, тогда наступает длительный период испытания. Испытывается свобода человека и его доверие к Богу, и испытывается подчас «жестоко». В начале обращения к Богу и малые, и большие, едва высказанные просьбы, обычно скоро и чудесно исполняются Богом; но когда наступает период испытания, тогда все изменяется и небо словно закрывается и становится глухим ко всем молениям. Ревностному христианину все в жизни становится трудным. Отношение к нему людей ухудшается; его перестают уважать; что прощается другим, ему не прощают; труд его почти всегда оплачивается ниже нормы; тело становится легко подверженным болезням; природа, обстоятельства, люди – все обращается против него. При всех естественных дарованиях, не меньших, чем у других, он не находит применения им. Ко всему этому он терпит многие нападения демонических сил. И последнее, самое тяжкое и невыносимое страдание – Бог оставляет его. Тогда страдание достигает своей полноты, ибо им поражен ВЕСЬ ЧЕЛОВЕК во всех планах своего бытия. Бог оставляет человека?.. Разве это возможно?.. И, однако, в душе на смену испытанному чувству близости Бога приходит другое, - что Он бесконечно, непостижимо далек, дальше звездных миров, и все призывания Его погибают беспомощно в пространствах. Душа внутренне усиливает свой крик к Нему, но не видит ни помощи, ни даже внимания. Все тогда тяжело. Все достается несоразмерно многим трудом, сверхсильным. Жизнь становится страдальческою, и у человека появляется сознание, что над ним тяготеет клятва и гнев Божий. Но когда пройдут эти испытания, тогда увидит человек, что непостижимо чудесный промысл Божий внимательно хранил его на всех путях…» («Старец Силуан»).

 

Скорее всего, эти же наблюдения о. Софрония применимы не только для осмысления индивидуального пути христианина, но и исторического пути земной Церкви в целом. Сначала – изобилие благодатных даров, дерзновение апостольской и мученической веры, для которой нет никаких преград и которая может двигать горы (см. Мф. 21, 21), притом, что горы – это скорее всего окаменевшие и отяжелевшие сердца окружающих людей, равнодушных или враждебных ко Христу. Затем – долгий период врастания земной Церкви в историю, ее внешнего и количественного умножения, как, впрочем, и многочисленных разделений внутри нее; разработки систематического богословия, попытки «симфонии» с мирской властью и при всем при этом – постепенный «отход» благодати, оскудение духовных даров и обмирщение церковной жизни. Высшие служители церковные все чаще и чаще при этом напоминают по своему поведению мирских князьков-феодалов, а нравы большинства христиан, принявших веру не столько по личному убеждению, сколько по традиции, вряд ли чем качественно отличаются от языческих. Неизбежно растет оппозиция официальной традиционной церковности, которая приводит в конце концов к реформации, секуляризации, революциям… Христиан станут обвинять во всех мыслимых и немыслимых грехах, как это было в первоначальный период гонений в Римской империи. Но, в отличие от тех первых веков мученичества, последующие христиане чаще всего сами будут подавать к этому повод! А невиновным и непричастным праведникам, ревностным служителям Христа, на которых вся Церковь во все времена и стояла, придется нести бремя ответственности и разделять его со всеми остальными перед разуверившимся миром – и так всегда было и будет… Личный период богооставленности неизбежно в таких случаях накладывается на общее состояние оскудения духовных даров, в котором пребывает церковное сообщество. И это может быть вдвойне тяжелым и невыносимым.

 

Об этом, частности, и предсказание аввы Исхириона о монашестве последующих поколений.

 

«Святые отцы скита пророчествовали о последнем поколении, говоря: «Что сделали мы?» И один из них, великий по жизни, по имени Исхирион, сказал: «Мы сотворили заповеди Божии». Еще спросили: «Следующие за нами сделают ли что-нибудь?» — «Они достигнут половины нашего дела». — «А после них что?» — «Не будут иметь дел совсем люди рода этого, придет же на них искушение, и оказавшиеся достойными в этом искушении будут выше нас и отцов наших» (Отечник, 530).

 

Миссионерский и учительный кризис, постигший в XVIII-ХХ веках все без исключения христианские церковные сообщества, - следствие и продолжение все той же богооставленности. Причем люди, отошедшие от Церкви, взяли на вооружение многие христианские принципы, переработав и видоизменив их на свой лад, и обратили их же против христиан. Произошло некоторое парадоксальное, если так можно выразиться, «перераспределение благодати»: есть неверующие люди, не участвующие в таинствах и обрядах, не молящиеся, не стремящиеся к аскетизму, которые нередко живут достойнее и достигают большей внутренней свободы, большего здравомыслия и рассуждения, чем те, кто остается внутри церковной ограды. Это, безусловно, плоды предыдущих многих веков существования христианской цивилизации, одним из которых является современный атеизм и агностицизм, но одновременно это же следствие все той же богооставленности в рамках церковного быта.

 

Выхода из этой ситуации не может быть никакого другого, кроме как по вдохновению свыше. Но это дело Божественной благодати, а не собственных человеческих предприятий в рамках различных миссионерских проектов и программ. Если мы хотим, чтобы это вдохновение коснулось нас, надо настроить души соответствующим образом, учтя многовековой опыт предшествующих поколений христиан, прежде всего их неудачный опыт, который как следует еще так и не осмыслен. То есть действительно придти к осознанию того, что сами по себе мы ничуть не лучше живущих на этой земле иноверцев или неверующих, какой бы самой-самой «истинной» Церкви мы ни принадлежали. Что если и есть от нас что-то доброе и ценное, право-славящее, то это от Христа и Святого Духа, и мы не должны этого видеть, примерно, как левая рука не должна знать, что делает правая (Мф. 6, 3). Мы не знаем, посетит ли, вдохновит ли нас благодать, и когда это будет, и лучше нам этого не знать также. «Достойно жить в неизвестности», - писал о. Сергий Желудков о жизни современных благородных агностиков, ставя в некотором смысле их в пример христианам и усматривая таинственный и высший смысл в том, что им не дается благодать религиозной веры (см. переписку «Христианство и атеизм»). Достойно жить в богооставленности – так можно, перефразируя, применить этот принцип к христианам видимой Церкви. Богооставленность имеет и следующее положительное значение: современный верующий человек в отсутствии видимых знамений или непререкаемых авторитетов, на которые он при первой же возможности мог бы опереться, призван к большей свободе, чем в прежние времена. К большей самостоятельности и ответственности. И то, что окружающие люди предъявляют различные претензии к христианам (особенно православным), вовсе не так уж плохо: с нас спрашивается то самое, чем мы быть должны; а раз спрашивается, значит, не все еще потеряно... В условиях богооставленности и оскудения своих пророков и праведников отдельные внешние люди, хотя бы отчасти впитавшие в себя христианскую этику, могут являться орудиями Божьего промысла для людей Церкви, подобно самарянам или первым христианам из язычников в отношении к ортодоксальным иудеям 2000 лет назад. «О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!» (Рим. 11, 33).

 

Но настоящая свобода во Христе, в мире, лежащем во зле, приводит чаще всего на Голгофу. Естественно, что большинство христиан, скорее советуясь «с плотью и кровью», бегут от такой свободы, укрываясь за правилами и авторитетами. Но, видимо, Церковь как «малое стадо» (но не как земной институт, построенный по подобию других организаций мира сего) во все эпохи будет восходить на свою Голгофу, подобно ее Основателю, на кресте издавшему всем известный возглас: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?».