Языческие образы и церемонии в трактовке Carmen de contra paganos.

Кроме исторической ценности, поэма представляет немалую культурологическую ценность, потому что в ней упоминается множество языческих празднеств и ритуалов, о которых у нас также осталось крайне мало других фактических свидетельств. В контексте источника перед нами предстает поздний римский культ Кибелы, упоминаются культы Юпитера, Флоры, Януса, Венеры, Адониса, Аттиса, а также множество других богов и фрагментов из мифологических сюжетов. Автор Carmen, вероятно, не только хорошо разбирался в мифологии, но и был очевидцем нескольких крупных праздников, поэтому его описания имеют для нас такую ценность. Кроме того, при рассмотрении культурологического аспекта предвзятость христианина, описывающего языческие обряды, сама по себе может являться объектом изучения и свидетельством социальных аспектов культурной революции, начинающейся в Римской империи конца IV века.

В III веке нашей эры культ Кибелы, частично слившийся с ним культ Беллоны и других восточных божеств распространились в Римской империи наиболее широко, наряду с пришедшими из Египта культами Анубиса и Сераписа и других местных богов. Восточная традиция в позднем римском язычестве хорошо известна благодаря сенаторам, из надписей об их участии в мистических ритуалах Великой Матери и Митре: их находят в святилищах Рима и Остии, в частности, в храме Великой Матери и Аттиса, также известном как «Фригийский», находящемся в Ватикане[137]. Предполагается, что усиливающееся влияние восточных традиций на древнюю религию Римской империи было вызвано тем, что более яркие и таинственные восточные культы давали людям ощущение эмоциональной и духовной напряженности, которую на тот момент почти утратило оригинальное римское язычество, превратившись в своего рода формальный набор ритуалов.

Из упомянутых в тексте поэмы религиозных сюжетов в первую очередь следует отметить описание тавроболий. Тавроболиями и криптоболиями назывались обряды «крещения» кровью жертвенного быка или барана посвященные Кибеле.[138] Quem Numa Pompilius, e multis primus aruspex, edocuit uano ritu pecudumque cruore[139] (CCP 35-36). Эти строки относятся именно к упомянутому выше ритуалу. Проходящий ритуал человек помещался в специальную жертвенную яму, над которой убивали быка, и жрец должен был умыться кровью жертвенного животного, «которая заливает его лицо, щеки, уши и даже рот, смачивая язык до тех пор, пока он целиком не будет умыт черной кровью».[140] Этот же ритуал упоминается в строках: «Quis tibi taurobolus uestem mutare suasit»[141] (СCP 57) и «Sub terram missus, pollutus sanguine tauri, sordidus, infectus, uestes seruare cruentas, vivere cum speras viginti mundus in annis?»[142] (ССP 60-62).

Все участники такого ритуала, известные нам по надписям, сохранившимся в храмах, имели знатное происхождение. Ритуал не только повышал «духовную квалификацию» прошедшего его жреца, но также являлся одной из важнейших частей культа, потому что существовало устойчивое представление о бессмертии души и последующем возрождении прошедшего его человека. Существуют также свидетельства о повторении тавроболий раз в двадцать лет[143], что указывает на очистительное значение обряда и во многом верную аналогию с христианским крещением. Императоры-христиане очень активно боролись с тавроболиями,[144] вероятно заметив попытки этого ритуала конкурировать с крещением[145]. Из-за этого тавроболии к концу IV века стали символом язычества, проводившимся (в том числе по причине его дороговизны), только язычниками из числа сенаторской аристократии, являясь отличительной чертой языческой знати в их последней борьбе против христианства и христианских императоров. Алтари конца IV века показывают, что тавроболии стали не жертвоприношением в память о богах, как во II и III вв., а скорее пропуском для язычников в культ, так же как крещение для христиан сегодня[146].

Такой вариант тавроболий, по свидетельствам источников и надписей, появился не раньше, чем в конце III в., тогда же, возможно, был пересказан и дополнен миф об Аттисе, и в культе появляется принципиально новая для него вера в возрождение души. Оригинальный миф об Аттисе говорит о том, что это юноша был любимцем Кибелы и стражем ее храма, который нарушил обет безбрачия, полагающийся жрецам Великой матери, увлекшись нимфой. Кибела погубила нимфу и наслала на Аттиса безумие, в порыве которого он оскопил себя и умер,[147] – в этом мифе изначально не шла речь о возрождении погибшего в качестве божественного спутника Кибелы.

Эта версия мифа прекрасно показывает изначальную жестокость культа, жрецы которого часто оскопляли себя сами, стремясь выполнить обет, который не смог выдержать Аттис. Более того, Кибела, первоначально фригийская Кибаба,[148] была отождествлена с функционально близкими ей греческими и римскими богинями: Реей, Геей, Деметрой, Беллоной, Церезой и другими, каждая из которых характеризовалась лишь частью объединенных затем Кибелой признаков. Если соотнесение с божествами плодородия, даже такими неоднозначными, как Гея, не добавляло в культ принципиально новых тенденций, то соединение с культом римской богини войны изначально сделал его жестче, поскольку, когда он только появился, участие в нем даже запрещалось римским жителям[149]. Расцвет и наибольшая популярность фригийского культа приходятся на период империи, а запрет на его отправление, обусловленный окончательной победой христианства, был положен эдиктом римского императора Феодосия, изданным в 380 г.н. э. Фестивали-праздники Аттиса и Кибелы проводились в должное время по римскому календарю (с 15 марта по 10 апреля) вместе с Мегализийскими играми (4-10 апреля) и празднествами в честь Флоры (28 апреля - 3 мая), судя по описанию автора Carmen de contra paganos.[150] Добавление же в Мегалисийские празднества заключительной части Хилария, предполагающее символическое возрождение юноши, скорее всего, говорит о том, что культ Кибелы стал адаптироваться к новым условиям. Дата начала такой адаптации точно не известна. Некоторые исследователи называют даты царствования Александра Севера, но даже это сомнительно[151]. Несомненно лишь то, что новая часть фестиваля и изменение в ритуале тавроболий должны были быть введены либо одновременно, либо практически одновременно.

Несмотря на свидетельства, предоставленные Carmen, другими нарративными источниками и, разумеется, надписью найденной в Риме,[152] нельзя утверждать, что нам достоверно известно, какую цель преследовал ритуал тавроболий. Некоторые христианские авторы, а также ряд других надписей, говорят о том, что тавроболии продлевали жизнь на двадцать лет. На основании большего количества доказательств, логичнее будет считать, что представление о перерождении было все же распространено менее широко, чем о продлении жизни[153]. Тем не менее, факт, обеспечивал ли ритуал вечную жизнь или расширял жизнь текущую на двадцать лет, по мнению верующих, не столь важен: как в одном, так и в другом случае сходство между кровавым крещением Кибелы и христианским крещением водой так близко, что мы можем приравнять их в отношении соответствующих культов[154].

Упомянутая выше Хилария также описана в Carmen de contra paganos, как и общий ход Мегалисийскийх праздненств: Vidimus argento facto iuga ferre leones, lignea cum traherent iuncti stridentia plaustra, dextra laeuaque istum argentea frena tenere, egregios proceres currum seruare Cybebae, quem traheret conducta manus Megalensibus actis, arboris excisae truncum portare per urbem, Attin castratum subito praedicere Solem[155] (CCP 103-109). Античное искусство IV в. представляло Кибелу в виде богато одетой матроны, с башенной короной на голове; в одной руке у нее тимпан, в другой иногда колосья или скипетр; она сидит на троне, окружённом львами, или в колеснице, запряженной львами; иногда представлена и верхом на льве. Это же подтверждает наш источник, описывая процессию, возглавляемую повозкой, в которую запряжены эти животные.

Правил повозкой, вероятно, жрец наиболее высокого ранга, или наиболее высокопоставленное лицо языческого культа, кем, в момент написания Carmen de contra paganos являлся префект. Указание на древесный ствол может обозначать сосну, которая олицетворяла Аттиса: изображались его смерть и погребение; на рассвете следующего дня жрец объявлял о воскресении Аттиса и о спасении для всех посвященных в таинства Кибелы, народ отвечал возгласом: «Радуемся!». Необычно в этом отрывке свидетельство поэта о том, что культ Аттиса начал сливаться с солярным культом, на тот момент существовавшим в Римской империи и являющим собой первые признаки склонности к монотеистическому мировоззрению в языческой среде. Вероятнее всего, здесь мы сталкиваемся с еще одним художественным преувеличением автора Carmen или же с метафорой, которую невозможно понять при имеющихся в распоряжении данных о мифах и легендах Римской империи. В греческой традиции Зевс по просьбе Великой Матери делает тело Аттиса вечно юным и нетленным, а из его крови вырастают цветы и деревья[156]. Активное участие в празднествах принимали служители коллегии дендрофоров.[157]

В целом Кибела предстает неким принципом высшего разумного мира, источником происхождения разумных богов, она – общая субстанция идеального мира. Аттис, подобно богу-сыну в христианском вероучении – посредник между высшим и низшим миром, его олицетворение – лучи Солнца, по которым души людей поднимаются после смерти к Солнцу. Такая интерпретация культа Великой Матери получила свое начальное распространение при императоре Юлиане отступнике, который стремился доказать, что древняя религия греков и римлян не исключала представления о высшем трансцедентном единстве.

Это же понимает и автор Carmen, апеллируя именем Нумы Помпилия – легендарного второго римского царя, реформировавшего языческие обряды, отменившего человеческие жертвоприношения, принесшего в Рим культ Весты, учредившего коллегию предсказателей-гаруспиков и титул Великого понтифика. Все эти деяния за легендарным правителем признавала официальная историография, в частности, Тит Ливий у которого мы находим достаточно подробное жизенописание Нумы. Non ipse est uinum patriae qui prodidit olim, antiquasque domus, turres aс tecta priorum, subuertens, urbi uellet cum inferre ruinam, pollutos panes, infectos ture uaporo, poneret, in risum quaerens quos dederet morti[158] (ССP 38-43) Несомненно, здесь христианский автор обрисовывает великого сабинянина как самодура и тирана, лишенного разума и забавляющегося различными языческими пиршествами и церемониями, однако некоторые пассажи снова либо ставят под сомнение точность знания мифологии поэтом, либо, что более вероятно, указывают на скудность сохранившихся у нас сведений по мифологии древнего Рима. Фраза «в жертву принес виноградники родины» может относиться как к пленению Нумой Фавна и Пана,[159] так и, с меньшей вероятностью, к установлению алтарей Термина[160] или же к другому сюжету, не сохранившемуся до наших дней. Интересно то, что строка 46, обсуждаемая ранее в контексте идентификации личности префекта, может с той же вероятностью относиться к окончанию пассажа о легендарном правителе, особенно если учесть падеж слова «sacratus», которое было переведено в этом контексте как «обожествляемый», прекрасно подходя к той легендарной фигуре, которой приписывается установление религиозных обычаев просуществовавших сотни лет.

Исходя из всего вышесказанного, мы должны сделать два основополагающих вывода. Первый: язычество как таковое, в III и особенно в IV вв. предпринимало попытки подстроиться под изменяющиеся политические и социальные реалии, для того чтобы составить достойную конкуренцию молодому и развивающемуся христианскому учению. Изменение в обряде тавроболий, идеологические и структурные измения в культах Кибелы и Аттиса, проведенные Юлианом и, вероятно, поддержанные префектом, фигурирующем в тесте Carmen de contra paganos, были приняты исповедующим древнюю религию населением, в том числе наиболее обеспеченными и влиятельными его слоями. Интерес к восточной традиции, проявившийся еще в третьем столетии, был вызван желанием «освежить» древнюю веру, дать ей дополнительные идейные и структурные компоненты, которые дополнили бы старые обряды и сделали их более значимыми в современных реформаторам условиях.

Превращение тавроболий в «языческое крещение» выражает эту тенденцию с особой полнотой, однако обряд такого формата носит аристократический характер и не может явиться основой религии, стремящейся завоевать в свое лоно значительные массы населения – как богатых, так и бедных, как свободных, так и рабов. В этом отношении христианство имело неоспоримое преимущество перед всеми соперничавшими с ним религиями. Второй: христианские лидеры и хронисты прекрасно понимали и анализировали тенденции развития современного им языческого культа. Многие из них вышли из уважаемых аристократических семей, были прекрасно образованы, разбирались в мифологии и обрядовой традиции, а потому не могли не понимать, какую опасность для их веры и политических стремлений таит в себе все еще сильная социальная прослойка, исповедующая древнюю веру.

Сатирическая направленность, негативные характеристики автора Сarmen, которые он дает не только своим современникам, но и легендарному деятелю прошлого, немногим хуже восстания Евгений свидетельствуют о том, насколько языческая вера была еще сильна в Римской империи конца IV столетия.