Глава 6. Нисхождение-восхождение -смерть-возрождение

 

Если бы я стал себя воссоздавать, то отправился бы в самую темную, самую густую и непроходимую лесную чащу и нашел бы там самую гиблую для человека трясину. Я вошел бы в это болото, как в сакральное место, в sanctum sanctorum [126]. Там содержится вся сила и самая сущность Природы.

Генри Дэвид Topo [127]. «Прогулка»

 

НИСХОЖДЕНИЕ (Katabasis [128])

В древних повествованиях встречается множество сошествий, нисхождений в подземный мир: Орфея, Одиссея, Иисуса, Энея и Данте и многих, многих других. Что их там ожидало? Разумеется – мрак, часто – чудовища, иногда – сокровища, но в любом случае нечто полезное. Вспомним о совете, который Юнг дает своей пациентке в ее сне (об этом говорится в предыдущей главе), когда она попадает в глубокую яму: «Не "из", а "через"». Действительно, Данте не выходил оттуда: он направился «через» и оказался на другом краю, откуда он попал в Чистилище, а затем – и в Рай.

Какая же тьма находится там, внизу; в чем заключается эта мрачная метафора? Несомненно, она может поглотить Эго, и потому она вызывает у нас такой страх. Но тьма – это вместе с тем camera obscura[129], место рождения новых образов. Эти образы могут содержать в себе будущее, даже если в данный момент оно остается отдаленным от Эго. Эго может утонуть, как это бывает при психозе. Когда Джеймс и Нора Джойс[130]пришли к Юнгу на консультацию, беспокоясь о своей дочери, больной шизофренией, тот сказал: «Ваша дочь тонет в том самом море, в котором вы научились плавать».

Если распространить эту метафору, точно так же может настичь и темнота, захватить Эго и овладеть им, как иногда случается, когда мы становимся заложниками самых мрачных своих настроений. Темнота, существующая внизу, – это и темнота материнской утробы, из которой рождается новая жизнь, и темнота могилы. Страх, который мы испытываем перед такими мрачными пространствами, проецируется на пауков, змей, мышей, крыс, летучих мышей и других представителей царства тьмы. Вместе с тем жизнь начинается в темноте – в теплой, влажной, нежной плодоносной обители для маленьких существ, которые со временем подрастают. В рыхлой мякоти материнской утробы, наполненной слизью и питательными соками, формируется будущее, которое затем прорывается наружу.

Непосредственно перед шестидесятилетием одной женщине приснился сон:

 

Пять моих подруг, спускаясь с горы, прыгали и пели песни. Это была радостная пора – мы играли и резвились на солнце. Совершая пешую прогулку, мы подошли к небольшому оврагу и сразу скатились вниз. На другой его стороне был небольшой уступ. Я сказала: «Я пойду первой».

Мы пошли по уступу, который имел пологий склон вниз. Я пошла вперед, и в самом низу склона нашла темное озеро, в котором стояли пять женщин. Кругом было темно. Женщины по самую шею были погружены в темную воду. У них на голове были плотно надетые черные капюшоны, скрывавшие их волосы, так что видны были только лица, раскрашенные белой краской.

Находясь на темном уступе, я посмотрела на свои ноги. Они были «сияющими», сверхъестественными и исходящее от них тепло стало расплавлять твердую замерзшую землю, и она стала превращаться в расплавленную зелень.

Я крикнула подругам, шедшим за мной: «Нам нужно убираться отсюда. Мы им все испортим. Мы здесь все расплавим».

 

 

Сновидица начала свой анализ на фоне профессиональной травмы. Она выполняла свою работу так хорошо, как только могла, однако ее предали и настолько унизили, что ей пришлось уволиться. То, как к ней дурно отнеслись, по ее ощущению, было нарушением ее взаимных обязательств с внешним миром, ибо ей казалось, что если она действовала исходя из добрых побуждений и с самыми лучшими намерениями, то и внешний мир должен относиться к ней точно так же. Вместе с тем она стала подвергать сомнению некоторые из своих религиозных убеждений, сложившихся ранее, начала сомневаться в правильности своего постоянного стремления угождать другим, постепенно изменилось и ее отношение к собственному странствию. Рассказывая о чем-то личном, она рефлекторно подносила руку ко рту или к горлу, словно стараясь скрыть то, что говорит, или подавить свой голос. Сновидение было для нее нуминозным, немного страшным и явно чарующим и удерживало ее внимание на аналитическом процессе в течение нескольких месяцев после того, как оно произошло.

Что мы можем увидеть из этого сна и его образов? Сновидение никогда нельзя интерпретировать полностью или окончательно. Но символ – это самая лучшая возможность природы воплотить в жизнь то, что нельзя выразить иначе. Таким образом, «объяснение» сновидения будет всегда в какой-то мере ограниченным. (Сновидение – это природный феномен; деятельность интерпретирующего сознания в лучшем случае может считаться лишь эпифеноменом.) Самое важное заключается в том, как оно переходит в чувственное переживание сновидца. В данном случае сновидица почувствовала, что этот сон является для нее очень важным, и она возвращалась к нему на многих последующих сессиях, несмотря на то что мы никогда не понимали его настолько, чтобы трактовка нас полностью удовлетворяла. Тем не менее мы все же можем сказать, что это сон о погружении в глубину психики.

Сновидицу особенно поразили пять таинственных женщин, находящихся в водоеме в каком-то монашеском облачении, и превращение ее обуви в свет, который расплавил землю, сделав ее сияющей зеленью. Ее ассоциации с фигурами женщин были связаны с чем-то резонирующим глубоко у нее внутри, с ее инстинктами, ее пятью органами чувств, ее сексуальностью, ее архаичной, энергичной фемининностью. Она интуитивно ощутила, что эти женщины соответствовали архетипическому уровню, который предшествовал всем системам ее верований. Она также была уверена в том, что женщины, когда она к ним приблизилась, передали ей какую-то энергию, которая помогла растопить землю, и тогда место, где она стояла, засверкало. Мы не можем объяснить эти неуловимые образы, однако можем ощутить свое проникновение в их смысл посредством ассоциаций и интуиции.

Сновидица имела связь с тем, что находится глубже ее верований и глубже ее прежнего ощущения самости. Вместе с тем она чувствовала амбивалентное отношение к сновидению и его персонажам. Они внушали ей некоторый страх. Интересно отметить, что облачение женщин из сна так же заметно отделяло голову от тела, как это получалось с помощью ее бессознательных защитных жестов.

В процессе культурного формирования нашей личности, включая религиозные догмы, которые могут либо поддерживать движения психики, либо ограничивать их, мы можем жить большую часть времени лишь на верхнем этаже нашей человеческой сущности. По существу мы живем, словно машины, управляемые встроенными компьютерными чипами, которыми заранее определено, кто мы такие, каковы наши ограничения, что для нас приемлемо и как нам следует взаимодействовать с внешним миром.

Ограничивающим фактором является не только родительская семья, формирующая односторонний и ограниченный взгляд на наши возможности; таким же ограничивающим для сновидицы стали ее религиозные взгляды, на которые ей приходилось опираться, чтобы определить, что для нее приемлемо, а что нет. Будучи религиозной большую часть своей жизни, она пришла к выводу, что психоанализ дает ей гораздо больше возможностей для религиозного переживания и религиозного самовыражения, по сравнению с теми возможностями, которые ей когда-либо давали формальные рамки религиозной организации.

Обратив внимание на тех женщин из сновидения, которые, казалось бы, поднимаются из глубин, мы ощущаем земное происхождение не только тела, но и души. Мы можем почувствовать, что они служат воплощением религии, которая старше всех остальных религий, так глубоко укорененной духовности, что она является вневременной или, по крайней мере, открывает доступ к вневременной духовности. Мы также видим, что сновидица обретает силу, которую она никогда не ощущала сознательно, хтони-ческую связь, сияющую энергию, которая растапливает все, что замерзло, и дает ей новую точку опоры в живой природе. Боги природы намного старше, чем боги разума; боги лона намного древнее, чем боги сердца; боги земли и моря намного древнее, чем боги неба.

Именно благодаря этой архаической энергии, этому сокровенному таинству у сновидицы сформировалось амбивалентное отношение к этому сновидению. Она почувствовала себя так, словно стала причастна таинству, – почти как Актеон, который неожиданно наткнулся на купающуюся Артемиду, – а потому должна была понести наказание за такое нарушение. «Нам нужно убираться отсюда», – говорит она своим интрапсихическим спутницам. И при этом ее продолжает преследовать образ женщин, поднимающихся из глубин. Она периодически возвращалась к сновидению, и когда я пишу эту книгу, она все еще с ним работает[131]. Тем временем в процессе анализа заметно глубже стала ее личность и также возросла ее уверенность, она постепенно нашла основу в собственной реальности и стала способна говорить и проявлять себя, опираясь на эту основу.

Если энергия выражается в образе сновидения, значит она уже существует в психике сновидца. Невидимое стало видимым. Задача сознания состоит в том, чтобы учитывать эту энергию, оценивать ее присутствие и включать ее в ходе повседневной жизни. Сновидение принесло дары, которые не иссякают до этого момента. Прежде чем стать более глубокой личностью, человек должен погрузиться в свои внутренние глубины. Мы не можем подняться, если сначала не опустились.

Юнг описывал хорошо известный теперь сон, в котором он видит себя в подземной яме, выложенной камнями, где он столкнулся с объектом фаллической формы и услышал, как сверху раздался голос его матери, говорящий: «Это – людоед!»[132]Присутствие этого нуминозного, непристойного объекта преследовало Юнга в молодые годы, иногда вызывая у него чувство страха, иногда – чувство стыда, даже при том, что этимология слова phallus означает «яркий, сияющий», и это же значение соответствует этимологическому корню слова бог (god). После этого нуминозного, вселяющего страх и вместе с тем навязчивого сна все слова о Господе Иисусе, исходящие от его отца-пастора, а также от его многочисленных дядей-священников, казались нереальными, изощренными или, по крайней мере, неполными в отсутствие дополняющего подземного бога.

Странно, что в темном подземелье хтонический бог был «сияющим». Разве не интересно, что наши предки признавали сияние, нуминозность того, что воплощает фаллос, прежде чем его заставили оказаться под землей? Только значительно позже Юнг смог вернуться к этому сновидению, рассказать его другим и признать его компенсаторную ценность не только в своей собственной жизни, но и для односторонней, боязливой, утонченной теологии, существовавшей в его жизни. Психика рассказала ему, что наряду с существованием высших таинств существуют и низшие таинства, и одно можно исключить только немалой ценой другого.

Со временем Юнг стал рассматривать религиозные установки своего отца как защиты от реальности переживания, как отделение тех земных сил, которые также управляют Вселенной. Если поклоняться исключительно верхнему богу, как это делал его отец, то нижний бог даст волю своей мести, как он это сделал, заставив его отца пребывать в длительной депрессии и духовном параличе. То, что отрицается сверху, станет утверждать себя снизу. Это относится не только к индивидуальной связи с бессознательным у каждого из нас, но и к длительным мистериям космоса.

Юнг рассказывает и о своих других снах, где присутствует погружение. В одном из них он совершает под землей раскопки, чтобы найти останки доисторического животного, а еще в одном он находит в глубоком прозрачном водоеме гигантских радиолярий[133]. Он пишет:

 

[Эти сновидения] возбудили во мне столь огромное желание к познанию, что, когда я проснулся, у меня от волнения сильно билось сердце. Эти два сна, устранив мои последние сомнения, окончательно убедили меня заняться наукой.[134]

 

 

Сначала Юнг хотел стать археологом, но так как он происходил из бедной семьи, ему не хватило средств для удовлетворения своей страсти. Поэтому вместо археологии он стал обучаться медицине и спустя какое-то время стал археологом человеческой души. В его времена изучение человеческой души было исключительной привилегией церковников, но при снижении эффективности институциональных религиозных форм возникла новая дисциплина – психоанализ, которая лежит как раз в промежуточной области между религией и наукой, имея свою еретическую основу в неисследованной психике.

 

 

ВОСХОЖДЕНИЕ (Anabasis [135])

 

Разумеется, нисхождение может закончиться застоем, полным разложением и крушением. Цикличность требует восхождения, повышения уровня, чтобы сделать дар доступным сознанию. Даже те сновидения или жизненные переживания, которые тянут нас вниз, содержат дар, хотя на тот момент мы можем об этом не знать. Мы можем даже отвергать их послания, когда их осознаем.

Например, депрессия небиологической основы говорит нам о том, что желание Эго направить либидо в определенном направлении было, независимо от него, отменено психикой. Это переживание, общее для всех нас, ощущается как неудача или поражение, и Эго продолжает борьбу за осуществление своего намерения.

Одним из первых признаков такого погружения является апатия или скука, быть может, даже в работе, к которой человек так упорно стремился. Вместе с тем, независимо от того, правильным был этот выбор на какой-то стадии жизни или нет, человека уже вообще не интересует никакая возможность выбора. Если долго не обращать внимания на послания психики, она отберет еще больше либидо, и человека потянет вниз, как это случилось с отцом Юнга во время его депрессии и с самим Юнгом в период кризиса среднего возраста. А кто, как Данте, не нашел себя, заблудившись где-то в темной лесной чаще, и сбился со своего пути? Если на это не обращать внимания, не делать ничего, чтобы изменить свои жизненные приоритеты, то депрессия будет упорно продолжаться.

Восхождение требует от человека не только выбираться из глубин, но и решать необходимую задачу – интегрировать в сознание то, что удалось познать. Орфей возвращается, но, усомнившись в расположении к себе богов, оборачивается назад, чтобы в этом убедиться, и таким образом навсегда теряет свою Эв-ридику.

Возвращается Иисус, Данте прорывается через границы Ада, погружаясь вниз и проходя через него. Поэт Сен-Жон Перс[136]написал свою эпическую поэму «Анабасис» в 1924 году, посвятив ее древнему завоевателю азиатских степей, который прибывает в конечный пункт своего странствия и там находит:

 

Кроме всех исторических событий,

связанных с человеческими деяниями,

На пути встречается много предзнаменований и пророчеств,

много семян непредсказуемого. В любую погоду любого времени года,

Во время великого дыхания земли

И щедрой плодовитости стад!..

Всюду видя разные земли, стада и людей,

Я думал о поводыре в нашем жизненном странствии.[137]

 

«Поводырь» – это душа, боги, настоятельные требования индивидуации, которые этот древний завоеватель признает смиренно и с достоинством.

Нам нужно помнить, что все, что мы узнали от природы, из нашей встречи с миром или психикой, может не доставить радости Эго. И вместе с тем такие знания всегда расширяют наш кругозор, а следовательно, дают нам больше свободы. Многое из того, что мы должны узнать о себе, встречи с нашей Тенью создадут беспокойство в фантазиях нашего Эго. Многое из того, что мы узнаем о мире и его лживости, подорвет наш идеализм. Многое из того, что мы поднимем на поверхность, заставит нас в жизни больше страдать, но это будет более честным по отношению к самим себе.

Героиня романа Милана Кундеры[138]служит прекрасной иллюстрацией этого горестно-сладостного познания мира в тот момент, когда она, пережившая великую скорбь по ребенку, которого она потеряла, поднимается на ноги, чтобы снова встретиться с этим миром – таким, какой он есть. Стоя перед могилой своего ребенка, она говорит внутри себя:

 

Мой любимый, не думай, пожалуйста, что я тебя не люблю или что я тебя не любила, но именно потому, что я тебя любила, я не смогла бы стать сегодня такой, какая я есть, если бы ты остался жив. Невозможно иметь ребенка и ненавидеть мир – такой, какой он есть, потому что именно в него мы отпускаем ребенка. Ребенок заставляет нас заботиться об этом мире, думать о его будущем, добровольно участвовать в его лжи и неразберихе, принимать всерьез его непроходимую глупость. Твоя смерть лишила меня удовольствия быть с тобой рядом, но вместе с тем ты освободил меня. Я стала свободной в своем противостоянии миру, который мне не нравится. И я могу себе позволить его не любить именно потому, что тебя больше нет рядом со мной. Мои темные мысли не могут навлечь на тебя никакого проклятия. Сейчас я хочу тебе сказать, что все эти годы, после того как ты меня покинул, я шла к тому, чтобы принять твою смерть как дар, и что в конце концов я приняла этот чудовищный дар. [139]

 

Восхождение и выход из глубокого колодца депрессии заставили ее почувствовать печальную враждебность к миру – такому, какой он есть. Только сентиментальный человек стал бы настаивать на счастливом конце для этой героини. Она заслужила свое знание, свое освобождение, и оно превратилось в свободу, она откинула щупальца мира, которые иначе связывали бы ее надеждой на то, что является безнадежным.

Она, как и все мы, по выражению Марка Аврелия, процитировавшего стоика Эпиктета, представляет собой «душонку, на себе труп таскающую»[140].

Одному мужчине, исполнительному директору компании, приснилось, что он забрался на вершину горы лишь для того, чтобы увидеть, что он оказался у подножия другой горы, на которую нужно взбираться. Он спросил себя, хватит ли у него сил, чтобы взобраться на следующую гору, и в ответ услышал: «Нет, я этого не хочу». Когда мы размышляли над этим сном, он пришел к выводу, что вся его жизнь была запрограммирована на то, чтобы быть честолюбивым и всегда ставить перед собой новые цели. Его матери не давала покоя мысль, что она – «никто», а его отцу не удалось удовлетворить ее невознагражденные социальные амбиции. Односторонность его мышления принесла ему впечатляющий послужной список, но не давала передышки. В результате он прошел через огонь трех браков, переходил с одной корпоративной вакансии на другую, успел пожить практически во всех больших городах США и в двух за границей.

«Все эти годы я никогда не знал покоя, не чувствовал признания и не имел ощущения настоящего успеха», – жаловался он. Он пришел к выводу, что его фаустианское странствие, предпринятое с самыми лучшими намерениями, заключалось в том, чтобы жить жизнью, которую запланировали ему родители и которая подкреплялась существующей культурой. Ему было очень трудно себе представить, как он на полном скаку спрыгнет с жеребца, которым он всегда управлял или, быть может, который управлял им самим. Его возвышение отдалило его от жизни, а не завоевало ее, как ему представлялось. При всей его успешности, при всех покоренных им вершинах он ощущал свою жизнь пустой и даже бессмысленной. Окончание его анализа совпало с его решением оставить корпоративную жизнь, пораньше уйти в отставку, восстановить отношения со своей рассеянной семьей и, быть может, впервые в своей жизни решить, что он для себя хочет. По иронии судьбы, самая сложная вершина среди всех, которые ему когда-то пришлось покорять, оказалась та, которую он оставил позади.

Этому джентльмену нужно было выкарабкаться из Трясины Успеха прежде, чем он мог достичь некоего пика в своем неудачном предприятии, и посредством этого странствия исправить свою жизнь. Его погружение происходило через сознательное возвышение, и его погружение в потусторонний мир сновидений привело его к спасительному восхождению.

Если подумать о том, что должно быть найдено в конце странствия, во время апофеоза мудрости, то неплохо поразмышлять над зрелыми рассуждениями Йейтса о сущности нашего странствия, о великой скорби и сердечной печали, которые являются нашими постоянными спутниками, и вместе с тем – над возможностью сказать жизни «да» во время того, что он называл «трагическим весельем». За месяц до своей смерти Йейтс увидел привезенный из Японии камень – лазурит, а затем описал сцену, как древние мудрецы, находясь на горной вершине, взирают на человеческую суету, царящую на равнине у подножия горы. Он исповедуется в своей радости:

 

Я рад, что всяк пришедший там утешен,

Так яростен, трагичен мир вокруг,

Что жаждут души их печальных песен,

Из струн искусный перст рождает звук,

И свет, лучащийся из глаз, чудесен,

Среди морщин – сиянье древних глаз,

но Лишь чудаки глядят на мир так ясно. [141]

 

Чтобы подняться на горную вершину, чтобы завершить странствие, нужно в конце концов осознать, что мы взбираемся именно на ту гору. Свидетельства сторонних наблюдателей не в счет. Удовлетворительным будет только подтверждение нашей индивидуальной, собственной психики. Когда человек достигает такого апофеоза ясности, он может смотреть на мир проницательным и, быть может, отстраненным взглядом древних.

 

 

Глава 7. Боги

 

Любящему тебя богу, наверное, хлопотно

Размышлять о том, как бы сделать тебя сегодня счастливее.

Если бы ты мог бросить взгляд на свое многоликое будущее.

Карл Деннис [142]. «Бог, который тебя любит»

 

 

Что такое бог? С точки зрения семиотики слово «бог» – это символ, который мы используем для описания того, что является подлинно трансцендентным (или Абсолютно Другим – по определению швейцарского теолога Карла Барта) и по существу непознаваемым. Как два века тому назад Иммануил Кант утверждал, что мы никогда не познаем Ding-in-Sich – вещь в себе в мире природы; и еще меньше мы можем познать сферу трансцендентного. Все, что в представлении конечного разума являет собой бесконечное, больше говорит о человеческом воображении, чем о самом бесконечном. С «теологической точки зрения», по существу, имеет место противоречие, и вместе с тем нам приходится использовать оксюморон, чтобы понять, что представляет собой Абсолютно Другой, трансцендентный по отношению к нашим ограниченным средствам познания.

Тем не менее могут существовать какие-то путеводные нити к этому Другому. Несомненно, такие мировые религии, как иудаизм, находили эти нити в красно-желтых песках горы Синай и на самой ее вершине в Десяти заповедях; христианство видело эти знаки в Личности и учении Иисуса из Назарета; ислам находит их в свидетельствах Мохаммеда. Но каждое из таких внешних выражений Другого претерпело трансформацию, пройдя через «дистиллятор» племенной восприимчивости и мировоззрения Эго, которые существовали там и тогда.

В таком «богословии» язык используется как эпифеноменальный конструкт, позволяющий моментально реализовать изначальное событие и его результат. Бог воплощается сознанием через образ, порождаемый во время таких встреч с сознанием. Образ, который предстает сознанию, – это не бог, – вследствие ограниченности, порожденной не совсем подходящими средствами восприятия, имеющими определенные пределы чувствительности, и вместе с тем такой образ наполнен и управляется исходящей от бога энергией.

Хорошо известное снижение уровня сознания заключается именно в путанице этих двух вещей: наполненного энергией образа и состояния зачарованности образом. Образ – лишь форма символической связи между источником энергии и системой восприятия, имеющей пределы чувствительности. Однако Эго зачастую воспринимает образ буквально, очаровывается им и впадает в самый древний религиозный грех – идолопоклонство. Как нам напоминает Кьеркегор, бог, у которого есть имя, – это не Бог[143]; как нам напоминает Пауль Тиллих[144], Бог – это бог, появляющийся из-за образа того бога, который исчезает[145]. Иначе говоря, автономия и абсолютно иной характер божества всегда являются многогранными и изменчивыми, как бы эго-сознание ни старалось их зафиксировать и приспособить к себе.

Эта путаница между образом и наполняющей его энергией ведет не только к идолопоклонству, а постоянно существует внутри психики, как, например, в том случае, когда Эго отдает предпочтение своей собственной ограниченной реальности перед несравнимой с ней масштабностью Самости. Существует притча о том, как боги рассмеялись, когда местное божество по имени Яхве, прочее среди равных, объявило себя Богом.

Так и Эго всегда стремится занять положение божества, пока не наступает время, когда Самость, которой до того пренебрегали, так заявляет о себе Эго, что последнее расстается с иллюзией о своей независимости. Эго считает себя Самостью, а религиозная восприимчивость позволяет думать, что образ – это бог. Поэтому история наших иллюзий продолжается: отчасти – из-за ограниченных возможностей Эго, а отчасти – из-за его скрытой программы, связанной со стремлением управлять тем, что полностью находится за рамками его возможностей. Поэтому такая большая область теологии и индивидуальной психологии проявляется как психопатология, травматическое выражение душевного размаха.

Что можно сказать о богах такое, что еще не было сказано? Кто они? Почему относительно рациональный человек даже сегодня ссылается на богов? Что можно о них сказать, если вообще о них что-то можно сказать? Являются ли они чем-то еще, кроме наших проекций? Являются ли они по существу древними родительскими фигурами на небе, унаследованными нами из первобытной истории, когда небеса были где-то «там, наверху»? Смотрят ли они на нас, держа перед собой огромную книгу, в которой записаны все, до одного, наши дела и поступки, чтобы огласить их в день Страшного Суда, желая нас запугать до такой степени, чтобы мы даже и не пытались сбиться с истинного пути? Или, например, может ли человек, который искренне верит в метафизическую реальность своего бога, Бога А, а не бога соседа, Бога В, все же найти для себя возможность подойти разумно ко всей этой мороке?

Могут ли вообще напуганные люди открыться для некоторых таких вопросов в отношении божественногого, или они слишком несвободны в своих верованиях, чтобы позволить себе расслабиться и поразмышлять на эту тему. Есть ли причины для беспокойства? Почему бы не радоваться в тот, мимолетный миг между двумя великими бесконечностями мрака, прежде чем уйти в забвение? И разве кого-нибудь – в нашей поверхностной культуре материального изобилия, слишком измученной, чтобы ее отвергать, -все еще занимают эти вопросы?

Один сорокалетний бизнесмен, который проводил свою жизнь в борьбе со своей верой, своей карьерой, с несогласующимися сферами своего бытия, как раз сегодня утром прислал мне следующий сон.

 

Я держу ящик размерами три на три фута, и кручу его в руках у себя над головой, чтобы удержать. Он почти пуст, но из него выпадает маленький краб. Рядом стоит женщина. Она хочет взять у меня этот ящик.

Я нахожусь на собрании. При этом сижу под столом. Я игриво касаюсь ботинка сидящего за столом мужчины. Он на меня злится. У меня веселое настроение, потому что я не чувствую, что на собрании решается что-то важное.

Я борюсь с лосем. У него большие рога, а веточки рогов бархатистые, и на них написано слово – по-моему, это слово «договор» или «обязательство». Я подумал, что борюсь с Богом. Лось пытается вырваться и убежать. Я не уверен, что знаю, кто одержал победу. Я не должен прекращать борьбу. Кто победил?

 

 

Как во всякой работе со сновидениями, индивидуальные ассоциации сновидца являются ключевыми. Он чувствует, что ящик является «нуминозным», хотя не знает почему. Ящик пуст, но вместе с тем подвижен, и ситуация, когда сновидец вертит ящик над своей головой, в попытках удержать, идентична ситуации, в которой он держится за рога лося. Также у него возникает ассоциация с Ковчегом Завета, которая не только имеет отношение к истории, но и является образом его проблемы, заставляющей его сейчас страдать из-за своих взглядов, в особенности из-за веры и межличностных отношений. Присутствующая во сне женщина не описана, но она хочет получить ящик вместе с его содержимым. По его ощущению краб представлял собой нечто связанное с сексуальностью. Он, будучи обычным членистоногим, служил для него источником беспокойства, вроде гусеницы в яблоке или паука в компоте. В дальнейшем краб ассоциировался у него с чем-то игривым, как береговой краб, который живет в зоне прибоя, на самой границе моря и суши.

Что касается второй части сна, он отметил, что вечером предыдущего дня присутствовал на утомительном заседании комиссии в своей церкви. Это заседание было в основном посвящено соблюдению строительных норм, а также тому, чтобы провалить предложение относительно службы для бедных, которую, по его мнению, церковь была обязана проводить. Он был уверен, что оказался под столом не только из-за своих разнообразных теологических сомнений, которые нужно было держать при себе и которыми нельзя было поделиться с другими прихожанами, чтобы оставаться членом этого сообщества, но и из-за мучившего его ощущения, что многое из того, что занимало внимание этих людей, было совершенно тривиальным.

Что касается третьей части сновидения, он сказал, что просто «знал», что лось, которого считает величественным животным, является воплощением Бога. (Сновидец проявлял очень сильный интерес к природе и был убежден, что он скорее найдет Бога в природе, чем в теологии.) Он был убежден, что в его борьбе с богом-лосем выражалась его жизненная дилемма и вопросы: «Как мне сохранить свою целостность в мире банальности, сексуальности и нуминозности?»; «Как я могу продолжать жить своей жизнью праведника и при этом признавать наличие интереса к самому себе?» – последнее его особенно интересовало.

Подобно тому как ветвятся рога лося, сновидец сам находился «на рогах» противоречий. Он размышлял об изменении своей карьеры, колебался между двумя профессиями, ощущая перед каждой из них свою ответственность; он состоял в браке, у которого были свои плюсы и минусы, и вместе с тем он хотел быть верным всем своим обязательствам. Он разрывался между своим обещанием Богу и долгу по отношению к жене – и также своими желаниями и потребностями в индивидуации, – при этом он хотел оставаться верным обоим полюсам этой дилеммы.

Выпавший из нуминозного ящика краб является частью его сущности и частью его божественности, хотя проживание этой части остается для него крайне проблематичным. Он чувствует, что женщина в его сновидении чем-то похожа на образ его Анимы, трансцендентной состоянию его Эго, и что она является «интуитивной, принимает и не осуждает его». Таким образом, он чувствует, что она является его частью, которая говорит от имени его души, тогда как Эго говорит от имени культуры, из которой он вышел, и во имя ценностей, которые он до сих пор одобрял.

Существенный аспект дилеммы его выбора между долгом и желанием заключался в том, что он никогда не ощущал себя веселым, шаловливым и спонтанным, так как всегда чувствовал, что его отягощает бремя долга. Следовательно, можно предположить, что образ краба символизирует и его инстинктивную сексуальность, и его игривость; сердце хочет и то и другое, а Эго запрещает. С одной стороны, он хочет продолжать поддерживать уважаемые им ценности, а с другой – он стремится к joie de vivre[146], он хочет чувствовать вкус к жизни. Краб, само по себе существо приземленное, является образом божества, ибо, подобно Гермесу, оно снует туда-сюда в полосе прибоя между двумя мирами: морем и берегом, Эго и бессознательным.

Приземленное существо – краб несет в себе амбивалентные ценности всего творения; он чем-то похож на навозного жука или скарабея из египетского мифа. Скарабей возник из мертвой материи, которую оставила жизнь, и создает новую жизнь. Так и здесь, этому сновидцу существо низшей организации приносит высочайшую ценность. Это теологическая ценность и психологическая ценность, архетипическая по своему характеру. Отброшенный камень становится краеугольным камнем новый структуры, блаженные, нищие духом восходят на престол, им принадлежит Царство, а кроткие наследуют землю.

Во второй части сна сновидец быстро связал свою актерскую игривость во сне с банальным, скучным совещанием, состоявшимся прошлым вечером, но вместе с тем он признал, что его пребывание под столом говорило не только о его потребности скрывать свою Теневую жизнь, но и о том, что по существу его положение было обусловлено той подчиненной ролью, которая, по его ощущению, определялась его карьерой. Его положение в церковной общине заставляло его скорее ощущать свою деградацию, чем услужливое умаление. Он также чувствовал, что этот образ ему внушал: «ты не имеешь к этому никакого отношения».

Для этого сновидца могучий лось был вполне подходящим носителем божественного. Более того, кончики его рогов были бархатистыми, что в его понимании свидетельствовало о тех изменениях, которые претерпел образ Бога. Рога, которые сбрасывает лось, символизировали устаревшие верования, которые ему следует оставить позади и вместе с тем необходимо скрывать от еще более консервативных коллег. Для него было естественно видеть Бога в природе, и он, несомненно, считал лося воплощением духовности. Его борьба с лосем символизировала его борьбу за жизнь в соответствии с его сознательными убеждениями и уважение к собственной сущности. Смысл результата борьбы в конце сновидения уловить очень просто.

Мне сразу пришло в голову стихотворение Йейтса о борьбе с божеством:

 

Вот с Богом война его началась;

Полночь наступит, и Бог победит.[147]

 

Столь же великой борьбой занимался пастор-иезуит Джерард Мэнли Хопкинс, который в одном из своих так называемых «Ужасных сонетов», поскольку они были полны теологического ужаса, борется с чудовищем, которое хочет его сожрать, которое «протягивает к нему львиную лапу», он видит перед собой «темные голодные глаза», которые вселяют в него ужас, и вдруг он с изумлением в конце концов узнает: «Глупец несчастный, я борюсь (Боже мой!) с моим Богом» [148].

Гюстав Флобер в своей повести «Простое сердце» пересказывает историю простой служанки, которую хозяева награждали за верную службу, а при этом за спиной они смеялись над ее наивностью. Как и сновидец, она имела связь с природой, любя в своей жизни только одно существо – своего попугая. У нее было видение попугая, и она решила, что видела Бога. По причине такого поразительного святотатства над ее видением все потешались, но Флобер не оставляет ни тени сомнения, что это простое сердце соприкоснулось с божеством больше, чем все утонченные парижские знаменитости[149].

В концентрационном лагере Фленсбург Дитрих Бонхоффер также боролся и со своей личной, и своей теологической дилеммой, перед тем как его казнили фашисты. Неужели это место сотворил Бог? – поражался он. Он пришел к выводу, что его задача заключалась в том, чтобы найти свой путь, пройти через все – такой для него была воля Бога – в этом ужасном месте, в том месте, где каждое деяние каждый день было этическим кошмаром[150].

Как похожа борьба Дитриха Бонхоффера с борьбой этого сновидца: «Как мне сохранить свою целостность в таком мире, чтобы обрести себя?» Вышеупомянутое сновидение – вполне подходящее выражение этой дилеммы и в своем роде – глубинное выражение явления божества как некоего третьего, воплощающего ужасное напряжение, существующее между двумя сторонами, -напряжение противоположностей. Как этому человеку снять напряжение между приверженностью своим этическим обетам и автономными требованиями своей природной сущности, которая хочет более честного проявления религиозности и более страстной сексуальной жизни? Очутившись перед такой дилеммой, никто не смог бы сделать выбор, однако нечто у нас внутри выбирает за нас и приводит нас на такое перепутье, где может совершиться лишь распятие Эго.

Мы не можем ни предсказать, чем это обернется, ни по