Жизненные цели: надо ли их иметь?

Значимость жизненной цели как смыслообразующего фактора человеческого поведения отмечали многие выдающиеся мыслители. Множество примеров, свидетельствующих о влиянии жизненной цели на процесс структурирования человеческой жизни, приводит в своей книге "Человек в поисках смысла" В.Франкл. Однако, несмотря на значимость категории "жизненные цели", отечественных работ, в которых был бы осуществлен ее систематический анализ, немного.47 Поэтому есть необходимость, хотя бы в самой краткой форме, определить концептуальное наполнение этого понятия.
Если рассматривать жизнь журналиста как пространственно–временной континиум, в пределах которого он может самоосуществиться, (то есть реализовать заложенные в нем потенции), то так понимаемая жизнь представляет собой непрерывный процесс осознанного осуществления разнообразных дел, решения ситуаций, обеспечивающих желаемую направленность жизни. При этом степень влияния индивида на собственную жизнь может быть весьма различной.
В одном случае человек регулирует, организует свой жизненный путь как целое, подчиненное ясно осознанным целям, ценностям, преобразует обстоятельства, направляет ход жизни, сам формирует свою жизненную позицию, пытается обрести независимость от внешних требований, давлений, соблазнов. Такая жизнь перестает быть случайным чередованием событий, она начинает зависеть от активности личности, способности индивида организовать эти события или придать им желаемое направление. В этом случае мы говорим о том, что у журналиста есть некая жизненная цель и он стремится ее реализовать.
В другом случае жизнь журналиста полностью зависит от внешних обстоятельств, он не может, а самое главное, не хочет их предвидеть, не стремится направлять свою жизнь, отдавая ее в руки фортуны. Такие люди легко забывают о собственных целях, планах, их жизнь представляет собой цепь неожиданных, случайных поступков. Встречаясь с таким индивидом, мы говорим, что у него нет жизненной цели.
Между этими двумя полюсами располагается множество промежуточных типов.
Таким образом, понятием "жизненная цель" обозначается некая идеальная модель собственной жизни в ее основных проявлениях. Жизненные цели можно охарактеризовать как цели, поставленные журналистом на определенный временной интервал жизнедеятельности (или на весь жизненный цикл), выражающие его коренные интересы на данном этапе и подчиняющие себе все другие цели и действия как средства.
Так понимаемая жизненная цель является составной частью жизненной программы. Этим понятием обозначается совокупность всех элементов внутреннего мира личности, связанных с моделированием жизненной позиции журналиста в системе общественных отношений на отдаленную перспективу.
В состав жизненной программы входят: жизненные идеалы, моделирующие основные направления самоосуществления; жизненные сценарии, распределяющие основные события жизни по временной оси; жизненные стратегии, включающие методы, способы и средства, использование которых допустимо для достижения жизненных целей; и, наконец, на самом верху айсберга находятся осознаваемые жизненные цели.
Говоря о жизненных целях, как элементах побудительной сферы, мы должны сразу же указать на их своеобразие, обусловленное сложностью взаимосвязей с различными подсистемами личности. Во–первых, жизненные цели так или иначе связаны с системой фундаментальных потребностей журналиста. Во–вторых, жизненная цель является формой выражения – более или менее адекватного – жизненного идеала, который входит в смысловую сферу личности. И наконец, в третьих, индивид формирует свои жизненные цели на основе самопознания и самооценки своих способностей.
Таким образом, жизненные цели соединяют, цементируют все сферы и уровни личности. Следует отметить, что наличие жизненной цели имеет существенное значение не только для организации процесса деятельности, но и для нормального самоощущения личности в целом. Причем речь идет не только о каком–то ситуативном самоощущении, но и о таких значимых для индивида факторах, как смысл жизни в целом. Кант писал: "Наполнение времени планомерно усиливающейся деятельностью, которая имеет своим результатом великую, заранее намеченную цель, – это единственно верное средство быть довольным жизнью и вместе с тем не чувствовать себя пресыщенным ею."48
Поскольку собственная жизненная программа рассматривается журналистом как интегративный момент процесса жизнетворчества, как замысел самостроительства жизни, постольку все действия, направленные на реализацию жизненной программы, жизненного призвания, представляются ему чрезвычайно важными, рассматриваются как специфический Долг, обязательство перед Богом и людьми.
Поэтому основной формой, посредством которой жизненная программа влияет на действия журналиста, является Долг – то есть социально осознанное, рассудочно осмысленное требование, предъявленное социально ответственным человеком самому себе. Долговые мотивы отличаются высокой степенью рациональной осознанности и сопровождаются специфической эмоцией должествования (я должен).49
Ясное понимание своего призвания и формирование на этой основе жизненной программы оказывает влияние на все формы жизневыражения журналиста. Психологи отмечают, что этот фактор влияет не только на социальное поведение индивида, но и на протекание психологических процессов. Установлено, что чем более обширными и уходящими в отдаленное будущее целями живет личность, тем более совершенными будут психологические механизмы восприятия, памяти, мышления. Утрата или даже предвидение потери больших жизненных целей, которыми жил человек, деструктивно влияют на указанные психологические механизмы.50
Вся история человечества свидетельствует о том, что главный параметр творческой жизни – достойная цель. Характеризуя эту категорию, Г.Альтшуллер и И.Верткин указывают на следующие важные критерии достойной цели:
1. Цель обязательно должна быть положительной – направленной на развитие жизни. Или: положительные результаты достижения цели должны быть глобальными, а отрицательные – локальными.
2. Цель должна быть бесконечной, т.е. такой, чтобы ее можно было превратить в часть более общей надцели.
3. Как правило, достойная цель опережает свое время и потому воспринимается окружающими как еретическая.
4. Достойная цель лежит в области отсутствия конкуренции. Это обеспечивает доброкачественную работу без спешки, без халтуры.
5. Еще один критерий – независимость, то есть возможность разработки цели даже в минимальных жизненных условиях. Для этого достижение цели не должно требовать недоступного оборудования и большого коллектива разработчиков: достойную цель в принципе можно одолеть в одиночку.51
Вместе с тем, характеризуя жизненную программу человека, следует не упиваться наличием глобальной жизненной цели, а трезво рассмотреть вопрос о том, какое место занимает эта цель в многомерном пространстве реальной действительности. Вся жизнь скупого рыцаря направлена на одну цель: возведение "державы золота". Эта цель достигнута ("кто знает, сколько горьких воздержаний, обузданных страстей, тяжелых дум, дневных забот, ночей бессонных все это стоило?"), но жизнь обрывается ничем, цель оказалась бессмысленной. Словами "Ужасный век, ужасные сердца!" заканчивает Пушкин трагедию о Скупом рыцаре.
Совсем другой вариант складывается в ситуации, когда жизненная цель возвышается до истинно человеческого уровня и не обособляет человека, а сливает его жизнь с жизнью других людей, их благом. Только такие цели способны создать внутреннюю психологическую оправданность существования человека, которая составляет смысл и счастье жизни.
В субъективных жизненных целях журналиста отражается объективное содержание социальных процессов, участником и носителем которых он является. Очевидно, что все свои относящиеся к будущему планы и проекты журналист строит на основе имеющихся у него знаний, ценностей и норм мировоззренческого и конкретно–практического характера и своего отношения к жизни в целом. Из всей сложной системы общественных отношений, в которой находится журналист, он выбирает определенные их формы или стороны, становящиеся для него, по тем или иным причинам, личностно значимыми и именно в этой сфере формирует свои жизненные цели. Другими словами, в личных жизненных целях журналиста обязательно отражаются цели данного общества, представленные и зафиксированные в общественном сознании.
Следует различать цель деятельности и жизненную цель. Журналисту приходится выполнять в своей жизни множество разнообразных действий, реализуя различные цели. Но цель любой отдельной деятельности раскрывает лишь одну сторону направленности личности, проявляющуюся в данной деятельности.
Жизненная цель выступает в роли общего интегратора всех частных целей, связанных с отдельными деятельностями. Реализация каждой частной цели есть вместе с тем частичная реализация (и в то же время развитие) общей жизненной цели.
Разумеется, выработка жизненной программы (жизненных целей, жизненных планов) является важным фактором организации внутреннего мира журналиста. Однако не менее важно, насколько наличные объективные условия (личностные и социальные) обеспечивают возможность реализации этой программы.
Размышляя о жизненных целях, следует учитывать, что жизненная программа журналиста может быть выстроена им самим, может представлять собой продукт взаимодействия сознательных усилий индивида и внешних воздействий и может быть целиком продуцирована извне. Последний вариант встречается гораздо чаще, чем может показаться на первый взгляд. Психологи утверждают, что знать свои подлинные желания гораздо труднее, чем кажется большинству из нас. Это одна из труднейших проблем человеческого бытия. Мы отчаянно стараемся уйти от этой проблемы, принимая стандартные цели за свои собственные. Современный человек готов пойти на громадный риск, стараясь добиться цели, которую другие считают его целью, но чрезвычайно боится риска и ответственности задать себе подлинно собственные цели.52
Сознательное отношение к формированию жизненной программы (и ее основного ядра – системы жизненных целей) предполагает умение соотнести свою жизненную программу с общественными целями и программами, ясное определение интервала достижимости целей и пригодности (в том числе и моральной) возможных и используемых средств.
Жизненная программа журналиста так или иначе связана с имеющимися у него представлениями о его жизненном призвании. Именно осознанное призвание придает целесообразность, осмысленность и перспективность жизненному пути журналиста. Осознание своего призвания – фундаментальный жизнетворческий акт журналиста, акт универсального самоопределения. Призвание конкретизируется в иерархической серии жизненных целей, без которых оно нереализуемо. Масштабные жизненные цели служат сквозными мировоззренческими ориентирами в выборе журналистом путей реализации своей человеческой сущности, придают жизни смысл, определяют духовно–психологическую направленность личности, ее идеальную самопроекцию в будущее.
Осуществлению жизненных планов могут помешать непредвиденные случайности, несчастные случаи, болезни и т.п. Словом, творчество своего жизненного пути нельзя представлять как простую реализацию однажды и навсегда заданной цели.
Цели журналиста могут быть сосредоточены только или преимущественно на его собственных потребностях и интересах. Они могут быть связаны с потребностями и интересами определенных – социальных, профессиональных – общностей людей. Они могут быть связаны с потребностями общества в целом.
В силу этого субъективные цели, которые ставит перед собой журналист, могут по разному соотноситься с объективным развитием социальных процессов. В одних случаях эти цели соответствуют объективным процессам, и тогда они находят поддержку у общества. В других – между субъективными целями журналиста и объективными тенденциями развития общества возможны неантагонистические расхождения.
В третьих – цели журналиста полностью противостоят тенденциям общественного развития. В такой ситуации возможно несколько вариантов поведения: журналист может начать активную борьбу против неправильных, на его взгляд, тенденций развития общества, может уйти в мир иллюзий и фантазий. Возможны и иные формы изменения поведения журналиста.

ЕСЛИ БЫТЬ, ТО КАКИМ?

Для того, чтобы охарактеризовать жизненную программу современного журналиста, необходимо прежде всего определить содержание его основных жизненных идеалов.
Говоря о жизненных идеалах, мы имеем в виду те эталонные образцы человека, которые зафиксированы в культуре (культурах), в рамках которой (которых) формировался внутренний мир журналиста, в частности, его ценностные ориентации. Эти эталонные образцы восходят к древней иерархии, в которой доминировали три архетипа: "жрец", "воин", "пахарь". Исторически развиваясь они трансформировались в идеальные личностные образцы монаха (святого), рыцаря (героя), мастера (под которым понимается человек, занятый производительным трудом).
Личностный образец святого (или аскета) направляет журналиста по пути ограничения или подавления чувственных желаний, достижения свободы от потребностей. Для святого характерна сосредоточенность духа, обладание сверхестественными способностями. От прошлых столетий до сегодняшнего дня дошел образ аскета, бессребреника, философа, не добившегося чинов и денег, не вкусившего толком радостей грешной жизни, не понятого близкими и друзьями. (Женский вариант этого образа был представлен лишенным каких бы то ни было эротических характеристик добродетельным, жертвенным существом с трудной судьбой).
В российской культуре девятнадцатого и двадцатого столетий "святой", как личностный образец, трансформировался в "интеллигента".53 Понятие "интеллигенция" существует в русском языке прежде всего в двух смыслах:
1) "интеллигенцию" противопоставляют "народу", в этом значении она мыслится как носитель ложных представлений, а "народ" – как хранитель истинных ценностей бытия;
2) "интеллигенцию" противопо–ставляют "мещанству" (после известной статьи Солженицына – "образованщине"), и в этом смысле "интеллигенция" выступает обладателем высших истин, духовности, совестливости и прочих достоинств, а "мещанство–образованщина" является ее косным, бездуховным антагонистом. Отсюда – известные определения главных свойств "интеллигенции":
1) "беспочвенность";
2) "идейность" (см., например, статью Г.П.Федотова "Трагедия интеллигенции", 1926, подводящую итог спорам о судьбах этой корпорации, спорам, длившимся с тех пор, как само слово вошло в обиход.)
"Создание мифа об интеллигенции – величайшая заслуга русской литературы Х1Х века, – пишет Геворк Тер–Габриелян. – В идеале интеллигент – это Христос без нимба, то есть Христос изнутри себя, неоцененный, неосвященный, "скромный", каким бывает человек сам для себя. Интеллигент – это обмирщенная идея Христа, Христос как явление культуры, духовной жизни, но не религиозное."54
Характерна та сакрализация занятий наукой и поэзией, которая была присуща практически всем носителям интеллигентского сознания в России. Поэтому когда поэт XVIII века писал: "Устами движет Бог, я с Ним начну вещать" (Ломоносов) или: "Поэзия святая! Благословляю я рождение твое!" (Карамзин), – разумеется, речь шла не об академическом профессоре Ломоносове и не об отставном поручике Карамзине, а об их сублимированном alter ego: пророке и жреце поэзии. Но само распространение подобных формул, как и желание поучать "сограждан", свидетельствует о стремлении, по крайне мере, метафорически видеть в просвещенном человеке лицо, отмеченное особой печатью (само слово "просвящение" иногда производили не от корня "свет", а от корня "свят"": "просвясчение" – так писал, например, В.Н.Татищев.)
Учительское самосознание, образы поэта–пророка, поэта–жреца создавали представление об особой, так сказать, второй духовности – параллельной духовности православной, и, естественно, представление о второй общественной корпорации, несущей высшие духовные ценности людям – параллельно православному духовенству.
К 20–40–м годам XIX века формулы типа "поэт–пророк", "поэт–жрец", "божественный посланник", "небес избранник" стали общераспространенными стихотворными штампами, а литература сделалась основной сферой духовной жизни образованного дворянства. Именно в это время учительская роль второго духовного сословия становится фактом не только мышления писателей, но и фактом сознания все увеличивающейся читающей публики. "Мертвые души" и "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголя, философический цикл Чаадаева, литературная критика Белинского, лекции Грановского, статьи Хомякова в большей или меньшей степени несут на себе печать "должности гражданина" и "пророка". Характерно, что Чаадаев, как и подобает пророку, был официально объявлен сумасшедшим.
Революция поставила точку в развитии классической российской интеллигенции. Идеи, вынашиваемые ею веками, стали наконец государственной идеологией. Коммунизм, продуцируемый и поддерживаемый исключительно государственной властью, подавил все иные идейные течения. Его господство над обществом было уничтожено лишь перестройкой. Идеология перестройки была подготовлена в свою очередь тремя десятилетиями развития идей советской интеллигенции. Однако, если представления о месте и роли российской интеллигенции в истории нашей страны сегодня более или менее отчетливы, то вопрос о природе и предназначении советской интеллигенции крайне запутан. Сама она видела в себе наследника и продолжателя дела российской интеллигенции. Однако, многие аналитики считают, что между российской и советской интеллигенцией не существует генетической связи.55
Хотя у советской интеллигенции были свои предтечи, появилась она лишь в пятидесятые годы в период хрущевской оттепели в качестве альтернативного духовного течения. Как и российская интеллигенция, советская была глубоко враждебна деспотическому государственному режиму. Однако если антигосударственный, антирелигиозный характер мировоззрения российской интеллигенции был лишь формой выражения идеологии российской патриархальности, то антисоветский, антикоммунистический характер мировоззрения советской интеллигенции не имел "второго дна" и не нес в себе ничего, кроме отрицания существовавшего тоталитарного режима. Так же, как российская интеллигенция реализовала себя в большевистской революции, советская интеллигенция реализовала себя в перестройке. События 1991–1993 годов поставили перед этой социальной корпорацией множество вопросов, на которые она сейчас ищет ответы.
Но есть в проблеме интеллигенции еще одно измерение, имеющее самое непосредственное отношение к теме наших размышлений. Высокая трагедия российской и советской интеллигенции довольно часто превращалась в фарс, по мере усвоения журналистами этого личностного образца, связанного с добровольно принимаемой обязанностью "учительствовать" и "провозглашать". Миф об интеллигенции и ее долге перед народом был подхвачен, размножен и опошлен журналистской корпорацией, которая также считала себя частью интеллигенции, а свою ежедневную работу по добыванию новостей и сочинению комментариев – просветительской миссией. Очень жестко об этом говорит уже цитировавшийся выше Геворк Тер–Габриелян: "Журнализм говорит то же, что и великая литература. Казалось бы, исходит из тех же принципов. Однако он не имеет на это морального права. Журнализм – это развратник, пишущий о величии чистоты и о том, насколько нравы стали грязны в нашем обществе... Журнализм поощряет тоталитарный, усредняющий, схематичный, хамелеонский подход ко всему и вместе с тем берет на себя роль борца с тоталитаризмом, защитника священных идей."56
Разумеется, столь суровый приговор вряд ли полностью справедлив. Но какая–то доля истины в нем есть. Особенно отчетливо нравственная неразборчивость стала проявляться в журналистской среде в последние годы, когда четвертая власть оказалась под пятой рынка. Многие журналисты в прошлые годы как могли, противостояли государству, государственной идеологии, а противостоять рынку не могут. Отсюда либо циничная уверенность в том, что у журналиста не может быть принципов, либо стремление разрушить сам этот личностный образец, следование которому налагает на человека весьма высокие нравственные ограничения. Не случайно в последнее время появились публикации, основная идея которых сводится к провозглашению конца российской интеллигенции. Появились, естественно, и статьи в ее защиту.57
Другой образ, глубоко укорененный в культурной парадигме всех европейских и азиатских народов – образ рыцаря, богатыря, героя–победителя. Достаточно вспомнить языческих героев (олицетворенных в греческих, германских и других мифах), ориентированных на завоевания, победу, разрушения, грабежи, целью жизни которых является гордость, власть, слава, превосходство над другими. Особенностью этого жизненного образца является категорическое неприятие обыденной жизни, презрение к труду (особенно к физическому) ради заработка, стремление к самореализации в героических деяниях, непомерное честолюбие. Основой основ рыцарского образца является убеждение, что честь и личное достоинство выше любых материальных благ, самой жизни.58
В Европе героический, рыцарский образец, будучи однажды похороненным Сервантесом, возродился в творчестве Ницше и других деятелей культуры, реализовавших в своем творчестве рыцарско–героический идеал. Любопытные замечания по этому поводу есть у Фромма: "Если мы посмотрим на самих себя, на поведение почти всех людей, наших политических лидеров, то мы не сможем отрицать, что наши представления о добре и наши ценности совпадают с таковыми у языческого героя. Вся европейско–американская история, несмотря на христианизацию, является историей завоеваний, покорений и стяжательства; самые высокие ценности нашей жизни – быть сильнее других, одерживать победы, покорять других и эксплуатировать их. Эти ценности совпадают с нашим идеалом "мужественности": только тот, кто способен бороться и побеждать, является настоящим мужчиной; кто не применяет силу для достижения своих целей, слаб, тот не мужчина." Следовательно, делает вывод Фромм, христианизация Европы была в значительной мере мистификацией, в лучшем случае можно говорить лишь об ограниченной христианизации между XII и XVI веками. Однако этот короткий период христианизации закончился, и Европа возвратилась к своему изначальному язычеству.59
В скифской и татаро–монгольской культурах, оказавших глубокое влияние на менталитет российского человека, воин также был на первом месте, оттеснив глубоко в тень сознания все другие личностные образцы. Разные варианты героического этоса зафиксированны в русских былинах, где широко представлены богатыри, благородные разбойники, добры молодцы и т.п. Затем оны были реализованы в идеологии дворянства, а после этого героический эпос был воспринят (в любопытной смеси с аскетическим этосом) и стал преобладающим в сознаниии определенной части советской художественной интеллигенции. К чему это привело, хорошо известно.
Из числа современных исследователей можно сослаться на Ю.Буйду, который писал, что "...в коллективном сознании 20–40–х годов, выразившем себя в литературе, кинематографе и пластических искусствах, подвиг, если отвлечься от частностей, – это военизированный подвиг "внешней" силы, обрывающей такую же, но враждебную силу натурально, физически. Даже профессору Полежаеву ("Депутат Балтики") мало нормальной правоты – его оппоненты еще и враги народа, явно нуждющиеся в физическом уничтожении. На этом этапе подвиг чаще не преодоление своих слабостей, но преодоление чужой и чуждой силы – "вредителей", "белых", "шпионов" и прочих генетиков–кибернетиков.
Кроме того, это обязательно и подвиг веры: смерть героя абсолютно равнозначна новому возвышению идеи. При этом "жертвенность" ("если страна быть прикажет") стала атрибутом, то есть неотъемлемой чертой этой поведенческой модели. Продолжая традицию православия, считавшего духовно–идейным любой подвиг, получивший санкцию власти, советское искусство, особенно кино, утверждало принцип самодостаточности героического деяния; награда за подвиг заключена в самом подвиге. Нередко, впрочем, предлагались психолого–эстетические эквиваленты воздаяния: слезы на глазах участников действа, трепещущие алые стяги на фоне неба, восход солнца социализма после долгой ночи капитализма – все это были советские аналоги англосаксонского поцелуя в диагфрагму.60
В 60–70–е годы парадигма подвига приобретает новые очертания, в сущности же оставаясь неизменной. Усилились и возвысились до химически чистого абсурда иррационализм и антигуманизм, что, с одной стороны выразилось в признании героическими таких фактов, как спасение трактора или посев зерновых либо создание бессмысленных объектов (героизация внеэкономической эксплуатации), с другой – в возникновении целого направления в искусстве, эксплуатирующего "геолого–альпинистскую" тему...
Впрочем, и традиционный образ героя как средоточия воинских доблестей продолжал существовать, получив свое карикатурно–помпезное воплощение в публикациях Карема Раша.
Особый интерес представляет эксплуатация рыцарского этоса в российской фашистской прессе.
"Даже в современном мире, где все понятия искажены, война еще способна дать особому типу человека со здоровыми и чистыми инстинктами, еще не окончательно испорченными "цивилизацией" (вместо культуры) и "прогрессом" (вместо духовного развития) возможность почувствовать тот вкус, ту атмосферу, в которой действует высший тип человека – воин ", – пишет в шестом номере газеты "Эра России", образованной в 1994 году Народной национальной партией (ННП), ее постоянный автор В.Ванюшкина. Апологетика войны и смерти и поношение гуманизма занимает очень большое место на страницах "Эры России". Так, например, деятель ННП А.Елисеев в "антигуманистическом микроэссе" "Воля к смерти" в духе нацистской мистики призывает молодых консервативных революционеров быть готовыми и даже активно стремиться к смерти как своей, так и нынешнего "человечества", ибо оно, по его словам, "бесконечно далекое от настоящего человеческого, вернее сверхчеловеческого идеала, полностью исчерпало свой жизненный лимит.
"А раз так, – восклицает певец смерти и разрушения, – то гори все ярким пламенем и пусть огонь грядущей тотальной Консервативной Революции безжалостно сожрет миллионы буржуазных планет!". Что подразумевает опьяненный жаждой крови и катаклизмов автор под "буржуазными планетами" понять трудно. Превознося "нормального нордического человека", автор пишет, что цель этого человека – "приобщение к божественному" и поэтому "он готов умереть и воскреснуть в качестве Sonnenmensch, сверхчеловека, реставрировавшего все уровни примордиального, ангелического Бытия".
Русская нация, – провозглашает А.Елисеев, – выбирает бунт, осмысленный и беспощадный" ("Эра России", 1994, N 5). А.Елисеев дает туманно–романтическое и весьма невразумительное определение национализма: "Сущность национализма заключается не в политическом, окончательно погрязшем в пучине обыденности", "...она связана с Небом, хранящим древние тайны Абсолюта и выражается в проекции Божественной реальности на нашу повседневность".
Обращаясь к студентам, руководитель Томского отделения ННП Е.Маликов ("Эра России", 1995, N 10) призывает их "разрушитьКарфаген", "Систему", т.е. существующий режим. И далее: "Ты – Русский, ты – Арий, ты – Воин! А доблесть солдата в том, чтобы быть готовым умереть за Родину, уметь приказывать и уметь выполнять приказы. Сегодня в обабившийся век ты, именно ты, должен показать пример воинской доблести, а не ждать, когда это сделает кто–то другой. Мы, Национальный Авангард, должны стать новой аристократией, упорядочить это царство хаоса насилием и "прямым действием", структурировав его".
О том, как "единственное в стране" "Православное национал–социалистическое движение" Русский национальный союз понимает православие и патриотизм достаточно откровенно говорит в газете "Штурмовик" (1995, N 2) К.Касимовский: "Мы выбрали путь Воина. И этот выбор далеко не случаен. Он обоснован нашими убеждениями, корни которых в Русском Православии, рьяном Национализме, стремлении к социальной справедливости, другими словами – Православно–самодержавном Национал–социализме. Мы ненавидим Новый Мировой Порядок и идеологическую химеру либеральной демократии, обрекающую нацию на скотское существование и противоречащую Духу Православия и России".
"Мы убеждены, – продолжает национал–социалистский идеолог, – что приняв на себя честь стать Воином Национальной Революции, необходимо сделать очередной титанический шаг – четко обозначить для себя цель, к которой необходимо стремиться, и препятствия, уничтожить которые необходимо для успешного достижения Цели."
Однако, дело не в ходульно–благородных героях Раша или фашистских идеологов, а в том, что героический этос действительно имеет глубокие корни в народном сознании.
Это проявляется, например, в самых простых, бытовых стереотипах, связанных с различением "мужской" и "женской" социальных ролей.
В "Комсомольской правде" было опубликовано письмо читателя А.Смирнова, в котором он жалуется на то, что его обхамили в магазине. И самое обидное для читателя заключается в том, что свидетелем безобразной сцены была жена.
"Чувствовать себя беззащитным всегда унизительно. Но когда эту беззащитность наблюдает любимая, – пишет оскорбленный читатель, – унизительно вдвойне. Мужчина обязан быть победителем – в своих глазах, а уж тем более в глазах любимой женщины. Он – в идеале – должен вести за собой, принимать решения, брать на свои плечи все тяготы и лишения, короче, совершать подвиги. И, естественно, делать подарки. А прекрасной половине (опять же в идеале!) должно с восхищением эти подарки принимать, гордясь умом и силой своего избранника. Эти истины известны всем, они заложены в нас природой, и вспомнил я о них лишь для того, чтобы было понятно: после сцены в магазине на душе у меня стало скверно. И это состояние мелкой скверности – посещает все чаще. Моя жена добирается на работу полтора часа. Столько же – назад, после трудового дня. Две пересадки, три вида транспорта, причем в каждом – не продохнуть. И каждый раз, когда я вижу ее, сдавленную, смятую толпой таких же, спешащих на работу людей, мне становится стыдно. Не уберег, не защитил, не подарил автомашину, которая бы избавила ее от унижений общественного транспорта. Стыдно мне и от того, что не могу зайти в первый попавшийся магазин и купить моей жене любую понравившуюся ей вещь – туфли, платье, духи. Колготки – и то нынче проблема...".61
Это проявляется и в более общих жизненных установках. Как писал А.Нуйкин, "...дело в том, что мы не хотим жить чисто и благополучно. Мы на дыбы встанем, узду в клочья изорвем, со скуки перемрем, если нас в такую жизнь попробуют затащить. Гитлеровские идеологи вслух заявили, что "лучше быть преступником, чем благонамеренным обывателем". А разве мы иначе думали, даже если так не заявляли? Мы сотканы из материалов своей эпохи, и психика наша – ее продукт. Эпоха же наша уже несколько тысячелетий варварская, стало быть, и психика у нас соотвественно героическая. Почитайте наших беглецов – зиновьевых, лимоновых и иже с ними, – как им плохо, бездуховно, негероично там, на "зажравшемся Западе".
Сытость, благополучие, устойчивость жизни ничуть не меньше, конечно, способны сочетаться с бездуховностью, пошлостью, неэстетичностью, что и неустроенность, голод, грязь, болезни. Но уж и не больше, думается. Предубежденность, однако, в нас сидит на генетическом уровне. Героизм, надсада, лишения, жертвы, даже если они – плод циничного обдуривания нас кучкой ловких пройдох и жуликов, представляются нам более возвышенными и достойными уважения. Открытия эстетических и этических высот в неброских оттенках поведения и стилей жизни, в пределах обычной, здоровой, полной, чистой, а не малокровной, не эстетичной, не параноидальной системе ценностей, свойственной нам и по сию пору – задача неимоверной трудности. Для решения ее инженерам человеческих душ придется самим (вместе с читателями) искупаться в молоке, двух водах и одном кипятке. Без этого не переродиться."62
Это неумение видеть красоту в нормальной, неброской обывательской жизни было питательной почвой для гипертрофированного развития образов "рыцарей" и "прекрасных дам", в изобилии создаваемых народной фантазией, деятелями искусства и журналистами, особенно падкими на все героическое.
Вот как описывает журналист одного известного в соответствующих кругах бандита. "...Сын чеченца и кореянки – оба родителя происходят из репрессированных народов – Сергей с шести лет от роду вынужден был приторговывать наркотиками. По наущению матери, вдобавок требовавшей от сына не воровать поблизости от дома. Крутой и дерзкий в преступных разборках, взрослый Мадуев очаровывал не только респектабельных женщин, но и тертых начальников разного ранга. Бывало, выдавал себя за корреспондента ТАСС или "Известий". Мог ограбить людей, выпить с ними кофе и с благодарностью удалиться. Мог на глазах у десятков свидетелей, средь бела дня пристрелить в Питере швейцара кафе, загородившего дорогу в заведение. Обычно хладнокровный, приходил в ярость от лжи и попыток обираемых оказать сопротивление. Щедрый с многочисленными подругами и их детьми, жестоко мстил за грубое слово совершенно посторонним людям. Обладает поразительным даром внушения, прекрасно, образно говорит."63
В журнале "Столица" были опубликованы "рассказы под диктофон" московского поэта Андрея Шведова (сына профессора ракетостроителя, что придает его истории особую пикантность), попавшего в заключение за нанесение в бытовой ссоре травм соседу по дому с помощью приема каратэ. Эти воспоминания не только дают яркую картину лагерных нравов (этим уже трудно удивить), но и выпукло воспроизводят жизненные образцы автора – неглупого, способного человека из московской интеллигентной среды. Вот несколько цитат из этой публикации:
"Там арестантские законы десятилетиями вынашиваются, и, в основном, они правильные, я их принял, потому что они близки к природе человеческой, естественны, в отличие от официальных законов государства, которые делают из человека нелюдь...
...Незнание закона не освободит тебя от ответственности. Мало того, что никто с тобой правилами делиться не будет, тебя еще так незаметно, технично подведут к его нарушению, чтобы потом больнее наказать. Чтобы ты на равных ни с кем больше не был. Там у многих желание тебя сожрать. Одним сломленным больше – другим легче. Когда пятьдесят сильных, им тереться друг с другом. А если пять сильных, пятьдесят слабых – им вольней, сфера влияния шире...
...Пишут сейчас: воры вступают в кооператив, отмывают бабки... Глупость. Вор вообще никогда официально не может работать. Это сложно сравнить. Ну, допустим, холодильник сейчас начнет согревать еду, вместо плиты работать. То есть само понятие вора исключает понятие работы. Он палец о палец не имеет права ударить. Его будут убивать – не имеет права работать. Как только ударит палец о палец – перестает быть вором в законе. Ему только дотронуться до веника одним пальцем – он тут же бы вышел. Он двадцать лет просидел и не дотронулся. Двадцать просидел, мог двести просидеть – сколько угодно...".64
Можно, конечно, долго комментировать идеи, сконцентрированные в высказ