Схоластика и мистика. Вера богословская и народная

 

Догматика христианства и его католической разновидности не претерпела в рассматриваемый период серьезных изменений. Тем не менее деятельность богословов вызывала немалые волнения, выражавшиеся в дискуссиях и спорах, в возникновении разных школ и группировок, нередко ведших между собой ожесточенную борьбу. Арбитром в спорах такого рода выступала церковь, но ей не всегда удавалось добиваться того, чтобы спорящие стороны приняли ее решение.

Стремясь сохранить свое монопольное положение в вопросах идеологии и вообще духовной культуры, католическая церковь была вынуждена предоставлять известный простор развитию богословско-философской теории, в противном случае этот процесс, стимулируемый развитием производительных сил и культуры в целом, складывавшимися социально-экономическими и политическими отношениями и ходом классовой борьбы, вышел бы из-под контроля церкви. В дальнейшем оно так и произошло, но церковь сопротивлялась этой неизбежности всеми силами, имевшимися в ее распоряжении, в частности тем, что сама культивировала и поощряла богословские «исследования», держа, таким образом, в своих руках и эту сторону развития общественной мысли.

Необходимость для церкви культивировать философско-богословские «исследования» влекла за собой, однако, неизбежные трудности и противоречия, подтачивавшие ее могущество. Богословие, будучи по своему содержанию лженаукой, вынуждено все же пользоваться методами логического мышления, каковые мстят ему тем, что наталкивают мысль на противоречия, несуразности, софизмы и прямые бессмыслицы в догматической системе религии. В средневековом христианском богословии это особенно сказывалось, поскольку оно ориентировалось на философию.

Связь между философией и богословием выражалась для средневековья в том, что философия была поставлена в положение служанки по отношению к богословию и к церкви. Философская мысль не укладывалась в прокрустово ложе догматики и то и дело взрывала отдельные элементы ее системы, ставя под удар всю конструкцию христианского вероучения.

Важное место в средневековом богословии занимал вопрос о соотношении авторитета и разума в вере христианина. Впервые он был поставлен довольно резко в сочинениях Иоанна Скота Эриугены (ок. 810— ок. 877) 50, который стоял на той позиции, что хотя следует подходить к писаниям авторитетов с высоким почтением и даже благоговением, но рассматривать их мнения надо в свете разума. Этот взгляд вызвал такое негодование у ортодоксально мыслящих христиан, что, по преданию, Эриугена был убит собственными слушателями. Церковь тоже высказалась против построений Эриугены; его книга «О разделении природы» была дважды осуждена церковными соборами — в 1050 и 1225 гг.51

В дальнейшем проблема приобрела форму генеральной контраверзы между рационализмом (схоластикой) и мистицизмом. Наиболее ярко выраженными представителями двух лагерей в данном вопросе были в Европе, с одной стороны, Пьер Абеляр (1079–1142), с другой — Ансельм Кентерберийский (1033–1109) и Бернард Клервоский (1091–1153). Такое же разделение имело место и в византийском богословии, где рационалистическую концепцию выражал Георгий Гемист Плифон (ок. 1355–1452), а мистическую отстаивали Симеон Новый Богослов (949—1022) и Григорий Палама (1295/96—1359) 52. Содержание всего спора формулируется противопоставлением установок Абеляра и Ансельма: первый утверждал, что «мы познаем для того, чтобы веровать»; второй, наоборот, настаивал на том, что условием познания является вера.

Цель и при том и при другом решении остается одинаковой — укрепление веры. Но путь, предлагавшийся Абеляром, создавал опасность того, что в процессе осуществления этой цели разум может не только отклониться от нее, но и прийти к выводам, разрушающим санкционируемое церковью вероучение. В своих сочинениях Абеляр продемонстрировал всю реальность опасности. Показательна в этом плане его работа «Да и нет» (Sic et non) 53. В ней собрано 159 каверзных вопросов христианской догматики, на которые тут же даны ответы, заимствованные из наиболее авторитетных, церковных писаний; на каждый из вопросов оказывался в распоряжении богослова и утвердительный и отрицательный ответ. Хотя тут же Абеляр выражал благочестивую надежду на то, что истинное решение поставленных им вопросов доступно церкви и инспирирующему ее Святому духу, впечатление от противоречивости и по существу произвольности решения важных вероисповедных проблем было слишком сильным и в качестве дополнения к оценке других еретических взглядов Абеляра достаточным для того, чтобы навлечь на него церковное преследование.

Ярким показателем того, к каким затруднениям приводила богословскую мысль ставка на логическое мышление, является пользовавшаяся большим распространением в средние века книга «Сентенции» Петра Ломбардского (нач. XII в. — 1164) 54. Он пытался, используя средства логического мышления, осветить такие, например, вопросы: мог ли бог сотворить вещи лучше, чем он их сотворил? Как можно согласовать божественное предвидение со свободным творением мира — если бог всегда заранее знал, что он создаст мир, то ему уж пришлось его создавать и, значит, творение не было свободным актом? Где находился бог до сотворения мира — ведь небо было тоже лишь тогда сотворено? Почему именно Сын божий воплотился в человеческом образе, а не бог-Отец и не бог-Дух? Наряду с этими достаточно серьезными вопросами Петр Ломбардский мудрствовал и над такими: каким способом демоны проникают в людей? Какого роста был Адам в момент его сотворения? Почему бог воспользовался именно ребром Адама для сотворения Евы, а не другой частью тела? Можно было бы в ответах на поставленные вопросы ограничиваться приведением соответствующих «авторитетных» цитат, но, во-первых, такие ответы оказывались противоречивыми, а во-вторых, нельзя было не делать уступок стремлению к осмыслению религиозных «истин» при помощи логического мышления. А христианская догма терпела от этого немалый ущерб.

Какие неразрешимые трудности ставил богословский рационализм перед церковной ортодоксией, показывает борьба между номинализмом и реализмом как важнейшими философскими направлениями средневековья. Вопрос касался существа общих понятий («универсалий»): соответствуют ли им объективно существующие реальности, или они суть только слова, имена («nomina»). Приверженцы первой позиции именовались реалистами, второй — номиналистами.

Если бы эта проблема оставалась в рамках чистой философии, то она не могла бы вызвать такой острой борьбы, которая кипела вокруг нее в течение столетий. Но философское решение вопроса должно было давать материал для обоснования истин веры; в данном случае оно прилагалось к догмату святой Троицы. Если существуют лишь единичные вещи, а их совокупность может быть лишь «звуком», то Троица оказывается простым соединением трех богов. Руководствуясь такой логикой, можно было без особого труда обвинить богослова-номиналиста Иоанна Росцелина в тритеизме (троебожии), в каковой злостной ереси он и был изобличен и осужден на церковном соборе 1092 г. в Суассоне 55.

Реализм (Вильгельм из Шампо, Ансельм Кентерберийский), при всех благих намерениях его приверженцев, тоже некоторыми своими аспектами приводил на стезю ереси. Рассматривая Троицу лишь как нечто общее и отрицая реальность каждой из ее ипостасей, следовало трактовать, например, страдания Иисуса на кресте как переживания всей Троицы, что означало ересь патрипасианства, давно осужденную церковью. Из двух зол приходилось выбирать меньшее; все это свидетельствовало о той опасности для христианского благочестия, с которой связана работа разума.

Выход обнаруживался в том, чтобы подчинить разум и логическое мышление чистой вере, основанной на безоговорочном преклонении перед ее авторитетом и на проникновении человека в ее истины без размышлений и критики. Главная роль отводилась «слиянию души» с божественной истиной, эмоциональным переживаниям, целью которых является не познание, а уверование. Это был путь мистики, противопоставляемой деятельности логического разума.

В Византии такое направление получило распространение и развитие в теории и практике так называемого исихазма, идеологом которого был Григорий Палама 56. Исихасты усматривали возможность спасения и, следовательно, познания не в богословствовании, подчиненном правилам логики, а в молчаливой медитации, в стремлении воли к слиянию души с божеством, недоступным разуму.

Своей вершины схоластическое богословие достигло в работах Альберта Великого (ок. 1193–1280) и Фомы Аквинского (1225/26—1274), основанных на логике и онтологии (метафизике) Аристотеля.

Вначале распространение идей Аристотеля насторожило католическую церковь 57. Понадобилось, однако, немного времени, чтобы ее неблагожелательное отношение к Аристотелю сменилось его официальным признанием в качестве высочайшего авторитета для церкви, «предшественника Христа в вопросах природы» (precursor dei in rebus naturae). При этом, по словам В. И. Ленина, было убито в нем живое и увековечено мертвое 58.

Ключевой мировоззренческий вопрос об отношении веры и разума был решен схоластикой не в соответствии со взглядами величайшего философа древности, а так, как было нужно для укрепления церковной ортодоксии.

Фома Аквинский различал истины двух родов: разумные и сверхразумные. Первые могут быть постигнуты знанием и доказаны при помощи строгих логических рассуждений. Вторые недоступны для разума и могут быть постигнуты только при помощи божественного откровения. Различие этих истин касается не только их содержания, но и источника и в некоторой мере формы. В конечном итоге, однако, оба разряда истин имеют свое высшее основание и происхождение в боге и его премудрости, следовательно, противоречия между ними не может быть. Если же таковое противоречие обнаруживается, то погрешность следует искать не в вере, а в разуме: его возражения против истин веры могут быть не логически-принудительными, а только вероятностными или даже софистическими; дальнейшая-де работа мышления приведет к тому, что его выводы окажутся вполне согласуемыми с истинами откровения.

Главную истину религии — о бытии божием — можно, по Фоме Аквинскому, познавать тремя способами: через интуицию, через веру и через естественный разум. Первые два пути имеют сверхъестественный источник, третий связан с естественными силами человеческого существа. В интересах веры необходимо использовать все три пути познания бога, следовательно, нельзя отказываться и от логических доказательств его бытия. Фома сформулировал пять таких доказательств: необходимость первопричины движения; необходимость самобытности этой причины; неизбежность существования высшей ступени в иерархии ценностей — совершенства; целесообразность всего существующего и неизбежность существования разумной и волевой причины, предопределившей ее 59.

Конечно, все эти «необходимости» вовсе не являются таковыми и основаны на предпосылках, истинность которых сама по себе нуждается в доказательстве.

В сочинениях Фомы Аквинского содержится действительная «сумма теологии», как и называется его главный труд. Это итог и наиболее полное выражение всего, что католическая церковь и в то время, и впоследствии могла выдвинуть для обоснования своей системы вероучения.

Хотя богословские умствования в общем находились на несколько ином уровне, чем верования, распространенные в широких народных массах, между ними было много общего. В основе суеверий того и другого порядка лежал тот же страх, который пронизывает сознание религиозного человека на всех ступенях истории, тот самый страх, который породил богов. Средневековый человек всегда ждал неприятностей, источником которых являются злокозненные действия бесов. Мир кишит демонами, которые только и озабочены тем, как бы причинить какую-нибудь беду любому из живущих на земле людей, а самое главное — похитить человеческую душу и увеличить тем число подданных Сатаны.

С помощью бога, его ангелов и святых человек не беззащитен перед бесовскими кознями: есть ряд способов и процедур, при помощи которых можно отразить любое нападение Нечистого: крестное знамение, срочное прочтение молитвы, показ облатки из святых даров или креста, иконы или другого святого фетиша.

В вопросе о дьяволе и его присных народные верования не расходились с официальным вероучением церкви и с описаниями богословов. О структуре пандемониума и действиях его обитателей сообщают многие средневековые богословы. Эта тематика богато представлена и в церковных документах, в частности в буллах и энцикликах пап. Так, в 1233 г. Григорий IX опубликовал буллу, известную под названием «Голос в Раме» (Vox in Rama) и посвященную борьбе с дьяволом и его ратью. Особое внимание в ней уделялось необходимости истреблять тех людей, которые «спутались» с бесами и в той или иной форме служат ему. В данном случае имелись в виду жители прибалтийского округа Штединг, отказывавшиеся платить церкви дань. Все фантастические измышления о царстве бесов в этом официальном документе выдавались за истину60.

Церковь не только признавала существование демонов, но и рассматривала веру в дьявола и его подручных как обязательную для христианина, а неверие в дьявола считала равносильным неверию в бога. Как мы увидим дальше, адиаболизм был таким же «законным» поводом для инквизиционных расправ, как и атеизм.

Жить в средние века было рядовому человеку тяжело и страшно по причинам, связанным с постоянными войнами, классовой эксплуатацией, с господствовавшим беззаконием и властью грубой силы, с постоянными эпидемиями, против которых человек был беззащитен. Это побуждало обращаться к потусторонним силам.

Первым адресатом таких обращений, казалось бы, должен был быть бог или та его ипостась, которая воплощена в Иисусе Христе. Но средневековый христианин редко обращался со своими молитвами и просьбами к богу. Вседержитель представлялся ему слишком далеким, к тому же грозным и страшным. Ближе были разные святые угодники, ангелы и, главное, Богородица.

Женщина в роли «почти бога» представлялась более мягкой, милосердной и доступной, чем даже ее сын. Богородица не только могла предстательствовать перед Троицей и каждой ее ипостасью в отдельности, но и сама обладала достаточной силой, чтобы решить любой земной конфликт собственным вмешательством.

Почитание, которым пользовалась Богородица в народной массе, находило отклик и у церкви: последняя была достаточно гибка, чтобы видеть, какие верования прихожан можно наилучшим способом использовать в своих интересах. Церковь всеми средствами стала раздувать культ девы Марии. В иконах и статуях, заполнявших здания церквей, вообще в изобразительном искусстве, в проповедях, в практике богослужений Мадонна заняла центральное место.

В обращении за помощью к святым, Богородице и самому богу было немало элементов, не имевших ничего общего с почитанием, поклонением, благоговением. Чаще всего люди пользовались механическими магическими средствами воздействия на сверхъестественное существо. Трехсоткратное прочтение молитвы «Ave Maria» ставило Богородицу в положение, при котором она оказывалась «вынужденной» вмешаться в ход событий на стороне того, кто совершил сей магический акт. Преподнесение в дар церкви серебряной модели, например серебряной ноги или руки Богородицы, должно было автоматически принести исцеление. Сложился широко распространенный культ мощей, реликвий, облаток из святых даров, святой воды и т. д. Во многих случаях количество образцов одной и той же реликвии было неправдоподобно велико, например у Иоанна Крестителя оказывалось больше десятка голов. Для религиозного культа не существует в таких случаях особых затруднений — можно сослаться на великую тайну, непостижимую для ограниченного человеческого ума.

У церкви были все основания, чтобы не возражать против распространения самых грубых форм фетишизма, наоборот, она была заинтересована в этом. Здесь открывались перед ней неиссякаемые возможности обогащения. Для каждого монастыря и церковного прихода обладание той или иной реликвией являлось условием процветания, обеспечивающим духовным наставникам возможность богатой жизни. Неудивительно, что между разными монастырями и церквами часто шла борьба за ту или иную реликвию, за мощи святых, за чудотворные иконы и т. д. Известны случаи, когда монахи одного монастыря похищали эти святыни в другом монастыре или соборе или вступали из-за них в вооруженную борьбу.

В тяжелые времена вспыхивали эсхатологические ожидания. Кровопролитные войны, вспышки чумы или других эпидемий, стихийные бедствия вызывали в экзальтированном воображении людей призрак скорого конца света. В этих случаях умелое сопоставление дат, астрологические выкладки и другие подобные манипуляции подтверждали грозную перспективу. Светопреставление ожидалось по всей Европе в 1000 г. Затем конец света был назначен на 1260 г., а в дальнейшем он еще много раз назначался и передвигался.

Поскольку коллективная, так сказать, эсхатология все не находила реального подтверждения, верующему следовало думать о собственной судьбе, нужно было принимать меры для личного загробного спасения. Церковь пугала его постоянными напоминаниями об ожидающих его после смерти физических и духовных мучениях. Одно время в богословской литературе обсуждался вопрос о сравнительной тяжести тех и других. Фома был склонен признать, что духовные мучения будут страшнее физических. Бонавентура раскритиковал эту позицию61, и утвердилась точка зрения, по которой именно физические адские муки, преимущественно от огня, явят собой венец палаческого искусства Сатаны и его присных, которые, впрочем, действуют в аду по поручению бога и во исполнение его праведных приговоров.

Церковь предлагала верующему арсенал средств потустороннего спасения. При этом он мог хлопотать не только о себе, но и о своих усопших близких и родственниках. Можно было жертвовать в ее пользу любые средства, заказывать за плату большое количество панихид и других заупокойных служб, что облегчало положение души умершего и приносило церкви доход.

Товар благодати, дающей спасение, надо у церкви покупать. И торговля отпускающей грехи благодатью была развернута в широких масштабах. За товар благодати церковь требовала прежде всего, чтобы поведение человека полностью подчинялось ее планам и предначертаниям. Отпущение грехов предлагалось всем, кто примет участие в крестовом походе, причем особенно активно церковь навязывала отпущение за участие в частных крестовых походах, направленных против отдельных противников папства: еретиков, строптивых императоров, в частности против Фридриха II, Людовика Баварского. Можно было очиститься от грехов при помощи выполнения религиозных обрядов, и прежде всего при помощи поста. Имелись и более простые средства достижения той же цели — присутствие при освящении храма, участие в празднике в честь того или иного святого, посещение «святых мест» и т. д.

При этом церковь обнаруживала удивительную щедрость: во многих случаях отпущение предлагалось на огромные сроки за исполнение пустяковых действий. Исследователь германской Реформации Ф. фон Бецольд сообщает: «Когда в этой церкви (св. Иоанна Латерана. — И. К) выносят напоказ главы обоих апостолов (Петра и Павла. — И. К.) или когда то же делают в соборе Петра с плащаницею св. Вероники, то римляне получают отпущение на 7000 лет, поселяне на 10 000, а иноземцы на 14 000… Того же результата достигнет всякий, кто станет исповедоваться у известного алтаря в соборе Петра, произнесет, стоя на коленях, пять раз «Отче наш» и подержит палец в дыре, которая находится в камне, из коего сделан алтарь… В одном аугсбургском издании хроники Кёнигсгофена за 1476 год мы находим изображение Христа и орудий его страданий с припиской: «Кто почтит этот лик и прочтет «Отче наш», тот получит отпущение на 14 000 лет и сверх того отпущение от 43 пап, от каждого на 6 лет, и от 40 епископов, от каждого на 40 дней». И это было еще пустяком в сравнении с той молитвой, которую ангел сообщил одной девице, а Христос снабдил отпущением на 50 000 лет. Когда это дошло до сведения папы, он от себя прибавил еще столько лет, сколько дождевых капель могут выпасть в один день»62. При такой дешевизне можно было творить бесчисленное множество преступлений, не опасаясь за свою загробную будущность.

Формальность всей процедуры отпущения грехов особенно ярко подчеркивается тем обстоятельством, что исполнять ее мог не только сам кающийся, но и по его поручению любой другой человек, важно только, чтобы он был христианином. Вместо себя можно было подставить другого участника крестового похода, заплатив ему или использовав в отношении его свои права сеньора, и получить отпущение грехов. Можно было нанять человека или даже группу людей для соблюдения поста. Документ, известный под названием пенитенциала короля Эдгара, содержал специальный раздел «О покаянии для богачей», где, в частности, говорилось: «Семилетнее покаяние может отбыть такой богач в три дня, призвав себе на помощь, во-первых, 12 человек, которые должны три дня поститься на хлебе, воде и зеленых овощах, и затем еще 7 X 120 человек, которые подобным же образом должны поститься в течение трех дней, итак, в итоге получится столько дней поста, сколько суток в семи годах». Церковный документ вносит ясность и в вопрос об участи бедного человека: «…бедному не предоставляется права проходить таким образом покаяние, но он сам за самого себя все это должен самым тщательным образом выполнить» 63.

Одной из форм церковной торговли грехами была продажа индульгенций — специальных грамот, удостоверявших, что обладатель данной бумаги освобождается от наказания или от вины за все свои грехи или за какой-нибудь конкретный, особо тяжелый грех.

Отпущение за те или иные грехи продавалось по разным ценам, в зависимости от тяжести совершенного греха. Существовали таксы, указывавшие цену каждого преступления. Очевидно, древнейшим из этих прейскурантов был не дошедший до нас сборник такс папы Иоанна XXII (1316–1334), затем появился сборник, изданный его преемником Бенедиктом XII (1334–1342). С появлением книгопечатания такие сборники стали издаваться типографским способом; известны некоторые из них, изданные в период с 1470 по 1520 г. Приведем лишь отдельные колоритные выдержки: «Если кто убьет отца, мать, брата, сестру, жену или вообще родственника, — очистится от греха и преступлений, если уплатит пять или семь турских монет»; «Если один человек участвует в нескольких убийствах в одно и то же время и по одному и тому же случаю, он может очиститься от всякого рода наказания, если уплатит 131 ливр, 14 су и 6 денье»; «Кто убил свою жену и хочет жениться на другой, может получить разрешение, уплатив восемь турских ливров и два дуката»; «Отпущение кровосмешения даруется за 4 турских ливра»; «Содомский грех и скотоложество оцениваются в 131 или 219 ливров».

Такая алчность церкви могла иметь успех только потому, что в сознании масс господствовал мистический туман и соответствующие верования сохранялись в нем исключительно прочно, хотя в отдельные моменты и подвергались колебаниям и даже потрясениям.