Ни человеческой; возражения против этого учения; оценка того и дру-

гого • Смертная казнь не устрашает; возражения; оценка • Она

Имеет деморализирующее влияние на народ; средства, предлага-

Емые защитниками для уничтожения этого действия; насколько

состоятельны эти средства • Смертная казнь неотменима и

Невознаградима; возражения защитников; значение тех и

других доводов • Она лишает возможности исправ-

­ления; доводы защитников; оценка их • Народ

Считает смертную казнь справедливою; что

Говорят на это противники; сила и вес

Тех и других доказательств

 

 

I. Противники смертной казни говорят, что жизнь человеческая есть благо ненарушимое и неотчуждаемое, поэтом у смертная казнь несправедлива.

Одни из противников (Беккариа) выводят ненарушимость жизни человеческой из договора, который будто бы человек за­ключил при вступлении в общество. На основании этого дого­вора каждый человек, по их мнению, уступил обществу часть своей свободы для охранения и безопасности остальной свобо­ды и прочих благ; но жертвуя этим, человек ни в каком случае не хотел предоставлять другим людям права на свою жизнь и тем самым подвергать риску драгоценнейшее из всех благ.

Другие противники (Люкас) выводят ненарушимость жиз­ни человеческой и вместе несправедливость смертной казни вообще из естественного права. Более обстоятельная аргумен­тация общего их положения состоит в следующем.

Так как один человек обладает характером личности, то жизнь, разлитая во всем мире, священна и неприкосновенна только в нем одном. Животное не имеет никаких прав и даже права на существование; если налагаются обязанности к жи­вотным, если требуют к ним уважения, то не во имя самого животного, а во имя Бога; при этом имеется в виду не само живущее существо, а существование как дар Божий. Совер­шенно другими качествами обладает человек: он есть не прос­той канал, чрез который течет жизнь, а существо, одаренное разумом и свободою, словом, он есть личность; поэтому он имеет право на существование, которое заслуживает двойного уважения, как дар Божий и как собственность бытия.

Человек, далее, не только имеет право на существование, но и на существование в том виде, в каком он создан. Создан же он свободным, деятельным и разумным: как без жизни нет тво­рения, так без этих качеств нет человека. Таким образом, соб­ственность личности, или человека как творения Божия, со­ставляют: жизнь, свобода, деятельность и разум; эти блага всем равно принадлежат, они священны и неотчуждаемы. Они со­ставляют право каждого и вместе с тем и обязанность. С одной стороны, обладатель их не может уступать их посредством каких бы то ни было сделок. С другой — сознавая их характер, он обязан уважать их не только в себе, но и в других.

Так как упомянутые блага получены человеком от Бога, то они от него одного и зависят: общественный закон их не дал, поэтому он не может ими и распоряжаться. Для пользования ими нет нужды делать договоры или установлять правила отно­шений; необходимо только предупреждать насилия. Общест­венными законами не создаются и не распределяются права и обязанности, а только, предупреждаются нарушения. Поэтому человек не имеет никакого права на существование как свое, так и тем более себе подобных, потому что оно есть дар Божий.

Если человек бессилен защитить свою жизнь от нападе­ний, на помощь ему приходит общество. Но вмешательство общества имеет свои естественные пределы, за которые оно не должно переходить; предел же этот есть охрана и гарантия права, а не нарушение его.

В необходимой обороне позволительно убивать нападаю­щего. Но право необходимой обороны вытекает не из права на жизнь другого, но из права на сохранение своей жизни. Врожденное чувство самосохранения заставляет человека за­щищать себя против всякого нападения. Если в борьбе погиб­нет убийца, гибель его не есть проявление права, принадле­жащего защищающемуся на жизнь нападающего, а только ре­зультат защиты собственной жизни со стороны подвергшегося нападению. Как только жизнь сего последнего вне опасности и убийца обезоружен, он должен уважать ненарушимость жизни. Подобно сему, если общество в лице полиции подо­спевает на помощь тому, который подвергся нападению со стороны разбойника, и убивает сего последнего, вмешательство его вполне законно. Но если помощь эта пришла в то время, когда убийца уже обезоружен, общество не должно идти далее, чем имеет на то право подвергшийся нападению; оно не должно убивать разбойника. Право на жизнь делается ненарушимым в безоружном разбойнике.

Напрасно утверждают, будто общество имеет специальное назначение, какого не имеет частный человек, — назначение не только восстановлять материальный порядок, но и защи­щать и покровительствовать порядок нравственный. Выполняя это назначение, общество имеет право предавать смерти тогда, когдачастный человек не вправе это делать. Право это ему принадлежит, во-первых, по праву защиты, так как общест­венная опасность не прекращается с опасностью частною; во-вторых, вследствие совершения преступления, так как наказа­ние должно последовать даже тогда, когда нет причины бо­яться врага. Смертная казнь в руках общества не есть оружие законной защиты: когда общество строит эшафот или висели­цу, преступник уже обезоружен, он арестован, скован, допрошен, осужден. После ареста убийцы в обществе может оста­ваться тревога, но для него уже нет настоятельной, неизбеж­ной опасности, которая узаконила бы смертную казнь как единственное средство спасения собственного существования. Подобно тому, как общество не имеет права предавать смерти враждебный, но побежденный народ, оно не вправе убивать безоружного убийцу. Что же касается уголовной миссии общества, то нет сомнения, оно имеет неоспоримое право на юс­тицию предупреждения, репрессии и исправления, но для до­стижения этой цели смертная казнь не только не нужна, но даже составляет препятствие. Обществу не может принадле­жать право юстиции, состоящее в том, чтобы наказывать смертною казнью для самого наказания, карать в лицах испор­ченность. Вечно ошибаются приверженцы смертной казни, когда воображают, что смертная казнь есть верховное средст­во, всеобщая панацея, которая одна может исцелить раны об­щественные и обеспечить частную и общественную жизнь граждан. Отсюда те мнимые договоры между обществом и членамиего о праве на жизнь, отсюда эти дикие слова: мне нужна ваша жизнь для гарантии моей. Как будто общество есть куча подлых разбойников, диких убийц, договаривающихся между собою на случай и с сознанием своих будущих злодеяний. Как будто, когда совершено преступление, несмот­ря на ужасную угрозу, для восстановления порядка и успокое­ния тревоги достаточно только послать виновного на эшафот, как в бойню.

Возражения защитников. Против теории договора как основания несправедливости смертной казни одни из защит­ников этого наказания выставляют свою теорию договора, по которому будто бы человек именно предоставил другому право на свою жизнь в известных случаях. Другие приверженцы смертной казни, отвергая существование вышеупомянутого до­говора, выводят смертную казнь из естественного права необ­ходимой обороны; общество, подвергая преступников смерт­ной казни, не изобретает новое право, а только пользуется тем, которое принадлежало человеку в естественном состоянии и которое перешло к нему от сего последнего. Третьи, нако­нец, оспаривают ненарушимость жизни человеческой, а вместе с тем и все доводы против смертной казни. Если жизнь свя­щенна и неприкосновенна, то, говорят они, не может быть ни права необходимой обороны, ни права войны. Но отвергать то и другое не решился ни один мыслитель. Говорят: жизнь, сво­бода, деятельность, разум суть дары Божий, и потому они не­нарушимы; но почему они ненарушимы, где доказательства? Достоверность этого мнения подрывается уже одним тем, что оно находится в противоречии с законодательствами всех вре­мен и всех народов. Смертная казнь, утверждают, несправед­лива, потому что жизнь человеческая есть благо, данное Богом, и потому никто не имеет права его взять. Но, по уве­рению защитников ненарушимости жизни человеческой, и свобода, и деятельность — блага также первобытные, данные Богом человеку. Следовательно, они должны быть также не­нарушимы? Следовательно, государство должно вовсе отка­заться от всякого наказания, так как нет такого наказания, ко­торое бы не поражало какого-нибудь из первобытных благ? Выводов этих не решаются защищать сами противники смерт­ной казни. Если жизнь человеческая ненарушима, потому что она дар Божий, то пусть человек боится раздавить змею, пусть он откажется от употребления в пищу мяса животного, потому что и змее, и животному жизнь дана Творцом. Между человеком и животным нет сравнения, утверждают защитники жизни человеческой. Но кто может сказать, что Бог заботит­ся только о более совершенном создании и оставляет все дру­гие творения на произвол разрушительных капризов человека. Притом же общество имеет право жизни и смерти не над всеми гражданами без различия, а только над закоренелыми злодеями.

Жизнь человеческая есть благо в строгом смысле лич­ное — она есть сама личность. Человек ее получил. Совер­шенно основательно выводят из этого заключение, что само­убийство не законно, что убийство есть самое тяжкое преступ­ление. Но выводить из этого абсолютную ненарушимость жизни человеческой — значит высказывать положение без доказательств. Отец, защищая жизнь своего сына, муж, спа­сая честь своей жены, могут в известном случае отнять жизнь у человека, и не только могут, но и должны. По тем же самым причинам общество обязано охранять право, поддерживать порядок, для достижения чего главным средством служит на­казание. Если же предположить, что смертная казнь есть единственное наказание, способное остановить руку убийцы, могущее произвести действие на окружающих, можно ли утверждать, что жизнь не может быть отнята у убийцы? Совесть человеческая отвечает на этот вопрос утвердительно. Выставляют против смертной казни личность хотя виновную, но человеческую. Но в отношении ненарушимости личности преступник находится в том же самом положении, как и напа­дающий, которого убивают. Если нападающий теряет право на жизнь потому только, что сделал нападение, возможно ли ду­мать, чтобы он мог сохранить за собою это право тогда, когда он не только нападает, но и совершает убийство. И нападаю­щий, и убийца сделали свое существование несовместным с правом; один — с правом лица, подвергшегося нападению, другой — с правом общества. Эти права равнозаконны и свя­щенны; ибо и то и другое берет свое начало в обязанности; одно — в обязанности сохранять свою жизнь, другое — в обязанности творить юстицию и охранять порядок. И если бы пришлось делать выбор между этими правами, то во всяком случае должно отдать преимущество праву общественной юс­тиции пред правом частной защиты; во-первых, потому, что первое так же рационально, как и второе; во-вторых, порядок во всяком случае будет менее поколеблен каким-нибудь нападением на личность, хотя бы это нападение и не было отра­жено, чем слабостью, до которой доведена общественная юс­тиция.

Внимательная оценка изложенных доказательств против и за приводит к следующим заключениям:

а) Учение об общественном договоре, отвергающем будто бы смертную казнь, и учение о ненарушимости жизни чело­веческой и о несправедливости вследствие того смертной казни — чисто метафизические теории. Если есть в них что-нибудь историческое, жизненное и, если можно так сказать, опытное — это их происхождение: они, как всё так называемое естественное право, представляют реакцию против сре­дневекового общественного устройства, основанного исключи­тельно на привилегиях, где личность и жизнь человеческая сами по себе не пользовались никаким уважением, а только по тому положению, которое человек занимал в общественной иерархии. Учители естественного права, подметившие одну черту этого порядка — происхождение его вместе с образова­нием обществ,— стали искать основание нового улучшенного общественного устройства или в разуме, или в естественном состоянии обществ. Но так как они почерпали новые положе­ния из разума, без всяких справок с жизнью, так как естест­венное состояние человека они представляли себе не в том виде, в каком оно явилось бы после внимательного изучения, а только так, как представляло их воображение, на основании скудных данных, то очевидное дело, естественное право их явилось слишком идеальным и не подкрепляемым жизнью. К этому разряду положений принадлежат: учение об обществен­ном договоре и учение о ненарушимости жизни человеческой. Нет сомнения, эти учения, как сами были вызваны новыми потребностями общества, так в свою очередь не остались без влияния на общество, способствуя распространению уважения к жизни человеческой, а вместе с тем и уменьшение смертных казней. Однако ж не более.

б) Но эти учения не выдерживают критики, если их рас­сматривать со стороны соответствия действительной жизни народов. Хотя нельзя вовсе отвергать договорного начала в образовании государств, но оно всегда играло тут самую ни­чтожную роль. Что же касается той статьи договора, по кото­рой будто бы человек не предоставлял другим права на свою жизнь, такой статьи никогда не существовало ни писанной, ни подразумеваемой. Нужно совершенно забыть целые тысячи лет жизни народов, чтобы решиться утверждать, что жизнь человеческая свята и ненарушима. Не говоря уже о войнах,— этот предмет нас не касается,— заглянем в историю уголовно­го права, отнимающую почти всю жизнь человечества, за ис­ключением самого незначительного сравнительного периода времени. Бесчисленные и многообразные казни за религиоз­ное и политическое разномыслие, сожжение сотен тысяч ведьм, смерть за легкие вины — вот документы, свидетельст­вующие о степени ненарушимости жизни человеческой. Не подлежит, наконец, сомнению, что никогда кровь человеческая не лилась обильнее в виде наказания, как в те времена, к ко­торым так любят обращаться учители ненарушимости жизни человеческой,— когда человек находился в первобытном со­стоянии, т. е. был дик и груб. И вот почему вся аргументация, основанная противниками смертной казни на подобном фунда­менте, представляется слабою и нелепою; потому-то и защит­ники смертной казни одержали над ними в этом пункте совер­шенную победу.

в) Если, однако ж, учение о ненарушимости жизни чело­веческой не подтверждается ни прошедшею, ни настоящею жизнью народов, это еще не означает, чтобы оно было про­тивно природе человека и, следовательно, неосуществимо. На­против, с тех пор, как оно явилось на свет Божий, оно имеет уже свою, хотя и скудную, историю. Выше было сказано, что оно вызвано было новыми потребностями, совершенно про­тивными тем, которые поддерживали такую низкую цену на жизнь человеческую. С тех пор уважение к жизни человечес­кой значительно возросло, а вместе с тем крепнет надежда на возможность осуществления в системе наказаний учения о не­нарушимости жизни человеческой. Подтверждением всему этому служит постепенное изгнание, в течение последних полутораста лет, смертной казни из европейских и американ­ских кодексов, громадное уменьшение в действительности ко­личества смертных экзекуций в Европе и Америке, все более и более возрастающее нерасположение европейского человека к отнятию жизни у преступников. Если в жизни народов есть движение вперед, то нет сомнения, что идя тем путем, кото­рым они до сих пор шли, они дойдут до полного изгнания смертной казни и вместе с тем до признания ненарушимости жизни человеческой даже в лице преступника. Этого-то не хотят замечать защитники смертной казни. С ними может случится то же самое, что с их противниками: те, увлекшись идеалом будущего, забыли все прошедшее и построили здание на воздухе; эти, устремляя свои взоры только в прошедшее, могут потерять под собою почву настоящего, которое — что шаг вперед, то оказываешь больше уважения к жизни челове­ческой.

г) Сравнение общества, карающего смертною казнью убийцу, с честным человеком, убивающим того, который на него нападает, есть сравнение фальшивое, натянутое и невер­ное. Общество в отношении к преступнику находится совер­шенно в другом положении, чем лицо, подвергшееся нападе­нию, в отношении к нападающему. Если это лицо не убьет своего противника, оно само может лишиться жизни; оно по­ставлено в такое крутое положение, в котором общество есть единственный исход для сохранения собственной жизни. Если бы даже был другой идеальный исход, время так коротко, подвергшийся нападению находится в таком ненормальном по­ложении, что ему рассуждать некогда, и остается единствен­ное спасение — убить своего противника. Не так поставлено современное государство к преступнику и, в частности, к убийце. Преступник, как бы тяжко ни было его преступление, слишком слаб и ничтожен по своим силам в сравнении с госу­дарством; захваченный преступник уже не опасен государству, само преступление, как бы тяжко оно ни было, будучи исклю­чительным явлением в нормальной общественной жизни, не ставит в опасность существования государства. Как поступить с преступником, какими способами сделать его безвредным на будущее время?.. Для решения этого вопроса государство имеет и время, и независимость духа; совершенно в его влас­ти, не прибегая к крайнему средству — смертной казни,— ограничиться отнятием у преступника свободы. Возражение, что лишенный свободы убийца может убежать и совершить новые убийства, лишено серьезного основания. Большинство самых тяжких преступников, особенно убийц, совершают пре­ступление не по ремеслу, а в минуту данной настроенности, под влиянием известных обстоятельств, так что для соверше­ния нового подобного преступления нужно предположить во­зобновление того и другого, а это в большинстве случаев дело немыслимое; подобные преступники, по совершению преступ­ления, нередко приходят к сознанию тяжести своего преступления. Притом же от государства зависит сделать тяжких преступников совершенно безвредными посредством строгого содержания их в таких тюрьмах, из которых бы они не в со­стоянии были бы уйти.

д) Считают смертную казнь необходимою для защиты по­рядка нравственного. Но почему только смертная казнь может защищать этот порядок, а не тяжкое тюремное заключение? Очевидно, на этот вопрос не может быть специального ответа, а разве — общие фразы или ссылка на то, что так принято, так всегда считалось. Если под нравственным порядком разу­меть известный строй общественный, то очевидно, что нака­зание вообще и без смертной казни, наряду с многими дру­гими общественными учреждениями, действительно способ­ствует защите этого порядка. Но если под нравственным порядком разуметь собственно убеждения, ту внутреннюю де­ятельность человека, которая незрима для глаза, но которая составляет источник деятельности, то здесь смертная казнь и бессильна, и не нужна, и даже опасна. Бессильна, как всякое грубое физическое средство, не способное развить добрые мысли и честные побуждения; наказание только тогда может быть мерою, способствующею утверждению указанного нрав­ственного порядка, когда в него действительно внесены из­вестные качества для достижения этого, — что хотят сделать из тюремного заключения. Не нужна, потому что главная Нравственная сила государства заключается в здоровой части общества, которая и служит хранителем нравственных убеж­дений и главною опорою общественной жизни. Нравственные убеждения этой части общества живут и крепнут помимо не только жестоких казней, но и всяких наказании. Странно строить силу нравственного порядка на казнях и преступни­ках; на этом фундаменте не может существовать ни одно об­щество. Опасна смертная казнь для защиты нравственного порядка потому, что для этой цели опасно употреблять и вообще наказание: не напрасно современная наука права про­водит твердую границу между правом и нравственностью, за­нимаясь исключительно первым и предоставляя вторую на долю других отраслей общественной деятельности.

Итак, смертная казнь не необходима для безопасности го­сударства. Но, может быть, казнь преступника полезна в том отношении, что она воздерживает от преступлений других, бу­дущих преступников; может быть, лишение жизни одного виновного сохраняет жизнь многим невинным? Решение этого вопроса составит предмет следующего параграфа.

II. Противники смертной казни положительно утверж­дают, что смертная казнь не устрашает и не удерживает людей, наклонных к тяжким преступлениям. В подтверж­дение этого положения они приводят целый ряд опытных до­казательств. Именно: история народов и судебные летописи не только не говорят за устрашимость смертной казни, а на­против, доказывают, что где были жестокие законы, там и преступления были часты. В Англии еще в первой четверти нынешнего столетия статуты содержали более 200 угроз смертною казнью за самые разнообразные роды и виды пре­ступлений; однако ж не было страны, где бы при равной сте­пени цивилизации относительно совершалось столько преступ­лений, сколько в Англии. В то же самое время во Франции, стране с гораздо большим народонаселением, но с законами более мягкими, тяжких преступлений совершалось несравнен­но меньше. С другой стороны, с отменой смертной казни в Англии за многие преступления количество их не только не увеличилось, но даже уменьшилось, чему доказательством служат статистические данные. То же самое явление повтори­лось и в других странах, где смертная казнь была отменена или за некоторые преступления, или же вовсе. Ливингстон представил неоспоримые доказательства того, что в Луизиане количество тяжких преступлений во время существования смертной казни было больше, чем тогда, когда она была от­менена за многие преступления. Во время довольно продолжи­тельной, сначала фактической, потом и по закону, отмены смертной казни в Тоскане (с 1774 по 1786 г. смертная казнь хотя не была отменена, но ни один приговор не был исполнен, с 1786 по 1790 г. она была отменена законом) и в Австрии (с 1781 по 1787 г. была приведена в исполнение одна только казнь, с 1787 по 1796 г. смертная казнь была отменена зако­ном) количество тяжких преступлений не увеличилось; этот факт был заявлен относительно Тосканы губернатором ее в донесении Наполеону I, а относительно Австрии — в самом императорском Декрете 1803 г., которым снова была восста­новлена смертная казнь. В трех штатах Северной Америки смертная казнь была отменена: в Мичигане в 1847 году, в Род-Айленде в 1852 г., в Висконсине в 1853 г. По уверению президентов этих штатов, со времени этой отмены число уголовных преступлений не увеличилось в этих государствах. То же самое подтверждено и относительно швейцарского кан­тона Фрейбурга, в котором смертная казнь отменена в 1848 г. По свидетельству министра внутренних дел Швейцарской конфедерации, официальное исследование, произведенное с специальною целью узнать результаты действия фрейбургского уголовного кодекса, удостоверило, что ни преступления во­обще, ни насилия против лиц в частности не были в течение последних 15 лет (с 1848 г., со времени уничтожения смерт­ной казни, по 1863 г.) многочисленнее, чем в предыдущие 15 лет. Миттермайер, спрошенный в 1864 г. Лондонским об­ществом для отмены смертной казни относительно результа­тов отмены этой казни в Ольденбурге и Нассау, отвечал, что по новейшим письмам, полученным им от представителей юс­тиции этих герцогств, число как предумышленных, так и про­стых убийств не потерпело никакой перемены от этого обсто­ятельства и что отнюдь не чувствуют нужды восстановить смертную казнь. Если перейдем от общих явлений к частным случаям, то найдем в них подтверждение того же самого. Многие преступники прежде совершения смертного преступ­ления, за которое они были казнены, присутствовали при каз­нях других преступников: священник Роберте из Бристоля уверяет, что из 167 человек, которых он напутствовал пред казнью, 161 объявил, что они до совершения преступления присутствовали при казнях. В Англии и Франции нередко встречаются целые семьи, которые из поколения в поколение являются, так сказать, поставщиками для эшафота; в этих се­мьях деды, отцы, братья сложили голову на плахе или пошли на виселицу. В больших городах время и место совершения казней считаются ворами за самые благоприятные обстоятель­ства для совершения воровства[4]. Совершение убийств в самый день казни или в скором времени после, когда еще народные толки не замолкли об этом событии, есть самое обыкновенное явление. Богородский упоминает об убийстве на другой день казни, Ливингстон же приводит случай убийства в самый день казни. Комиссия законодательного собрания в Массачусетсе в 1835 г. указала, в доказательство, что смертная казнь не устрашает, на нескольких преступников, совершивших пре­ступление непосредственно после казни, при которой они присутствовали. В 1824 г. в Ирландии палач, который час­то исполнял смертные приговоры, сам совершил воровство, за которое он подлежал смертной казни. Много случаев со­вершения убийства пред казнью или после казни приведено в 4-й тетради трудов Бельгийской ассоциации для уничтожения смертной казни[5].

Те, которые считают смертную казнь устрашительною, обыкновенно судят о преступниках по себе, основывают дока­зательства на своих собственных чувствах, или еще чаще на чувствах предполагаемого ими существа, живущего в их вооб­ражении: они представляют его боязливым, трусливым и вечно рассчитывающим; вследствие этого им кажется, что чем угроза жестче, тем узда могущественнее. Но на деле выходит не так. Когда человек замышляет преступление, в его душе преобладает не страх наказания, а надежда на ненаказанность. Хотя человеку врождено чувство самосохранения, которое по­буждает его избегать неприятностей, лишений и смерти, но это чувство нисколько не подавляет в нем других страстей. Если бы страх смерти абсолютно господствовал над челове­ком, не было бы ни самоубийц, ни солдата, ни матросов; че­ловеческий род не знал бы ни рискованных и опасных пред­приятий в отдаленные страны, ни ремесл, мало благоприятных здоровью. Человек часто поступает так, как будто он ничего не боится; он злоупотребляет своими силами, он играет своею жизнью, как будто он никогда не может умереть. Причина, отчего человек так поступает, лежит в случайности опаснос­тей, располагающей человека к забвению, и в непреодолимой силе природных побуждений и страстей, которые ослепляют человека и за близким настоящим скрывают опасное будущее. Потому-то рудокоп, работник на пороховом заводе, солдат, матрос часто в виду смерти пренебрегают ею за умеренное содержание. Потому-то и преступник, несмотря на угрозу смертной казни, совершает, под влиянием других побуждений, преступление. Страх смертной казни имеет одинаковую силу как над честным человеком, так и над преступником, и как первого он не удерживает от опасных предприятий, так по­следнего не останавливает на пути к преступлению[6]. Так как смерть есть удел всех людей, то отвлеченный страх смерти не может поражать сильнее преступника, чем честного человека, которому каждую минуту может приходить мысль о смерти. Какое действие может иметь угроза смертью на отчаянного человека, душою которого овладевает какое-нибудь исключи­тельное чувство, как например: зависть, ревность, мщение, корысть,— чувство постоянное, повелительное? Для такого преступника смерть теряет значение; иногда он сам по совер­шении убийства или отдается в распоряжение правосудия, или налагает на себя руку.

Говорят, преступник, которого ведут на эшафот, считает особенною милостью самую жестокую тюрьму, самые тяжкие работы, постоянное рабство; отсюда выводят такое заключе­ние: страх этих последних наказаний не может удерживать от совершения преступлений в такой степени, в какой смертная казнь. Во-первых, не всякий преступник чувствует подобное желание. Во-вторых, хотя бы подобное желание было и все­общее, все-таки оно не говорит в пользу той устрашимости смертной казни, которая бы обладала свойством удерживать от преступлений. Конечно, ожидания насильственной смерти тяжелы для осужденного; по мере того как воображение рабо­тает, тяжесть эта возрастает. Медленность и методичность приготовлений, исполнение разных формальностей и предпи­саний, холодность исполнителей — все это доводит до выс­шей степени муки осужденного. Но этот страх смертной казни есть страх, ощущаемый осужденным пред совершением казни, а не преступником пред совершением преступления; это запоздалый страх, который, правда, увеличивает — и притом бесполезно — тяжесть наказания, но который все-таки бесси­лен удержать от совершения преступлений.

Допустим даже, что смертная казнь по своей природе есть наказание устрашительное, удерживающее от преступлений. Все-таки она в настоящее время лишена этих качеств вследст­вие того, что она применяется гораздо реже в действительнос­ти, чем определена в законе. Еще писатели XVIII в. заметили такое разногласие между законом и жизнью и ослабление вследствие того угрозы закона. В XIX столетии разногласие это сделалось еще резче. Пострадавшие от преступлений не хотят обвинять, когда знают, что обвинение их может повлечь смертную казнь; свидетели не хотят в таком разе свидетельст­вовать; присяжные часто в этом случае или отвечают: не ви­новат, или признают существование смягчающих обстоя­тельств; наконец, монархи нередко спешат давать помилова­ние, единственно из желания избавить от смертной казни. Отсюда-то происходит огромная разница между количеством обвинений в преступлениях, влекущих смертную казнь, и ко­личеством действительно казненных. Вследствие этого закон, грозящий смертною казнью, потерял силу и люди, которых интерес стоит на стороне наказания, боясь ненаказанности, просят иногда, во имя наказания, отмены смертной казни. От­того-то люди, склонные к преступлению, зная, как редко закон, грозящий смертною казнью, применяется на деле, ободряемые надеждою на ненаказанность или снисхождение, совершают еще с большею дерзостью тяжкие преступления.

Говорят, что смертная казнь внушает зрителям отвращение к убийству. Это также несправедливо. Человек от природы чувствует это отвращение. Если бы было иначе, он был бы хуже самого лютого зверя. Общественные учреждения долж­ны только укреплять в сердце человека это чувство. Но имен­но смертная казнь делает противное. Государство, запрещая убийство, сохраняет за собою, по словам Дюпора, право ис­ключительного его употребления; т. е. оно запрещает не убий­ство, а только незаконность его. Отсюда происходит то, что основания нравственности действий для частного лица и для государства не остаются одни и те же. При существовании смертной казни убийство перестает быть действием жестоким, потому что государство позволяет себе совершать его; только одна формальность отделяет убийцу от палача. Смертная казнь, вместо того чтобы внушать отвращение к убийству, в слабой и развращенной душе только ослабляет это чувство; Тот, кто расположен к убийству, скорее удержится от совершения его врожденным чувством отвращения, чем запре­щением закона и метафизическими соображениями.

Возражения защитников смертной казни. Противники смертной казни говорят: в тех странах, где часто прибегают к смертной казни, гораздо больше совершается преступлений, чем там, где законы отличаются мягкостью и казни бывают редки. Из этого явления они выводят заключение, что смерт­ная казнь не только не имеет устрашительного действия, но и способствует увеличению преступлений. Подобные выводы не основательны. Не потому совершается больше преступлений в известных странах, что там часто прибегают к смертной казни, а наоборот: потому там часто прибегают к смертной казни, что много совершается преступлений. Таким образом, не увеличе­ние преступлений есть результат частых казней, а увеличение казней есть результат частых преступлений. Вместо того чтобы представлять себе законодателя, производящим увели­чение преступлений безумною расточительностью казней, не основательнее ли было бы со стороны противников смертной казни поискать причины преступления несколько глубже. Увлекаясь одною видимостью, противники забывают действи­тельных деятелей преступлений, как-то: фанатизм, бедность, невежество, испорченность нравов, политические страсти и, наконец, все низкие наклонности, свойственные природе чело­века.

Основываясь на рапорте Ливингстона Сенату Луизианы, говорят, что в настоящее время в этой стране преступления, за которые теперь положено простое тюремное заключение или ссылка, совершаются гораздо реже, чем тогда, когда они были наказываемы смертною казнью. Итак, потому только, что эти явления совпадают, противники смертной казни добродушно думают, что одно родилось от другого. Но это — ошибка. Состояние Луизианы, в то время, когда там существовала смертная казнь, было совершенно иное, чем тогда, когда она была отменена за многие преступления. Сначала Луизиана со­стояла под владычеством то Испании, то Франции; прежде она не пользовалась ни самостоятельностью, ни миром, ни благосостоянием, имеющим столь могущественное влияние на нравы; находясь под игом метрополии, она была не управляе­ма, но эксплуатируема, как и большая часть колоний, людьми жадными к деньгам и к господству. Потом она сделалась самостоятельным штатом североамериканской республики, принадлежащим самому себе: земледелие, торговля, промыш­ленность — все в ней развилось с беспримерной силою и спо­собствовало уничтожению причин преступления. Нетрудно также найти причины, почему в Англии совершается больше преступлений, чем во Франции, несмотря на жестокость зако­нов. Хотя Англия есть, без сомнения, классическая страна по­литической свободы, тем не менее богатство в ней распреде­лено хуже, чем во Франции. В Англии богатство находится в руках немногих; низший класс народа английского страдает более, чем французский; в этой стране честный, сведущий, де­ятельный, рабочий человек часто остается без работы. Есть также разница и в характере обоих народов, которая не оста­ется без влияния на количество преступлений. Характер анг­личанина холодный, мрачный, озабоченный; англичанин неко­торым образом имеет привычки морского жителя, он находит удовольствие смотреть на бой петухов и боксеров. Фран­цуз — характера мягкого, веселого и легкого. Указывают осо­бенно на отмену смертной казни в Тоскане, имевшую самые счастливые результаты: по уверению Пасторе и Берлингиери, во время этой отмены в Тоскане совершалось менее преступ­лений, чем прежде и после нее. Но из совпадения отмены смертной казни и уменьшения преступлений нельзя ничего иного вывести, как только то, что во время отмены, в царст­вование Леопольда, были причины, способствовавшие умень­шению преступлений и делавшие излишними строгие уголов­ные наказания, как то: в Европе господствовал всеобщий мир; царствование в таком маленьком государстве, как Тоскана, го­сударя-философа, отца великой семьи, способствовало улуч­шению благосостояния подданных; в это время здесь царство­вали сердечные нравы, довольство простого человека; религия и нравственность сохраняли свою силу; словом, не было боль­шей части тех причин, от которых происходят преступления. Если с введением смертной казни опять появились преступле­ния, то ничего нет удивительного: в это время опять исчез­ли причины, способствовавшие уменьшению казней. Ужасы Французской революции, от которых каждое государство хо­тело себя гарантировать, грабеж армии, военные опустошения, деморализация как следствие этих конвульсивных движении общества — факты, которые совпадают с восстановлением смертной казни и которые произвели увеличение преступле­ний. Таким образом, из совпадения двух явлений: уничтоже­ния смертной казни и уменьшения преступлений, и наоборот, хотя бы эти совпадения повторились не раз, а тысячу раз, никаким образом нельзя вывести заключения, что смертная казнь способствует увеличению преступлений: на основании здравой кри