Могила близ питерсберга, штат Виргиния

 

 

Перевод С. Сухарева и С. Шик

 

 

Над могилой насыпан холм,

Поросший зеленой травой.

Дэниел Драут здесь погребен —

Вечный ему покой!

 

 

Вспыльчив и на расправу скор,

Адским пылал огнем,

Но пламя угасло — отныне он

Глубоким почиет сном.

 

 

Да будет пухом ему земля!

Имел он стальной закал —

И много преданных, честных сердец

В гневе сразил наповал.

 

 

Да будет пухом ему земля!

Пусть годы мирно текут —

И никто не посмеет нарушить покой

Ружья, погребенного тут.

 

 

В ПАМЯТЬ О МОРСКОЙ ПОБЕДЕ

 

 

Перевод Д. Шнеерсона

 

 

Моряки такой народ,

В них и мягкость есть, и сила,

Служба выковала их,

А волна хоть и смягчила,

След воинственного пыла —

Вот он — блеск клинка:

Ястреб, гончая и дворянин со шпагой,

Их не зря объединила

Тицианова рука.

 

 

Победитель, он царит

В самых избранных салонах,

Мельком собирая дань

Женских взглядов восхищенных,

Заслужил — все помнят — он их,

Проливая кровь;

Эта битва полыхает из былого,

Так закат на темных склонах

Краски оживляет вновь.

 

 

Но лелеющий в ночи

Искру — только б не задуло —

Очень скоро ощутит

Всю обманчивость посула,

Ибо счастье лишь мелькнуло,

А душа все ждет:

То, что в ней однажды всколыхнулось,

Дремлет. Белая акула

Ускользает в сумрак вод.

 

 

ПАВШИМ СТУДЕНТАМ

 

 

Перевод Игн. Ивановского

 

 

Отважны юные сердца,

Нетрудно их увлечь.

Когда война зовет к себе бойца,

Он обнажает меч.

Любовью или долгом вдохновлен

(Пусть Каинами братья стать должны),

Самой ли Истины услышав речь,

Бежит ли он войны,

Покуда пыл страстей не погребен

Под снегом седины?

 

 

От нежных лет он вольно рос,

Достигнув зрелости мужской.

Легенды о делах отцов

Он в памяти пронес.

И, чуждый низости людской,

Душой он был открыт и прям,

И солнечность его чела

Ему наградою была.

Какие стройные ряды

Своих сынов, родных и близких нам,

Вступавших в жизнь, как в светлый храм,

И Юг, и Север посылал.

На их устах девиз пылал,

И вел их жребий к роковым полям.

 

 

Горе домам северян,

Горе жилищам южан.

Все, в ком молодость цвела,

Все, кого буря унесла,

Смелые души обеих сторон

Восстали, мужества полны,

И многим было невдомек,

Что дни их сочтены.

Как гордый Аполлон,

Пифону каждый угрожал

И свято в памяти держал

Родных краев тепло и свет,

Пыланье клятв, наказов суть

И поцелуи — счету нет.

Но якорь поднят, смело в путь,

Причал недолго оттолкнуть.

А был ли путь у них иной?

Священник и родная мать

Благословили убивать,

И Честь для всех была вождем.

То был ли бой Добра и Зла?

Пусть так; но юность их вела,

Тесной гроздью каждый клан,

В общий ад смертей и ран.

 

 

Пусть сердце матери найдет

Целительный бальзам.

Ее сыны отважно шли вперед,

Доверясь небесам.

Не испытали смельчаки

Ни пресыщенья, ни тоски,

И им казался мир иной

Зовущей радостной весной.

Их миновало бремя лет,

Как тот, до листьев, ранний цвет,

Который бурею сражен,

Когда всего прекрасней он.

 

 

КОМАНДИР СТУДЕНЧЕСКОГО ПОЛКА

 

 

Перевод Игн. Ивановского

 

 

Он едет впереди.

Костыль у седла, наискосок,

Рука перебитая — в лубке,

И взгляд его холоден и строг.

 

 

Домой ведет он полк,

Парадно уходивший в бой,

А ныне побитый, сытый войной.

Так с тонущего корабля,

Борясь с волной,

Матросы плывут по хляби морской

И еле тащатся по песку,

Преодолев прибой.

 

 

Невозмутимый, как индус,

Он от всего на свете далек.

Вместились десять веков

В молитвы, вопли, скрежет штыков

И мерный топот сапог.

 

 

Флаги, венки, радостный гул,

Цветы бросает народ,

Машут шапками старики,

Но в нем — досада растет.

Не то беда, что нет ноги,

Что руку штык погубил,

Что лихорадка тело бьет:

О себе он давно забыл.

 

 

Но там, где упорно бились Семь Дней,

В пороховом дыму,

Где погружался он с полком

В Питерсбергскую кутерьму,

О небо! — там, в кромешных боях,

Открылась правда ему.

 

Фрагменты ИЗ ПОЭМЫ «КЛЭРЕЛ» (1876)

 

 

Перевод В. Топорова

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, ГЛАВА XIII

СВОД

 

 

За миг до кораблекрушенья,

Пуская сполохи ракет,

Во тьме заметишь на мгновенье

Ответный — столь же скорбный — свет.

 

 

Когда столкнулись в Палестине.

Был Селио само унынье,

И Клэрел, в очередь свою,

Терзался тяжкою тоскою

И у безумья на краю

Не находил душе покою.

Как двое страждущих в пустыне,

Сошлись они. Так диво ль в том,

Что стало легче им вдвоем

И веселее… Те врата

(Уж наступала темнота)

Увидел Селио — и к ним,

Волненьем радостным гоним,

Сквозь мрачный город устремился.

Дыханье распирало грудь.

Пред ним открылся Крестный Путь

И вид с нездешней красотой:

Там свод державно громоздился

Над улочною теснотой.

Он назывался Ecce Homo,[1]

И, по преданию простому,

Здесь Агнца Божьего Пилат

Явил суду, по-волчьи злому.

…Захвачен зрелищем, объят

Восторгом, страхом, чувств разбродом

Встал итальянец перед сводом.

Вся скверна схлынула — и вмиг

Мир воссиял в значенье новом —

В значенье, истинном навек.

Там, наверху, открылся лик

Страдальческий в венце терновом,

И понял он: се человек.

Се человек, поднявший знамя

Вселенской скорби и забот,

Низведший наземь небосвод,

Сровнявший землю с небесами,

Се человек, поднявший глас, —

Сама судьба его устами

И к нам взывала, и за нас.

Но в страшный час, в смятенный час,

Когда небесный свет истаял,

Он возмутился, усомнясь, —

Отец, почто меня оставил?

Хула на Господа! Хула

И в нашем сердце ожила —

Хулим того, кто нас направил

На правый путь… А где залог,

Что рай — конец земных тревог,

Что рай нам станет отчим кровом?

Никто не даст душе ответ,

И ничего другого нет,

Как утешаться божьим словом.

Закон Природы — царь земной.

Но двуединство — Жизнь и Рок —

С веками Разум превозмог.

И вот, взгляни, перед тобой

Тот, кто переиначил ход

Истории… Се человек,

Перечеркнувший смертный грех,

Приняв на плечи смертный гнет.

Глаз от Тебя не отвести.

Ты любишь мир, его круша.

Ни уклониться, ни уйти.

Не верит ум — зовет душа.

Тобой распутанный клубок —

Любовь… Ты в бездне, ты в пути —

Акула, а не голубок.

Природа и Господь — загадки,

А с иудеев взятки гладки.

Твердят: в сомненьях есть резон,

Раз нет пришествия второго.

Смятенья многовекового

Развеешь ли унылый сон?

Но если так, то отчего

Все, что мы ведаем, — мертво

С Твоим вероученьем рядом?

Все прахом кажется, распадом

И бездной без мостков над ней.

С первоапостольских столетий

По дни бессмысленные эти

Зияет пропасть все страшней.

Зачем она? Как получилось,

Что малостью сменилась милость,

Что сердце, полное любви,

Алчбой прониклось, одичало —

И утопило мир в крови,

Назвавшись Божьим изначала?

Яви нам вновь,

О Господи непобежденный,

Чей лик туманит кровь и кровь,

Яви нам щит с главой Горгоны

(Ее смертельная любовь

Творит из плоти камень сонный) —

Грози, терзай, калечь, казни,

Глумись над ними, как они

Глумились над тобой когда-то,

Чтоб, устрашенный неизбежною расплатой,

Мир пал к твоим ногам, дотоле бесноватый.

Он резко отступил назад;

Свернув от величавых врат,

Он встретил пару богомолов

И понял: это ученик

С учителем… Первоглаголов

Известен одному язык,

Другой азы едва постиг,

Но полон рвенья… Речи их

Услышал Селио: «На местной

Дороге иудейский сброд

Глумился над Христом — и вот

Здесь он упал под ношей крестной.

С тех пор Израиль обречен

Скитаться до конца времен».

И Селио над камнем плит

Вздохнул: «Не я ли Вечный Жид?»

И сразу же пустился в путь,

Чтоб горечь тайную стряхнуть.

Из городских высоких врат

Он вышел — и в Иосафат

Вступил… Кругом роились тени

Надгробий. Вечер наступил.

Был Иордана плеск уныл.

Он шел, пути не разбирая,

Не слыша предостереженья,

Какое стражники ему

Бросали вслед, в глухую тьму,

Ворота на ночь запирая.

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ, ГЛАВА XXXV

ВСТУПЛЕНИЕ

 

 

У Пиранези есть гравюры

(О них не часто говорят),

Где мысль теряется и взгляд

В намеках словно не с натуры:

Ряды угрюмых анфилад,

Где вроде рыскают лемуры —

Восходят вверх, темны, понуры;

Зияют рвы, скиты стоят

В строю, немыслимом, как ад;

Пропорции неуловимы,

Неясно, где передний план,

Видны колонны сквозь туман

И сами как бы в клочьях дыма, —

Но приглядись, что там внутри.

Таинственны монастыри,

Еще таинственнее кельи.

Вздох сатанинского веселья

В воображение творца

Привнес дыханье вещих истин

И неизбежного конца —

И впрямь, такой удел завистен,

Хоть сам уход нам ненавистен, —

И кровью истекут сердца

Уже у входа в подземелье.

Пером прозренья — или сна —

Неправедность всего земного,

Сама его первооснова

Угадана и внесена

В ажурный лабиринт виденья —

Отчаянье и угнетенье, —

Хоть замысел восходит весь

К тому, кто здесь — но и не здесь.

Ночь над гравюрой проведи —

И вспомнишь изреченье Павла

О том, что тайно дело Дьявла. —

И выдохнешь: «Не приведи»

Всему, что будет впереди.

 

 

А тот, кто грезит наяву,

Пропустит пусть сию главу,

Как свадьба пропускает дроги

При столкновенье на дороге.