Обоснование этического в эстетическом

Итак, если эстетика (в смысле эстетики воздействия, психической аффектации, экстаза, волнения) может компенсировать негацию этоса, то возникает уже не раз сформулированный вопрос: нельзя ли обосновать этос в эстетике или в эстетическом? Не может ли быть так, что Я способно существовать только для Другого и ради ДРУГОГО (Бога, отечества, общества, какой-то пробле­мы), поскольку оно изначально хочет приращения в ка­честве Я, поскольку стремится трансцендировать свое Я к Другому, так что может существовать и действовать только ради своей Я-трансценденции, ради эк-стаза по­средством идентификации с Другим, ради ДРУГОГО? И не превращается ли Я в alter из-за эгоцентробежности, становясь, таким образом, способным действовать альтруистично? Иначе, если в нем не заложена потреб­ность растрачивать себя для Других, как можно было бы объяснить то, что человек ради других жертвует со­бой и что жертва или даже самопожертвование выра­жает, пожалуй, наиболее глубокую его эк-зистенциальную сатисфакцию? Никто не делает чего-то напрасно, ни для чего и ни за чем, хотя иногда может показаться, будто меркантильная логика утрачивает свою силу. Так может казаться из-за многочисленных примеров герои­ческого идеализма, но кажимость возникает лишь отто­го, что меркантильная логика функционирует не на од­ном, а сразу на многих уровнях, благодаря чему суще­ственно разнящееся может взаимно обмениваться на компенсационной основе: материальное на нематериаль­ное, физическое на метафизическое, чувственно-прехо-

[102]

дящее на спиритуалистически-вечное, деньги на чувства, страстные порывы на цели, а богатства мира, в том числе и собственная физическая жизнь, на ордена, почести, сла­ву. А также, если угодно, каузальность -на телеологию. Решающим при promesse du bonheur* оказывается не столько исполнение обещанного счастья (кто его может гарантировать?), сколько вызванные обещанием иллюзии, bonheur de la promesse**. Они являются чем-то психи­ческим, эстетическим, эмоционально-трансцендентным, а как таковые — чем-то настоящим и возвышающимся над мгновением, и многие готовы платить за них, не ску­пясь. Шансы вытянуть счастливый билет минимальны, однако многие регулярно проигрывают все свое состоя­ние в надежде и ради надежды на счастье. Ведь надежда на счастье — это счастье надежды. Без компенсации жертв и пота, аскетизма и лишений психическо-эстетической валютой, человек никогда не создал бы ничего великого, культуры вообще.

Итак, тайна человека как человека этического скры­вается, пожалуй, здесь, в эстетическом. Потребность в приращении бытия и действия я назвал мета-физичес­кой потребностью. Она манифестирует себя в нудном течении времени, скуке как требование делать что-то ради психического возбуждения. Эта потребность вы­ходит за пределы физических потребностей и их удов­летворения. Лишь поскольку человек подвержен пере­живанию «затянувшегося некоторого времени», он из­начально способен играть, изгоняя скуку, и может также на более высоких ступенях развития и познания своей деятельностью что-то привносить в мир. Вопрос в том, как духовно-содержательно, мотивационно конституи­руется целенаправленная деятельность, благодаря кото-* Обещание счастья (фр.). ** Счастье обещания (фр.).

[103]

рой человек влияет на Другое, привносит Другое в мир, чтобы в конечном счете действовать ради ДРУГОГО.

Если подумать о том, сколько сил и энергии тратил человек напрасно, воображая свою метафизическую обусловленность духами и божествами, хотя в сущнос­ти он не имел дела с божествами, никогда в действи­тельности не влиял на них, а при всех молитвах, закли­наниях, жертвоприношениях и чародействах лишь в са­мом себе вызывал психические аффекты; если подумать далее о том, сколько сил и энергии вложил в радикаль­ное изменение мира человек, истолковав себя со вре­мен оседлости постметафизически или параметафизически, т.е. в духе житейских утопий, что привело к иде­альным (в виде аккумуляции знаний) и материальным (в виде технологических и прочих реализаций знаний) последствиям, пошедшим на пользу (или во вред) лишь более поздним поколениям вплоть до ныне живущих, то не осталось бы сомнений в том, что для человека, по­мимо удовлетворения физических потребностей, на первом месте стоит удовлетворение его мета-физичес­ких трансцендентных потребностей и жажды деятель­ности, а уже на втором — стремление посредством сво­ей прибавочной деятельности совершить в мире что-то такое, что скажется на нем самом как на деятеле в буду­щем. С этой точки зрения история человечества изоби­лует потреблением и выделением энергии, жертвами, тратами и издержками, которые лишь по видимости что-то вызвали в мире; если они изменили реальность или создали новую, все же в большинстве случаев появля­лось не то, к чему стремились соответствующие деяте­ли. Сколько мучеников, героев войн и революционе­ров, а также основателей фирм, исследователей, пред­принимателей, устроителей семейного очага и бесчис­ленное множество других так и не увидели плодов сво­ей деятельности. Однако все это могло и может быть

[104]

лишь потому, что человек способен и хочет пли вынуж­ден действовать именно из-за психического побужде­ния прибавочно действовать, действовать для другого, наконец, по-видимому, ради ДРУГОГО, исходя из по­требности мета-физической, а не сиюминутной физи­ческой, из потребности трансцендентной, эгоцентробежной, гонящей прочь, каковая возникает из-за нудного течения времени, скуки и является психическим сти­мулом к самоаффектации. Редуцированно можно ска­зать: лишь поскольку человеку приходится действовать ради своего Я, т. е. ради эстетического (в смысле психи­ческой аффектации, appétit de sentir davantage* как мо­дификации appétit de voir davantage "),постольку он спо­собен двигаться к Другому, он может и хочет в конце концов быть этическим. И вопрос лишь в том, какие кон­кретные условия необходимы, чтобы конституировал­ся этос. Если взять совокупную энергию, израсходован­ную людьми ради Другого и Других на протяжении ис­тории, причем безвозмездно, то не придется слишком удивляться тому, что люди расходуют свои силы для Другого и в этом смысле живут этически, как и тому, что должны быть люди, которые живут только и исклю­чительно своим производством и воспроизводством, а значит, ничем и ни для кого. В этом плане объяснять надо было бы не этических людей, тратящих свои силы для Другого, но тех, кто редуцирован к своим физичес­ким потребностям и их удовлетворению. Если мы, ны­нешние люди, посредством МЕГАМАШИНЫ избавле­ны от многих хлопот и гетерономных сил, то это стало возможно благодаря нашим предшественникам, кото­рые отдавали свои силы на создание этой МЕГАМА­ШИНЫ и на освободительную борьбу ради нас, их по-

* Аппетит больше чувствовать (фр.). ** Аппетит больше видеть (фр.).

[105]

томков, наследников. И если я говорю здесь «благода­ря», то скорее констатирую причинно-следственное от­ношение, чем выражаю благодарность, поскольку в из­вестном смысле трудовой этос наших предшественни­ков виновен в том, что в качестве этических людей мы сегодня на Западе стали в значительной мере излишними и интересны только в качестве эстетически ориенти­рованных потребителей, мы, таким образом, можем еще соперничать друг с другом только в области эстетичес­кого производственно-потребительского этоса. Если наши предки тратили силы на создание нашей МЕГАМАШИНЫ, продуцирующей товары, то многим людям сегодняшнего дня не остается ничего другого, как по­треблять продукцию этой непрестанно работающей МЕГАМАШИНЫ. Если наши предки тратили себя эти­чески продуктивно, то их потомки вынуждены тратить себя эстетико-потребительски. Человек преобразовал некогда строптивый и враждебный мир природы в тех­нологический мир культуры, освобождающий его от физической работы. Человек физически аккомодиро­вал под себя природу таким образом, что уже не натал­кивается на ее сопротивление и вызовы (разумеется, я намеренно преувеличиваю, ведь наряду со старыми про­тиводействиями и вызовами появились новые, вторич­ные, возникшие именно вследствие радикального преоб­разования природы). Однако теперь перманентно прихо­дится эстетически обновлять природу, так как она лишь в качестве эстетической провокации оправдывает себя в гла­зах ставшего избыточным человека.

Жорж Батай, для которого «человеческая деятель­ность» «не полностью редуцируется» «к процессам про­изводства и воспроизводства», описал различные формы расходования и потребления энергии. Подобно предпри­нятому здесь различению между физическими и мета-фи­зическими потребностями и соответствующими типами

[106]

действий, он провел различие между двумя областями человеческой деятельности. «К первой, редуцируемой, относится обеспечение минимального для индивидуу­мов некоторого общества уровня потребления, необхо­димого для поддержания жизни и продолжения про­дуктивной деятельности, т. е. речь идет просто об ос­новной предпосылке деятельности. Вторая область охва­тывает так называемые непродуктивные расходы». «Рос­кошь, — продолжает он, — траурные церемонии, войны, культы, помпезные здания, игры, театры, искусство, перверсивная (т. е. отвлеченная от генитальности) сексу­альность также представляют собой различные деятель­ности, которые, по меньшей мере первоначально, сами в себе заключают свою надобность»¹, т. е. осуществляют­ся ради самих себя, без какой-либо пользы для другого. Однако я провожу различие между теми видами при­бавочной деятельности, которые преследуют цели (во всяческих стратегических и этических действиях, в культах), и теми, которые осуществляются ради самих себя в чистом виде, т. е. эстетически, в качестве игры. Для объяснения этой непродуктивной деятельности и расхода энергии Батай приводит натурфилософский ар­гумент: «Я исхожу из элементарных фактов: живой орга­низм получает благодаря игре сил энергии на поверхно­сти земли существенно больше энергии, чем необходи­мо для поддержания жизни. Избыточная энергия (изо­билие) может быть применена для роста системы (на­пример, организма). Если же система больше не растет, а в процессе роста не полностью поглощается избыток энергии, то он с необходимостью должен израсходовать­ся и пропасть без пользы, намеренно или нет, в величе­ственной или катастрофической форме»². Мне видятся сложности при переложении моих соображений на да­леко идущие и сомнительные естественнонаучные аргу­менты, которые могли бы быть применимыми не только

[107]

по отношению к животным организмам, но и в антропо­логии. Я не хочу здесь обсуждать эти трудности и оста­юсь при своем антропологическом объяснении, хотя бы и более сложном, чем у Батая. Иногда все же кажется, что Батай, рассматривающий эти феномены расходова­ния прежде всего с натурфилософской, а также эконо­мической и культурно-этнологической точек зрения, не столь далек от антропологических размышлений, когда говорит о «радости утраты», об «оргиастическом состо­янии» или о «беспричинных»³ действиях. Это, несом­ненно, termini,относящиеся к области эстетического, скуки.

В дальнейшем более обстоятельно будет показано, как этическое может опираться на эстетическое. Как уже го­ворилось, это не значит, что этическое я считаю эстетиче­ской категорией, поскольку этическое шире эстетическо­го, этическое не исчерпывается эстетическим. То, что психически оказывается тем же самым или подобным (возбуждение, эмоция, волнение в действенно-эстети­ческом смысле), представляется различным вне психи­ческого, в идеальной или сенсорной, материальной об­ластях. Выдуманный образ, imago,идея, представление может в зависимости от силы воображения очаровы­вать, волновать меня, как и реальный, чувственно вос­принимаемый образ или то, что отображается, ланд­шафт, человек. Для моих эмоций и чувств не существен­но, в какого бога я верю, в христианского, иудейского или Aliadooh.

Различие заключается в том, чего ожидают от меня как от действующего эти образы, идеи, цели, если они вообще чего-то ожидают от меня. Бог, мой христианский Бог — а идея христианского и всякого другого бога охва­тывает для верующего целый комплекс проецированных ожиданий — ждет от меня как от верующего богоугодной жизни, поклонения, целомудрия, аскезы и еще многого

[108]

другого. Так же и картины на выставке ожидают от меня (или не ожидают — это зависит от меня) быть увиденны­ми мною, и поэтому в конце концов я иду на выставку. Так же и этот текст, как я уже говорил, ожидает от меня своего завершения. Теперь мысль об этом тексте и его завершении не манит, не чарует настолько же, насколько могла бы манить идея Бога или картина, или Янка, но однажды идея написать эту работу захватила меня как намерение, цель, telos, требующий времени и сил. Несом­ненно, этот текст меня аффицирует, имеет для меня хотя бы эфемерную, влекущую вперед, филотопическую цен­ность. Но я могу представить себе и нечто более захваты­вающее, эстетическое, увлекательное. Можно было бы придумать себе и более легкий путь к цели, в меньшей степени усеянный камнями преткновения. Отчего я стремлюсь вовне, прочь от себя? Оттого, что эстетичес­кое, экстатическое тем интенсивнее, чем очаровательнее imago,образ, идея, цель. Если бы я верил, что могу осчас­тливить этим текстом человечество, как окрылило бы меня его написание! Все же к данному моменту я не знаю, будет ли он вообще опубликован и когда, будет ли он прочитан, - таким образом, мне неизвестно, не напрасны ли все мои усилия. Но вот что я хотел бы прежде всего подчеркнуть: разности и дифференцированности ДРУ­ГИХ (божество, общество, нация, Янка, Инга и др.), ко­торые для Я представляют ЭТОС, долженствование, не соответствует разность чувств в области психики, эсте­тики. Трансценденция, экстаз, взволнованность различа­ются по интенсивности, но не содержательно, даже тогда, когда они связаны с определенным содержанием. Не слу­чайно со мной произошло так, что спустя много времени после смерти моей жены, когда Даниель и Катарина уже выросли и стали жить самостоятельно, внезапно меня оча­ровала девятилетняя Анастасия из Минска и начала за­нимать пустующее место ДРУГОГО.

[109]

При обосновании этического в эстетическо-эмоциональном прежде всего я покажу, как Я приходит к Дру­гому, конституирующему первоначально этос для Я. Этос я обозначил как такой образ жизни, образ дей­ствий, в котором Я определяет себя посредством ДРУ­ГОГО, т. е. психически настраивается благодаря ДРУ­ГОМУ и определяется им в своих действиях. Отноше­ние Я к Другому, выраженное в динамической или ки­нетической формуле идентичности Я=Другому (как Я), я обозначил как психическое стремление, как становле­ние, трансцендирование, эк-стаз. Далее при помощи на­писанного заглавными буквами слова «ДРУГОЕ» я по­пытался выразить то, что Другое появляется перед Я как ДРУГОЕ, обладающее своей собственной волей, так что Я, хотя и ради себя, желает быть Другим и, по всей видимости, существует и действует ради ДРУГОГО. Для кого Другой стал ДРУГИМ, тот оказывается в дол­гу перед ДРУГИМ, вверяет себя ему, слушается, при­надлежит ему, повинен исполнять его волю. Существен­ное различие между этическим и эстетическим обра­зом жизни могло бы заключаться в том, что именно эти­ческий человек находится в долгу перед ДРУГИМ и в этом само-обязательстве живет эк-статически, тогда как эстетический человек обязан лишь Другому, миру. Для этического человека ДРУГОЕ конституирует ЦЕН­НОСТЬ, САМОЦЕННОСТЬ, САМОЦЕЛЬ, ведь Я не эк-зистирует, лишено ценности, излишне без ДРУГОГО, по­средством которого оно определяет себя; для эстетичес­кого человека Другое конституирует ценность лишь по­стольку, поскольку оно приводит Я в экстаз. Этический человек инструментализирован ДРУГИМ и находит свое счастье в том, чтобы в своем Я быть снятым ДРУГИМ — эстетический человек вынужден инструментализировать Другое с целью своего бегства, исторжения из Я. В эти­ческом образе жизни снято субъект-объектное проти-

[110]

востояние, человек событийно проецируется на мир -в эстетическом образе жизни непрестанно зияет бездна между Я и миром: де-проецированному на свое соб­ственное Я человеку приходится из-за отсутствия про­екции вновь и вновь стимулировать, погонять себя. Эти­ческий человек живет во временном континууме, филотопически, целеустремленно, вертикально; эстетичес­кий человек живет во временном дисконтинууме, от мгновения к мгновению, топофобически, в отторжении, пространственно, горизонтально. Мне кажется важным следующее: этический человек, проецированный на ДРУГОЕ, руководствуется ИДЕЯМИ, ВООБРАЖАЕ­МЫМ, неизменным, чтимым, мотивирующим деятель­ность, опосредствующим его отношение к миру; при этом не важно, как я не раз подчеркивал, соответствует ли этим идеям сигнификат, репрезентируют они нечто или ничто. Напротив, эстетическому человеку, де-проеци­рованному на свое Я, приходится в своем непосредствен­ном отношении к миру непрестанно обольщаться чув­ственно воспринимаемым, чтобы избегать себя. Этичес­кий эк-зистенциально обязанный человек повсюду ок­ружен ожиданиями, тогда как от эстетического челове­ка, с его эстетической точки зрения, никто и ничего не ожидает: ни Бог, ни общество, ни человек. Здесь я спра­шиваю, не забывая о взаимосвязях между этосом и эс­тетикой, показанных уже Киркегором в дилемме «или-или»: не вытеснил ли сегодня эстетический человек эти­ческого? Это было бы логическим следствием отступ­ления и падения человека от идеализма к сенсуализму, от метафизики к physis,от трансцендентности к имма­нентности, от eschaton* к hic et nunc**,от утопии к ее со­мнительной реализации. Разумеется, речь идет о сегод-

* Предел, конец (греч.). Ср.: эсхатология. ** Здесь и сейчас (лат.).

[111]

няшнем эстетическом человеке, непосредственно под­верженном зрительным и слуховым впечатлениям в той мере, в какой он перманентно обусловливается этикет­ками, медиальными идеями потребительского общества.

Я еще раз резюмировал эти отчасти разрозненные определения этического и эстетического образа жизни, повторил ранее сказанное и еще повторю в дальнейшем. К этому меня принуждает специфика данной проблема­тики, которая, во-первых, требует систематичности, од­нако, во-вторых, все время колеблется туда-сюда меж­ду историческими экстремумами, началом человека и настоящим временем. С другой стороны, повторения служат методологической цели, постоянному представ­лению и подтверждению той проблематики, которая и для меня не является сама собой разумеющейся, непре­станно ускользает и, таким образом, требует новых на­чинаний и разработок. При этом я осознаю, что танцую на канате, натянутом над совершенно изорванной науч­ной страховочной сетью. Я надеюсь посредством осто­рожных аналоговых спекулятивных конструкций и оп­ределенной когерентности развиваемых здесь мыслей возместить недостающие знания в далеких мне облас­тях, например в этнологии, культурной антропологии.

Утверждая, что этическое основано на эстетическом, я подразумеваю, что эстетическое фило- и онтогенети­чески предшествует этическому (говорить об эстетичес­ком образе жизни здесь уместно преимущественно с по­зиций наших дней); что человек, как это можно пока­зать на примере детей и некоторых животных, изначаль­но играл раньше, чем хотел и мог своей игровой дея­тельностью (и здесь мы покидаем животный мир) влиять на что-то в мире и быть полезным другим; до того, как физически или идеально влиять на что-либо в мире, он хотел что-то побуждать и изменять в себе. Когда я гово­рю здесь вообще об изменении, не следует исключать

[112].

того, что человек хочет также и сохранить, удержать в мире некоторые преходящие вещи, уносимые потоком времени, и что деятельность, таким образом, нацелена не только на изменение действительности, но и на защи­ту ее от изменчивости.

Всякому действию, магическому, техническому, стра­тегическому, этическому или коммуникативному, ориен­тированному на некоторое изменение действительности, предшествует стремление к аффектации, эмоционально­сти, эстетическому вообще. Это стремление к движе­нию и деятельности, которое создает психическую аф­фектацию, а затем влияет на вещи в мире, есть не что иное, как стремление к экстазу, к трансценденции Я, ос­нованное на мета-физической потребности, т. е. ennui,скуке. Тому, кто ни к чему не имеет отношения, прихо­дится творить из ничто (Ницше). Вот и приходится че­ловеку как существу, способному скучать, не просто удов­летворять свои физические потребности, но делать не­что большее и чего-то хотеть, чтобы избавиться от нич­то.

На протяжении истории возникает один и тот же воп­рос: совершает ли человек своей прибавочной деятельно­стью нечто полезное или только бесполезное, излишнее, чтобы не чувствовать себя бесполезным и лишним. Эсте­тическое как эмоциональность, как аффектация предше­ствует этическому, его априорный статус для всякого оп­ределенного, ориентированного на результат действия (а как иначе можно обосновать прибавочную деятель­ность, если не предположить у человека нуждаемость, побудительное основание к действиям вообще, а имен­но скуку?), свидетельствует еще об одном основании, относящемся уже не к эмоциональной, а когнитивно-эвалюативной сфере. Прежде чем эстетическое действие может стать этическим, человеку нужно соотнести свой образ действия с миром (к этому я еще вернусь), и это

[113]

характерно для человеческой деятельности вообще как для стратегической, целеориентированной, так и для коммуникативной. Это значит, что человек должен пре­дугадывать или узнавать мир как событие в его каузаль­ных связях. Аффицированный. вовлеченный вещами и их возможностями в мир, он должен хотеть, чтобы вещи определенного рода существовали или не существова­ли. Он должен хотеть, чтобы определенные события про­исходили или не происходили, и он пытается влиять на мир в соответствии со своими познаниями и конкрет­ными намерениями, обусловленными ситуацией. Когда то, к чему человеческая деятельность относится в мире и что конституирует в мире Другое для Я, становится ДРУГИМ, оно соответствует не только определенному познавательному интересу, определенной воле, но, преж­де всего, метафизической, эк-зистенциальной потреб­ности Я существовать ради ДРУГОГО. Даже если бо­жества (или прочие имена, символы), бывшие некогда полезными для людей в их борьбе с природой, уже не имеют ныне житейской пользы для человека, для мно­гих они все же исполняют функцию метафизическо-психического СМЫСЛА и трансценденции, пусть весь­ма абстрактную. И даже сегодня божества в этой функ­ции могут придавать человеческой жизни и человечес­кому страданию интеллигибельный СМЫСЛ, который наполняет Я эк-стазом, возвышает над сиюминутнос­тью.

Скука — мета-физическая побудительная основа прибавочной деятельности ради эстетико-эмоционального. Скука — a priori всякой деятельности, выходящей за пределы удовлетворения физических потребностей. Лишь поскольку человек впадает в состояние замедлен­ного течения времени (скуку), т. е. время для него мо­жет слишком затягиваться (а скука предполагает нали­чие сознания, осознания мира как события), человек

имеет потребность в прибавочной деятельности, чтобы прогнать скуку, а это означает потребность преодолеть противостояние субъекта и объекта, зияющую пустоту между Я и миром, которая переживается как психичес­кая пустота. Вез мета-физической потребности в при­бавочной деятельности невозможно объяснить, почему примитивный человек изначально играл и лишь по мере познания мира смог и захотел влиять на что-нибудь в мире, а это, в свою очередь, лишь позже пошло на пользу другим людям или существам. Мета-физическая по­требность в прибавочной деятельности ради исхода, бег­ства из Я, психического возбуждения — вот объяснение того, почему человек может действовать этично, альт­руистично. Только благодаря такой идентификации Я с Другими, когда Я ради себя самого существует как ради-ДРУГОГО, возможен альтруизм. «Ради самого себя» значит: имея мета-физическую потребность, трансцендировать свое Я к Другому, вырываться из тавтологии Я=Я, быть-больше, становиться, чтобы не стать лишним. В Де-проецированном человеке я исследовал скуку как специфически антропологическую разницу [Differenz] и даже как двигатель человечества наряду с такими движу­щими силами, как голод или экономические условия (Маркс), власть (Ницше, Адлер), либидо (Фрейд), кото­рые в какой-то мере свойственны и животным. Представ­ленная там последовательность видов деятельности (от игры, магического и религиозного к рациональному, це­ленаправленному и технологическому действию) сво­дится к тому антропологическому факту, что человеку свойственно скучать, вследствие чего он может и вы­нужден действовать мета-физически, сверх сиюминут­ности и физической нужды; и пока развитая в Де-проецированном человеке теория скуки не опровергнута, при всех самокритических соображениях я не вижу основа­ний считать иначе. В историческом плане можно кон-

[115]

статировать, что человек появился как существо, выде­ляющееся среди прочих живых существ, подчиненных каузальному детерминизму, и способное детерминиро­вать себя телеологически⁴, способное действовать в мире сверх удовлетворения непосредственных физических потребностей и репродукции, способное изменять мир, созидать культуру. Скука означает отчуждение Я от мира, психическую пустоту, слишком долго затянувше­еся «некоторое время», и в качестве непосредственного ответа она может потребовать игру, чтобы создать со­стояние психической аффектации и преодолеть бездну между Я и миром. Скуку можно понимать и как дисанцирование от мира, как свободное пространство, про­странство игры, как мгновенное состояние, когда Я, с одной стороны, освобождено от каузально-детермини­стской мирской зависимости, а, с другой стороны, еще не опосредовано телеологической связью с миром. Та­ким образом, скука способна вызвать те процессы вос­приятия и сознания, благодаря которым Я принимает мир в качестве событий в их временном измерении и способно быть аффицированным, вовлеченным в эти события. Позитивная или негативная вовлеченность [Betroffenheit*] является однако предпосылкой того, что Я с его способностью антиципировать события мира стремится влиять своей деятельностью на мир таким образом, чтобы вызывать позитивное и предотвращать негативное.

Если скука как мета-физическая нуждаемость чело­века является a priori человеческой прибавочной дея­тельности вообще, то вовлеченность в мир, в события мира является предпосылкой того, чтобы деятельность осуществлялась уже не только эстетически, лишь ради

*Это слово и зависимости от контекста переводится здесь как «вовлеченность», или «озадаченность», или «причастность».

[116]

психического возбуждения, как игра, но чтобы посред­ством деятельности в мире что-то приводилось в дви­жение. Деятельность вследствие вовлеченности согла­суется с миром, конкретизируется и основывается на нем, a telos,цель деятельности, состоит в том, чтобы вы­зывать те изменения в мире, которые превращают нега­тивную увлеченность миром в позитивную, или чтобы обеспечивать и упрочивать те состояния мира, которые вызывают позитивную вовлеченность⁵. Это значит, что изменение мира осуществляется ради определенного психического изменения так же, как и сохранение мира осуществляется ради сохранения психического состоя­ния. Чтобы вовлеченность происходила так, что чело­век мог бы деятельно реагировать на нее, не бросался, например, в безрассудное бегство от демонов, но влиял на нее, пытался овладеть ею, нужно чтобы он мог опере­жать события в мире, чтобы он обладал способностью предугадывания каузальных, развертывающихся во вре­мени отношений между вещами. Короче говоря, он дол­жен обладать способностью вовлекаться в мир не толь­ко актуальными чувственными восприятиями, но и пред­ставлениями, идеями о том, как мир может быть иным, лучшим, более приятным, дружественным, красивым, теплым, невраждебным, справедливым, нетягостным. И при всей своей слабости по отношению к миру в широ­ком смысле слова, который воспринимается первона­чально как могущественный и враждебный, человек дол­жен уже полагаться также на осознание и ощущение сво­ей собственной силы, своих собственных возможнос­тей, даже если они в анимистические и магические вре­мена были еще ограничены «всесилием мыслей» (Фрейд)⁶ и по существу на самом деле еще ничего не могли противопоставить им.

Лишь на основании совместной игры чувственного восприятия и идеального представления, а также выз-

[117]

ванного ими аффицирования деятельность возможна и в смысле определения цели, telos'a,и в смысле мотива­ции (увлеченность восприятием и представлением). Если учесть, как утверждал Хейзинга, и в чем я с ним согласен, что игровая деятельность предшествовала де­ятельности полезной (магической и технической), что в примитивных культурах наряду с производством ору­дий труда существовала художественная деятельность в виде раскрашивания лиц и тел, пещерной живописи, орнаментального украшения домашней утвари и т. п., то можно констатировать, что аффицирования, исходящие от чувственных восприятий и идеальных представле­ний о мире (природе и людях), инициируют не только полезные или видимо полезные действия, но и беспо­лезные, эстетические, по видимости излишние, дей­ствия, происходящие по ту сторону борьбы за существо­вание. Аффицирования, вызванные восприятиями и представлениями (страх, радость, ужас, удовольствие и т. п.), и инициируемые ими действия относятся к ши­рокому спектру всего того, чем человек может быть зат­ронут и от чего он, в случае негативной вовлеченности, хотел бы освободиться, пытаясь так изменить положе­ние дел, чтобы оно соответствовало его лучшим и наи­более приятным представлениям. Впрочем, Умберто Матурана говорит об эстетике в смысле восприятия ес­тественно-прекрасного и способности умиления, кото­рые есть даже у животных, в частности у белок, поведе­ние которых он наблюдал при заходе солнца в Роки-Маунтине. Разве что животные, в данном случае белки, не могут изменять окружающий их мир, придавать ему вид, сообразный лучшему эстетическому чувству.

Так, примитивный человек периода анимизма, по­жалуй, наиболее ранней стадии человеческой культу­ры, познавал мир (природу, животных, деревья, плоды, солнце, луну, небо, людей) не как то, что есть само по

[118]

себе, но как то, что на него действует. Он проецировал психические состояния (испуг, страх, удовольствие) на вещи, т. е. приписывал свои чувства вещам как их свой­ства или, другими словами, анимировал, одушевлял, оживлял мир своей anima,своей душой. Прежде чем человек, вынужденный практически приноравливаться к миру, мог познавать этот мир как то, что он есть сам по себе, он воспринимал мир сквозь призму его враждеб­ности или дружелюбности. Это приписывание психи­ческих аффицирований вещам мира в качестве их свойств и одновременно их психическая интериоризация, закрепление за ними определенного значения име­ло следствием тот факт, что примитивный анимисти­ческий человек, а на более высоких ступенях сознания и познания соответственно человек мифологический, религиозный и идеологический, а также человек совре­менный (вспомним о фундаменталистах, например ха­сидах) аффективно опосредован миром. Это психичес­кое приписывание качеств вещам мира вело к тому, что поведение и деятельность людей во многих областях имели иррациональный характер, и чем меньше они ос­новывались на фактических когнитивно-каузальных связях вещей мира, тем меньше это оказывало воздей­ствие на действительность, имея лишь психический эффект. Чем более человек был вовлечен в мир аффек­тивно, психически, тем менее эффективна в сегодняшнем сциентистском смысле была его деятельность. Это, в свою очередь, никак не означает того, что человек, об­ращающийся к магическим практикам, владеющий кол­довским искусством и др., чувствовал себя менее защи­щенным по отношению к природе, чем человек сегод­няшний, оснащенный технологической мощью. Напро­тив, одновременно с демонизацией природы человек в магии, колдовских танцах и других практиках создавал типы действий или техники овладения демонами, спо-

[119]

собы их изгнания и заклинания, привлечения их на свою сторону, себе на службу. И если первоначальная культо­вая деятельность была пропитана игровыми, художе­ственными, эстетическими элементами, как показал Хёйзинга, и в чем с ним, кажется, согласен Адорно, то это, прежде всего, связано с тем, что такая культовая деятельность считалась не столько с критериями целе-рациональными, основанными на каузальном познании природы, сколько с психически-эстетическими, т. е. кри­териями playfullness*,забавы, экстаза, и что эта деятель­ность была, таким образом, в известном смысле свобод­ной, не подчиненной законам необходимого, неизбежно так существующего [Soseienden] или так становящего­ся [Sowerdenden]. Ранние культурные проявления чело­века, ранние способы деятельности, ориентированные на результат или цель, были тем более определены, про­низаны психическими моментами, чем менее основыва­лись на каузальном познании природы, на том, чтобы преследуемая цель предписывала бы деятельности пос­ледовательность и ритм. Впрочем, когда Адорно утвер­ждает, «что все дошедшее до нас древнейшее искусство, пещерные рисунки, относятся к оптической области» и что «мало или вообще ничего не известно о музыке и поэзии того же времени»⁷, то это вполне может объяс­няться тем, что музыка и поэзия как акустическое и ус­тное виды творчества до изобретения письменности не могли сохраняться и передаваться. Таким образом, речь идет об эфемерных искусствах, существующих подоб­но танцу лишь в процессе исполнения, но ни в коем слу­чае не о том, что их тогда не было. Скорее можно пред­полагать противоположное, что именно звуковые фор­мы художественной деятельности предшествовали изобразительным.

* Увлеченность игрой (англ.).

[120]

Для человека дело заключается не столько в том, чтобы устранять в мире причины своей озабоченнос­ти, но прежде всего в том, чтобы в себе преодолевать психическую озадаченность, т. е. все дело в психике. На это указывают все те же магические, действия, во время которых человек нечто вызывает не в physis,не в действительности, но лишь психически, всамом себе. И благодаря Фрейду и другим мы знаем, что прими­тивный человек, минуя природу, компенсировал недо­стающие способности посредством психического — верой во всесилие его мыслей. Итак, озадаченность, вовлеченность в мир посредством представлений о нем является мотивацией действий, первичной целью ко­торых оказывается преодоление психической озадачен­ности. Тем не менее состоятельность такого преодоле­ния как деятельности, связанной с постепенным позна­нием природы, соответственно зависела не только от психического, мнимого, снятия озадаченности, но и от устранения действительных ее причин. Однако то, что теперь речь идет о преодолении озадаченности посред­ством экстаза, транса, трансцендентного блаженства, упоения, свидетельствует, что эти способы преодоле­ния порождаются там, где религиозная деятельность уже не оказывает влияния и имеет лишь символичес­кое эстетическое значение.

Деятельность, ориентированная на некий эффект по отношению к кому-то или чему-то, реально существую­щему или только представленному, чему-то ощущаемому или химере, человеку, вещам или духам, предполагает представление о том, что хотелось бы осуществить (пози­тивное ожидание), или представление о том, что хотелось бы предотвратить (негативное ожидание). Эти ожида­ния желаемого или внушающего опасения, ожидания нужных для Я результатов имеют тем больше шансов осуществиться, чем более фундирована в действитель-

[121]

ности связь между действием и желаемым ре