Смертной казни в XVIII столетии в Тоскане и Австрии и попытки к тому во

Франции • Реакция • Смертная казнь по уголовным кодексам, состав­

Ленным под влиянием реакции: прусскому 1794 г., австрийскому 1808 г.

и французскому 1810 г. • Разногласие между законом и жизнью в

XIX столетии • Практика вопреки закону отменяет смертную казнь за

многие преступления и во многих случаях • Значение помилования в

истории отмены • Отрицание необходимости смертной казни за

преступления политические • Сомнение относительно справед­-

ливости ее применения за убийство • Законодатель XIX сто­-

Летия принужден был положением вещей отменять

смертную казнь за многие виды преступлений •

Отмена и современное положение смертной

Казни в Англии, Франции, Германии, Италии,

Швейцарии, Бельгии, Голландии, Се-

­верной Америке • Общие

Выводы

 

I. Появление сочинения Беккариа привыкли считать первым протестом против справедливости и необходимости смертной казни. Но при более внимательном исследовании истории уго­ловных законодательств открываются такие факты, которые доказывают, что убеждение в несправедливости и ненужности этого наказания обнаружилось в роде человеческом гораздо раньше этого события. Конечно, таким известиям, как извес­тие об отмене смертной казни египетским царем Сабаконом, нельзя придавать ровно никакого значения, как по отрывоч­ности этого явления, так и по недостатку исторического мате­риала для критической оценки его. Эти известия равносильны исторической достоверности, как тот факт, что смертная казнь была отменена в Англии Альфредом Великим и Вильгельмом Завоевателем; или как известия о неприменении смертной казни Венцеславом, герцогом богемским, княжившим с 926 по 936 г.; или как сказание об отмене смертной казни в Рос­сии сыновьями Ярослава. Ссылки на все эти факты, а равно любимый пример Рима, глубоко уважавшего достоинство человеческое, обличают, полнейшее непонимание исторических событий и ту неразборчивость, с которою большинство хвата­ется за всякий факт, наружностью похожий на искомый, лишь бы доказать любимое положение.

Первое важное событие, имеющее значение в истории смертной казни, есть появление христианства. Иисус Хрис­тос, правда, нигде не высказал общего взгляда на смертную казнь. Исследователь истории смертной казни может без ущерба для себя пройти молчанием тот бесконечный спор между богословами-моралистами, который они, на основании более или менее тонких, более или менее схоластических тол­кований разных мест Ветхого и Нового Завета, ведут о том, согласна ли смертная казнь с учением Христовым или не со­гласна, причем одни решают утвердительно, а другие — отри­цательно. Для объективного исследования важно понять не букву, а дух учения Христа Спасителя, а равно и то, как от­носились первые христиане к самому совершению казней. Учение Иисуса Христа проникнуто духом любви и снисхож­дения к человеку; Бог христианский есть Бог любви и милос­ти, желающий не мести и кары, а исправления падшего чело­века, в противоположность ветхозаветному Богу, который есть Бог гнева и мести. Христос — это учитель и защитник рабов и вообще бедного класса, который в его время во всем мире был главным поставщиком виселиц, креста и всевозмож­ных казней. Как он смотрел на преступника и смертную казнь — видно из рассказа о жене в прелюбодеянии той. Когда книжники и фарисеи привели к нему эту женщину и спросили его: следует ли ее побить камнями, как велит закон Моисеев, он ответил: пусть бросит первый камень тот, кто чувствует себя безгрешным. Это сказание содержит прозрач­ное неодобрение тогдашней юстиции, так обильно и не зря расточавшей смертную казнь; из него видно также, что основатель религии смотрел на преступника как на существо, спо­собное к исправлению и принятию в человеческое общество. Первые христиане в таком смысле и понимали учение своего наставника. Смертная казнь возбуждала в них ужас; они никогда не присутствовали при казнях преступников, потому что считали для себя осквернением смотреть на это зрелище. Те должности, которые связаны были с обязанностью судить преступников и произносить смертные приговоры, они счи­тали не совместными с учением, которое они исповедывали.

В последствие времени, когда христианство сделалось господ­ствующею религией Римской Империи, епископы обыкновен­но ходатайствовали у императоров об освобождении преступ­ников от смертной казни; подобное ходатайство перешло из добровольного в обязанность, которую Соборы возлагали на епископов. Некоторые из христиан первых веков простирали свое отвращение до того, что отнимали осужденных на смерть преступников из рук правосудия. Такое нарушение действую­щих законов вынудило Феодосия Великого издать закон про­тив тех монахов, которые любовь к ближним простирают до такой степени, что отнимают преступников из рук правосудия, потому что они не хотят, чтобы кого-нибудь умерщвляли. Отцы церкви первых веков высказывались в своих сочинени­ях против смертной казни. Св. Августин в письме к прокон­сулу Агриппе настаивает на том, чтобы виновных не казнить смертью. В двух других письмах к трибуну Марцелину по поводу убийств католических священников, —совершенных некоторыми сектаторами, он не требует, чтобы к последним применен был закон возмездия, который не утешает жертвы и унижает судью, но предлагает употребить тюрьму, чтобы привести виновных от преступной энергии к какому-нибудь полезному труду, от преступления — к тишине и раскаянию. Подобных убеждений был и Тертулиан. До какой степени убеждение первых христиан в несправедливости смертной казни было общее, доказательством этому служит церковно-уголовная практика времен позднейших: уже в то время, когда католическое духовенство сделало смертную казнь обыкновен­ным наказанием за преступления против религии и нравствен­ности, оно не переставало все-таки твердить: «Церковь чуж­дается крови» (Ecclesia abhorret sanguinem). Чтобы придать хотя наружный вид тому, что оно остается верным этому пре­данию, церковные суды, во-первых, постановивши приговор о виновности, сами не приводили его в исполнение, а предо­ставляли это дело светской власти; во-вторых, к каждому при­говору присоединяли ходатайство, имевшее теперь значение одной пустой формальности, о сохранении обвиняемому жизни и целости тела.

Хотя и позже христианская церковь способствовала в не­которой степени уменьшению казней, то доставляя убежище спасавшимся от убийства в виде мести, то ходатайствуя у светской власти о помиловании, но, вообще говоря, забыт был общий дух первых христиан. Таким образом, возникшая мысль о несправедливости смертной казни заглохла и не при­несла прочных практических результатов. Она возникает опять вместе с стремлением на Западе восстановить перво­бытную чистоту учения Христа Спасителя. В/ XVI столетии религиозный мыслитель Социн, ссылаясь на разные выраже­ния Иисуса Христа, доказывал в Швейцарии, Германии и Польше несправедливость смертной казни и несовместность ее с христианством. В Англии в XVII столетии явились также религиозные секты, которые отвергали смертную казнь. Один из известнейших английских квакеров XVII столетия, Вильям Пен, основатель штата Пенсильвания, в 1681 г. в изданных для основанной им колонии законах оставил смертную казнь только за предумышленное убийство. Само учение о непри­косновенности жизни человеческой, потому что она дар Божий, первоначально возникло в недрах английских и амери­канских религиозных сект и в новейшее время, так сказать, только секуляризовано Ливингстоном и Люкасом, которые перенесли его в литературу вопроса о смертной казни. Что учение Социна рано приобрело много приверженцев, видно из того, что пользовавшийся в свое время большим авторитетом немецкий криминалист XVII столетия Карпцов почел необхо­димым в своей «Уголовной практике» защищать смертную казнь против учения анабаптистов и новых фотиниан.

II. Неизмеримо большую важность в истории смертной казни вообще и в частности в истории отрицания ее необходи­мости имеют те капитальные перемены, которые возникают, крепнут и проявляются в общественном, экономическом, рели­гиозном и умственно-нравственном состоянии европейских на­родов. Зарождение этих перемен началось не только раньше Беккариа, но и раньше XVIII столетия; развитие их шло рука об руку с постепенным разложением феодального и теократи­ческого устройства обществ и возникновением нового миросо­зерцания и новых начал общественности.

Эти-то перемены имели самое решительное, хотя незримое, влияние на отрицание необходимости смертной казни и на по­степенную ее отмену. Как задолго до капитальных реформ, произведенных в XVIII в. во всех отраслях общественной жизни, совершались частные фактические и законные переме­ны, так задолго до появления сочинения Беккариа началось настроение умов против смертной казни за известного рода преступления и фактическая ее отмена или, по крайней мере, уменьшение за некоторые преступления. Беккариа явился в значительной степени только выразителем и собирателем идей, возникших до него и занимавших его современников: его доводы против смертной казни есть по большей части только логическая аргументация против того учреждения, которое от­живает свое время вместе с падением тех форм жизни и тех убеждений, которые породили его и делали его необходимым.

Материальные интересы всегда оказывали великое влияние на смягчение жестокости наказаний. Во времена господства родовой мести интерес удерживал мстящую руку от убийства в виде мести и заставлял брать от убийцы и обидчика выкуп. Интерес убедил потом не убивать, а превращать в рабов тех преступников, которые не в состоянии были уплатить выкуп. Наконец, в период государственных казней и преобладания смертной казни в частности, разнообразные экономические ин­тересы влияли на уменьшение смертных казней. Когда эконо­мическая жизнь ничтожна, когда у народов нет ни развитого земледелия, ни промышленности, ни торговли, ни мореплавания и колонии,— тогда человек, не имея нужды в труде, не находит лучшего средства обезопасить себя от преступника, как или сделав его неспособным к совершению новых преступлений по­средством изувечения и отнятия членов, орудий преступления, или и вовсе его уничтожив отнятием у него жизни. Совершенно иначе поступает человек, с тех пор как экономия его упрочива­ется и он научается ценить труд, хотя и совершаемый чужими руками. Тогда-то народы приходят к тому убеждению, что, ос­тавляя неприкосновенными тело и жизнь преступника, можно без вреда общественному и частному благосостоянию и без­опасности даже извлечь из преступника выгоду. Не подлежит сомнению, что такие экономические соображения имели дейст­вие, уменьшающее у всех народов количество смертных казней. Они же в новое время двигали европейские народы на пути уничтожения смертной казни. Не входя в специальное исследо­вание этого важного вопроса, я для доказательства высказан­ной мысли ограничусь некоторыми данными из истории уголов­ного права Англии, Франции и России.

Основание колоний заставляло англичан искать рабочих рук. Оттого они довольно рано стали перевозить в колонии для работ тех из своих преступников, которых до того они казнили смертию. Первые опыты перевозки преступников в колонии относятся к царствованию Елизаветы; одним из ста­тутов этого царствования предписано было перевозить за море бродяг для целей колонизации; в другом месте было мною указано, что в Англии смертная казнь была обыкновенным наказанием для нищих и бродяг. При Якове I верховный судья Пойгам, вложивший свой капитал в основание колонии Виргиния, отстаивал колонизации посредством преступников, вопреки мнению известного Бэкона, и мнение первого имело решительный перевес. В последствие времени придворные, участвовавшие со своими капиталами в основании и развитии колонии, особенно старались об увеличении числа преступни­ков, назначаемых для ссылки в колонии, и искали содействия судей, как, например, Джефрейза. Статутом Карла II судьи уполномочены были за некоторые преступления, которые до тех пор подлежали смертной казни, определять семилетнюю ссылку, если они найдут уместным. До сих пор, впрочем, за­мена смертной казни ссылкою не была точно определена и зависела от произвола судей. Решительный шаг к этой замене сделан был при Анне и Георге I. Известно, что в Англии не­которые классы издавна пользовались привилегией изъятия от смертной казни; в царствование Анны (1702—1714) привилегиею этою дозволено было пользоваться всем без исклю­чения за некоторые, впрочем, преступления, за которые до тех пор непривилегированные подлежали смертной казни, заме­ненной с этих пор заключением в рабочий дом. Статутом, из­данным в 1717 г. в царствование Георга I вскоре после этого нововведения, повелено было за эти преступления вместо клеймения и рабочего дома определять ссылку на семь лет в колонии. Кроме того, за смертные преступления, относительно которых привилегия духовенства не имела никакого примене­ния, высший королевский суд мог именем короны и с выдачею грамоты за большою печатью дать преступнику помилование под условием ссылки в Америку на четырнадцать лет или на другой срок с тем, чтобы, по прошествии судьею определен­ного срока, само собою наступало полное помилование. Как основание замены смертной казни ссылкою и расширения сей последней приведена необходимость рабочих рук для колонии: во многих, говорится в Статуте, принадлежащих его величест­ву колониях и поселениях в Америке существует большой недостаток в работниках, которые бы могли своими работами и прилежанием доставить средство сделать сказанные колонии и поселения приносящими пользу нации. Таким образом, пер­вые опыты отмены смертной казни в Англии были сделаны не из соображений человеколюбия, не из желания установить более соответствия между преступлениями и наказаниями, а чисто из расчетов экономических. Во Франции гребцы на га­лерных судах, из которых состоял флот, набирались из пре­ступников. В интересе правительства было, чтобы суды как можно больше преступников приговаривали к этому наказа­нию. Кольбер, который особенно хлопотал об усилении фран­цузского флота, предлагал уголовным судам приговаривать по возможности преступников вместо смертной казни к ссылке на галеры. Президенты судов с особенным усердием стара­лись исполнять это внушение. Нет сомнения, что завоевание Сибири, заведение флота и предприятие правительственных построек, как то: крепостей и т. п., способствовали уменьше­нию и почти полной отмене смертной казни в России. Указа­ми 19 ноября 1703 г., 19 января 1704 г. и 5 февраля 1705 г. Петр I предписал: кроме убийц и мятежников, остальных преступников за смертные преступления не приговаривать к смертной казни, а наказавши кнутом и заклеймивши, ссылать в каторжную работу навсегда или на известное число лет. В 1714 г. эти законы были отменены; но спустя 30 лет исполне­ние смертных казней было приостановлено, и положительно можно сказать, что только приобретение и колонизация Сиби­ри дали возможность превратить эту, по-видимому, времен­ную меру в постоянный закон империи.

Еще в XVI и XVII столетиях возникает в европейском обществе убеждение, что преступления против религии по важ­ности и существу не заслуживают такой жестокой кары, как смертная казнь. Те писатели-криминалисты XVIII столетия, которые явились выразителями общественных убеждений, по­средством целой аргументации сообщили вышеупомянутому убеждению характер научной истины. Монтескье, писавший раньше Беккариа, причисляет к преступлениям против религии только те действия, которые содержат в себе прямое материаль­ное нападение на отправление богослужения и которые вместе с тем нарушают спокойствие и безопасность граждан. Поэтому он, с одной стороны, исключает из ведомства человеческого правосудия все действия непубличные (actions cachees), хотя бы они и оскорбляли божество, и не считает их преступлениями, потому что все здесь происходит между человеком и Богом, который знает меру и время своего мщения; с другой — извест­ные действия, задевающие религиозные интересы, он считает потому наказуемыми, что они содержат вместе с тем в себе на­рушение спокойствия и безопасности или граждан вообще, или известного класса граждан, или каждого в отдельности. За эти преступления он считает достаточными следующие наказания: лишение всех выгод, доставляемых религиею, изгнание из хра­мов, удаление из общества верующих на время или навсегда. Это очертание круга религиозных преступлений и определение той же наказуемости принято императрицею Екатериною II в ее Наказе, ст. 74. Позднейшие криминалисты XVIII в., приняв учение Монтескье об этом предмете, специализировали его ар­гументацию. Гр. Соден в своем сочинении «Дух немецких уго­ловных законов» доказывает, что единственное основание для наказуемости богохульства есть тот вред, который происходит от него для общества; с этой точки зрения, оскорбление боже­ства не есть земное преступление; оно подлежит только боже­ственному суду; человек без оскорбления божества не может вмешиваться в его суд. Гражданским же преступлением оно яв­ляется настолько, насколько оно нарушает покой государства; а с этой, единственно верной точки зрения, оно не является в том тяжком, ужасном виде, в котором изображают его нам законы. Вследствие таких соображений он считает крайне несправедли­вым всякое тяжкое наказание за это преступление, а тем бо­лее смертную казнь. Бриссо де Варвиль, другой криминалист XVIII в., выходя из того же общераспространенного в то время взгляда на религиозные преступления, следующим образом применяет его к преступлению, известному под именем ереси. Ересь, говорит он, не может быть социальным преступлением, ибо, в противном случае, все люди были бы один пред другим еретиками и подлежали бы наказанию: лютеранизм есть ересь в Риме, католическая вера является ересью в Лондоне. Извест­ный Омар есть еретик для Испании, и Алий — для Констан­тинополя. Нарушение общественного порядка — вот единст­венная мерка для определения наказаний. Но разве ересь или разномыслие производит какое-нибудь нарушение обществен­ного порядка? Для монарха и государства главный интерес со­стоит в том, чтобы иметь верных граждан, храбрых солдат; но кто имеет мнения, отличные от мнений короля или нации, разве он поэтому обладает в меньшей степени этими качествами? Волшебство, говорит он далее, как преступление есть химера; тупоумны те, которые верят в него; преступники те, которые заставляют жечь ведьм. Затем, признавая наказуемыми как преступления против религии простой гражданский беспорядок, могущий произвести религиозный соблазн, публичное оскорб­ление каких бы то ни было верований граждан, нарушение бо­гослужебных обрядов во время их совершения, он, однако ж, отвергает необходимость за эти действия тяжких наказаний и, в частности, смертной казни. Те же доводы приводили эти пи­сатели и против употребления смертной казни и за другие виды преступлений религиозных. Таков был взгляд передовых спе­циалистов XVIII в. на несправедливость и неуместность смерт­ной казни за преступления против религии. И этот взгляд был не произведением идеологии, а порождением совершившегося факта. Филанджиери, писатель XVIII в., говорит, что крова­вые законы против колдовства, изданные в века варварства и суеверия, не были в его время отменены ни в одном европей­ском кодексе, за исключением Англии; но они остаются почти в бездействии благодаря гуманности и умеренности судей. Ува­жение к общественному мнению парализирует закон в столицах и в больших городах; но в провинциях, в селах, в глуши дере­вень, в темных и пустынных убежищах сельского человека он бывает причиною ужасных беспорядков. В то же время, по уве­рению другого писателя XVIII в., Пасторе, законы против бо­гохульства, оскорбления святыни, клятв, ересей, святотатства почти оставались без исполнения; судьи не осмеливались их применять во всей их полноте и строгости. Даже в Испании, классической стране сожжения еретиков и волшебников, со второй половины XVIII столетия мало-помалу угасают костры, и святая инквизиция ограничивается более мягкими наказания­ми. Тогда как в конце XV столетия в год сжигали по 2 тысячи еретиков, с 1746 по 1757 г. сожжено было только 10, с 1758 по 1774 г.— только 2, с 1774 по 1783 г.— тоже 2; а с этого вре­мени в Испании совершенно прекращаются смертные казни за религиозные преступления, хотя кровавые законы и святая ин­квизиция остаются до начала XIX столетия. Таким образом, не Монтескье, не Беккариа были виновниками прекращения или, лучше сказать, фактической отмены смертной казни за пре­ступления против религии, а видоизменение религиозных веро­вании, совершавшееся в европейских обществах; уже источник смертных казней за религию начал совсем иссякать, когда Монтескье и Беккариа, эти носители и тонкие толкователи идей своего времени, являются со своею аргументацией и наносят окончательный удар религиозному фанатизму.

Подобным же образом раньше появления решительного от­рицания смертной казни вообще или, по крайней мере, помимо этого отрицания совершается мало-помалу фактическая отмена этого наказания за преступления против нравственности. И эта постепенная отмена также шла параллельно с видоизменением соответствующих общественных отношений и взглядов на них. Выразители общественного мнения, писатели-криминалисты до и после Беккариа, которые не восставали против смертной казни вообще, энергически протестовали против применения этого наказания за преступления против нравственности. Тот же Монтескье провозгласил, что наказания за преступления против нравственности, которые содержат в себе нарушения общественной безопасности, должны состоять, как того требует природа вещей, в следующем: в лишении выгод, которые обще­ство соединяет с чистотою нравов, в штрафах, в стыде, в при­нуждении скрываться, в публичном бесславии, в изгнании из города и общества — словом, в наказаниях исправительных, которые достаточны для подавления бесчиния двух полов. По­тому что эти преступления происходят не столько из злости, сколько из забвения и презрения к самому себе. Бриссо де Варвиль о прелюбодеянии так говорит: «Прелюбодеяние не есть естественное преступление; если, оно и приносит вред обществу, то его трудно преследовать; есть государства, которые открыто его дозволяют, есть другие, которые его терпят, наконец, есть и такие, где, несмотря на казни, несмотря на двойную узду со стороны религии и государства, оно часто совершается. Это преступление есть только против нравов: если нравы чисты, прелюбодеяние наказывается бесчестием, которое за ним сле­дует; если нравы развращены, преступление остается ненака­занным, наказание будет бесполезно». Ныне, говорит он далее, смягчившиеся нравы не карают уже с такою жестокостию, как прежде, этого преступления, которое трудно доказать, за кото­рое нельзя принести жалобу в суд, не покрывши себя насмеш­ками. Общество заключило тайный договор не преследовать преступления, над которым оно привыкло смеяться. Другой писатель XVIII в., гр. Соден, доказавший всю неуместность смертной казни за это преступление, говорит, что криминалис­ты чувствуют, до какой степени смертная казнь за это преступ­ление противоречит всем чувствам и всем основным началам справедливости; но вместо того чтобы восстать против этого, вместо того чтобы открыть глаза законодателю, они только ограничиваются приисканием смягчающих обстоятельств. Та­ким образом, по свидетельству этих двух писателей, практика и теория XVIII в. вопреки законам старались, посредством при­искания смягчающих обстоятельств, изъять прелюбодеяние из разряда смертных преступлений. Двоебрачие или многоженст­во, говорит Бриссо де Варвиль, являются попеременно то пре­ступными, то добродетельными, смотря по свойству климата, правления и религии. Полигамия, одобряемая в Турции алкора­ном, у евреев законами Моисея, преследуется в странах, где введена христианская религия. Это преступление не есть пре­ступление социальное. Признавая смертную казнь крайне не­справедливым и несообразным наказанием за это преступле­ние, Соден говорит: криминалисты стараются посредством при­искания множества смягчающих обстоятельств обессилить несправедливую строгость этого наказания; если бы многие от­дельные немецкие законодатели не уничтожили в новое время смертной казни за это преступление, то он бы краснел за свою нацию. Кровосмешение, по мнению того же писателя, не есть тяжкое преступление; если взвесить качество этого действия, легко убедиться, что оно не разрушает непосредственно благо­состояния и безопасности обществ и само по себе не содержит никакого непосредственного оскорбления для него; смертная казнь за это преступление есть наказание, совершенно не соот­ветствующее справедливости. Поэтому многие немецкие за­конодательства определительно или молчаливо уничтожили смертную казнь за кровосмешение. Что касается содомского греха и скотоложства, то и Соден, и Бриссо де Варвиль, при­числяя их к самым гнусным порокам, признают, однако ж, смертную казнь в применении к ним наказанием крайне жесто­ким и несправедливым. Содомия, говорит Соден, до такой сте­пени противоестественное преступление, что большей части людей оно неизвестно. Законодатель, наказывая это преступ­ление и таким образом делая его общеизвестным, более причи­няет, чем предупреждает вред. Лучше всего человека, который совершит содомию или унизится до скотоложства, удалить из общества, отдать в работу, чтобы тем удержать его от дальней­ших преступлений и сделать невозможным распространение по­рока. Монтескье говорил, что преступление против природы в его время не наказывалось смертною казнью во Франции. Тюрьма, по его словам, была обыкновенным наказанием для тех, которые изобличены в этом преступлении, осуждаемом во всех странах религией), моралью и политикою. Таким образом, еще закон грозил смертною казнью за преступления против нравственности, а практика давно уже не следовала закону.

Европейское общество XVIII столетия, признав смертную казнь неуместным и несправедливым наказанием также и за разные виды воровства, перестало применять ее на практике, хотя прежние законы не были отменены. Воровство всегда было самым частым преступлением и во всех европейских го­сударствах в большинстве случаев каралось смертною казнью. «Наказание за воровство со взломом,— говорит Филанджиери, — есть смерть; наказание за воровство с оружием на боль­шой дороге есть смерть; наказание за воровство-святотатст­во — тоже смерть; наказание за воровство, совершенное во время пожара или кораблекрушения,— тоже смерть; наказа­ние за воровство простое, в третий раз совершенное, есть смерть; наказание за воровство скота — тоже смерть». В не­которых странах, где еще существуют законы об охоте, тот, кто убьет или украдет дикого зверя в лесу другого, осуждает­ся на смерть. Смерть, смерть и всегда смерть! Такая стро­гость законов падала главным образом на бедные классы на­рода, из которых выходил самый больший процент воров[52]. Вследствие перемены взгляда на низшие классы писатели XVIII в. и восстали против смертной казни за воровство как наказания, падавшего на голову народа, в то время как другие виды преступлений против собственности, совершителями ко­торых являлись преимущественно лица из высших классов, как, например, казнокрадство, взятки и всякое вымогательство со стороны чиновников, были обложены менее тяжкими нака­заниями и очень слабо преследовались. Независимо от этих политических соображений писатели XVIII в. признавали смертную казнь несправедливым наказанием за воровство, из соображений относительной важности этого преступления. «Если смертная казнь есть самое тяжкое наказание,— гово­рит Соден,— то как можно определять его за воровство, когда так много других преступлении, которых нравственная количественность и качественность неизмеримо больше, кото­рые для общества неизмеримо тяжелее и за которые, одна­ко ж, законодатель не находит другого, высшего наказания, кроме смертной казни. Что станется со столь необходимою постепенностью наказаний, на которой покоится безопасность целого общества? Если я накажу вора так же, как убийцу, что может удержать его от того, чтобы не убить меня, когда это не повлечет для него другого, более тяжкого наказания, а на­против, еще доставит большие средства скрыться от преследо­вания». И эти соображения, которые можно встретить у всех писателей-реформистов XVIII в., были только выражением общественного мнения. Филанджиерн, перечисливши выше­приведенные виды воровства, которые карались смертною казнью, говорит: «Мягкое, но могущественное влияние про­свещения и нравов не могло еще окончательно уничтожить эти постыдные остатки древнего варварства. Эти нравы и это просвещение заставляют только молчать эти законы, но они оставляют их существовать. Судья беспрестанно принужден противодействовать своим милосердием тираническому зако­ну, который хочет им управлять. Приходится прятать истину, приходится вносить измену в приговоры, потому что законы нарушают справедливость. Часто ненаказанность есть единст­венный исход для судьи, потому что наказание жестоко».

Блакстон (1765 г.) в своих комментариях говорит, что анг­лийские присяжные при решении дел о воровстве в 40 шил­лингов, за которое закон грозил смертною казнью, объявляли, что обвиняемый виновен в воровстве 39 шиллингов, чтобы таким образом избавить его от смертной казни. Вольтер (1777 г.) говорит: в Англии не отменен закон, который грозит смертью за воровство выше 12 су. Но этот закон не исполня­ется. Обыкновенно или стараются обойти его, или обращают­ся к королю с просьбою о замене наказания. В Пруссии Фридрих Великий 23 июля 1743 г. издал повеление, которым отменил до тех пор существовавшую в Пруссии смертную казнь за воровство, исключив при этом только воровство, со­единенное с убийством. Относительно остальной Германии мы имеем свидетельство гр. Содена (1783 г.). Закон о наказании смертною казнью за значительное воровство, по его уверению, оставляется лучшею и большею частью судов Германии без исполнения, и под управлением мудрого и человеколюбивого государя не осмеливаются казнить человека за жалкие пять гульденов. Говоря о законе и обычае казнить за третье воров­ство, как бы оно ничтожно ни было, он утверждает, что этот закон как противный чувству справедливости стараются обой­ти посредством разных уклонений, толкований и изобретения смягчающих обстоятельств. Вольтер уверяет, что в его время ни один господин не решался обвинить слугу-вора единствен­но потому, что смертная казнь, по общему убеждению, не должна быть определяема за это преступление.

Столь же важное значение в истории отмены смертной казни, независимо от прямого отрицания этого наказания, имеют: общее смягчение нравов и распространение убеждений о равенстве всех людей. Восемнадцатый век есть век гуманной философии — и это название он заслужил не за гуманные фразы, а за то, что общество этого века заявило решительный протест против унаследованных от времен варварства жесто­ких и кровавых обычаев и законов и потом большую часть их отменило. Влияние этой перемены нравов обнаруживается во всех сферах жизни — и оно-то, хотя незримо, но в самом корне подкапывало почву, на которой держались виселицы и эшафоты. Взвесить осязательным образом всю работу этого влияния очень трудно, потому что она происходила во всех отраслях жизни, в свою очередь имевших влияние на смягче­ние наказаний. Еще прежде Беккариа, Монтескье, писатель, с глубоким уважением относившийся к основным элементам современной ему общественности, с поразительною ясностью доказал необходимость и важность умеренных наказаний для хорошо организованных обществ и опасность, ненужность и несправедливость жестоких и мучительных наказаний. Едва ли не он первый выяснил ту истину, что не жестокие казни, а устранение причин, способствующих совершению преступле­ния, составляют гарантию личной и общественной безопасности и благосостояния. Его превосходные правила впоследствии повторила императрица Екатерина II в своем Наказе. Пятнад­цатая глава Беккариа об умеренности наказании не представ­ляет ничего нового и есть, в сущности, повторение уже выска­занного Монтескье. Итак, повторяю, общее смягчение нравов и его порождение — учение юристов о необходимости уме­ренных наказаний — имело громадное влияние на частную отмену смертной казни. Но помимо общего влияния этого уче­ния можно указать его специальные результаты: в XVIII в. возникло и потом перешло в жизнь учение о гнусности и бес­человечии мучительных смертных казней: четвертования, ко­лесования, сожжения и т. п. Еще раньше отмены квалифици­рованной смертной казни она уже применялась только фор­мально. Когда мучительные казни существовали, тогда, по крайней мере, хоть некоторое основание было для наказания мелкого вора виселицею, ввиду того, что убийцу колесовали. С отменою же этих казней эта постепенность наказуемости должна была исчезнуть, и общество, понизив наказание за убийство и другие тяжкие преступления установлением прос­той смертной казни, поставлено было в необходимость пони­зить его за другие, меньшей важности преступления отменою смертной казни. В IV главе я показал то могущественное вли­яние, какое сословные привилегии имели на удержание высокой цифры смертных казней. Общество XVIII в., ратуя вооб­ще против экономического и общественного порабощения на­рода немногочисленным классом людей и против отживавших свой век исключителъностей и привилегий в пользу немногих, обратило особенное внимание на то, что жестокие казни глав­ным образом падают на голову народа, тогда как меньшинство во все прежние времена умело гарантировать себе ненаказанность или только избавление от смертной казни как более тяжкого наказания. Отсюда родилось учение о равенстве на­казаний для лиц всех сословий; это приравнение было и для высших классов к низшим, но еще в большей степени низших к высшим, что, очевидно, должно было сопровождаться смяг­чением наказаний вообще и в частности отменою смертных казней. Вследствие перемены взглядов общества на относи­тельную важность многих преступлений, как то: против рели­гии, нравственности, против собственности, а равно вследст­вие решительного отрицания мучительных смертных казней и успеха идеи равенства пред законом, само собою явилось в XVIII в. учение о постепенной важности преступлений и не­обходимости соразмерения с нею тяжести наказаний. Писате­ли-реформисты: Монтескье, Беккариа, Филанджиери, Бриссо де Варвиль, Соден и многие другие с особенною энергиею ударяли на этот пункт, и им, и их веку принадлежит честь утверждения того положения, которое позднее перешло в жизнь, что если уже применять смертную казнь, то только за самые тяжкие преступления.

III. Вот то состояние европейского общества и его взглядов на смертную казнь, при котором Беккариа подал в своем сочи­нении о преступлениях и наказаниях решительный голос против этого наказания. Почва была подготовлена, материалы сущест­вовали, он только первый соединил в одно целое и аргументировал убеждения, бродившие в умах его современников. Дока­зывая несправедливость и ненужность смертной казни, Бекка­риа показал себя только последовательным логиком и более решительным и глубоким мыслителем, чем большинство его со­временников, которые отвергали необходимость этого наказа­ния только за многие преступления. Но и в этом случае он в большей или меньшей степени был только истолкователем же­ланий и надежд европейских обществ, чему доказательством служат: редкое сочувствие, с каким принята была его книга; со­временные ему и последующие отмены смертной казни; нако­нец, серьезная, спокойная и неотступная решимость современ­ных нам обществ вычеркнуть раньше или позже смертную казнь из списка наказаний. Поэтому когда люди, стоявшие за старые порядки, стали взводить на него нелепое обвинение в том, что он оспаривает у государей право наказывать смертью, он имел полное пр<