Из сборника «СОНЕТЫ К ОРФЕЮ»

 

I

 

 

И дерево себя перерастало.

Орфей поет. Ветвится в ухе ствол.

В молчанье было новое начало,

лесистый пробуждающее дол.

 

Спешили звери из дремучей дали,

кто с лежбища, кто из берлог и нор;

не хитрость и не страх, как до сих пор,

их красться светлым лесом побуждали

 

лишь собственные уши; рев и крик

сошли на нет, когда среди пустыни,

где разве что шалаш встречал бездомных,

 

убежище из вожделений темных

со входом, чьи столбы дрожат поныне,

храм в диких дебрях слуха ты воздвиг.

 

Перевод В. Микушевича

 

II

 

 

С напевом лира ласково слилась,

и вышла девушка из их слиянья;

сквозь ткань весны разбрызгала сиянье

и, как в постель, мне в ухо улеглась.

 

И было все в ее глубоком сне:

луга, деревья, близость, отдаленье,

внезапный мой восторг и удивленье,

когда-либо ниспосланное мне.

 

Мир — сон ее. И как ты мог дойти,

о певчий бог, до мастерства такого?

Ее ты сотворил, не разбудив.

 

А где же смерть? Последний где мотив?

Ведь песня поглотить себя готова.

Не выронить бы… Девочка почти…

 

Перевод В. Микушевича

 

III

 

 

Лишь тот, кто среди теней

поднимет лиру,

близок хвалой своей

этому миру.

 

Лишь тот, кто отведал там

с мертвыми мака,

стал дорожить и сам

нотою всякой.

 

Образ такой усвой:

пусть отраженье

смоет вода;

 

только в стране двойной

голос, как пенье,

нежен всегда.

 

Перевод В. Микушевича

 

III

 

 

Тот лишь, кто с лирой своей

не расставался,

кто ей и в мире теней

верен остался,

 

тот лишь, кто с мертвыми ел

мак, не гнушаясь,-

тот бесконечность воспел,

струн не касаясь.

 

Пусть, отраженный на дне,

образ расплылся:

образ познай.

 

Только на той стороне

всем нам открылся

вечности край.

 

Перевод Т. Сильман

 

IV

 

 

Слышишь, Господь? Страшна

новая эра.

Провозглашена

новая вера.

 

Слух пропадет вот-вот

в столпотворенье.

Хочет гудеть завод

и в песнопенье.

 

Это машина.

Как она что ни час

мстит нам, калечит нас.

 

Ей бы служить весь век.

Разве не человек —

первопричина?

 

Перевод В. Микушевича

 

V

 

 

Мир переменчив на вид,

словно миражи;

древность ему предстоит:

она все та же.

 

Перемещенью эпох

в таинствах мира

ты предшествуешь, Бог,

и твоя лира.

 

Нам неизвестна роль

скорби; любовь и боль,

смерть все еще вдали

 

нам не открылась;

но над пределом земли

песнь воцарилась.

 

Перевод В. Микушевича

 

VI

 

 

О танцовщица: смущенье

преходящего — как его пустила ты в ход,

где окончательное вихревращенье

дерева, что вобрало в себя колебаньями год?

 

Разве не расцвела, когда ты высоту овевала,

вдруг верхушка твоей тишиной? Не взошла

разве ты солнцем над ней, летним солнцем,

где торжествовала

ты, состоящая вся из тепла?

 

Восхищенное дерево, отягощенное чудом

тихих плодов, где цела все еще твоя кровь

в зрелом кувшине с более зрелым сосудом

 

и в картинах, где одно с другим соприкасалось

там, где темной полоской бровь

тенью в стену или рисунком вписалась.

 

Перевод В. Микушевича

 

VI

 

 

О танцовщица! Ты претворенье

всепреходяшего в трепетный шаг, о, растет

вихрь этот в конце, это древо движенья,

власть его обняла завершившийся год.

 

А в паренье твоем и в кружениях зримо

вдруг вершиной своей не оно ль расцвело?

Солнце оно и лето — и неизмеримо

это тобой излучаемое тепло.

 

Да, и оно плодоносит, древо экстаза.

Вот перед нами, очерчены вновь и вновь,

стройный кувшин и плавно созревшая ваза…

 

В образах этих — не сохранилось ли что-то,

что твоя капризная бровь

дерзко вписала в дугу своего поворота?

 

Перевод Т. Сильман

 

VII

 

 

Голос творения — птичий крик.

Звуком внезапным сердце томимо,

а дети на воле кричат помимо

птичьего крика в случайный миг.

 

Как люди внедряются в сновиденья,

далям всемирным равновелики,

птичьи ли крики в свои владенья,

в пространство ли вклинились детские крики.

 

Горе нам, где мы? В сердце ли мира,

уподобляясь древним драконам,

мчимся, захвачены диким гоном

 

по краю смеха… Бог, среди пира

слей с песней крик наш под небосклоном,

чтоб вознеслись голоса и лира.

 

Перевод В. Микушевича

 

VIII

 

 

Уйдешь, придешь и дорисуешь танец,

чертеж среди созвездий обретя,

в чем превосходит смертный чужестранец

угрюмую природу; ты, дитя,

 

ты помнишь, как она заволновалась,

услышав невзначай: поет Орфей,

и дерево с тобой соревновалось,

подсказывая трепетом ветвей,

 

откуда доносился этот звук;

так ты узнала место, где звучала

и возносилась лира, средоточье

 

неслыханное. Шаг твой — полномочье

прекрасного, и ты уже сначала

поверила: придет на праздник друг.

 

Перевод В. Микушевича

 

IX

 

 

Даже если, тихий друг, ты болен,

умножаешь ты дыханьем даль,

поднимись на срубы колоколен

и звони, чтобы твоя печаль

 

крепла, находила, чем питаться,

и найти могла себя в ином;

горек твой напиток, может статься,

с духом соберись и стань вином.

 

Изобильем тронутый ночным,

на распутье жди: возможна встреча,

кто бы темноту ни пересек.

 

Даже позабытый всем земным,

говори земле: я лишь предтеча,

а воде скажи: я здесь навек.

 

Перевод В. Микушевича

 

X

 

 

Нежные, чаще входите в пределы

чужого вздоха, который подчас,

двоясь на щеках, восполняет пробелы

единым трепетом сзади вас.

 

О, вы блаженны, пока вы целы;

исток ваш в сердце еще не угас.

Лук для стрел, для мишени стрелы,

улыбчивый блеск заплаканных глаз.

 

Не бойтесь даже тяжелой раны,

земле верните тягостный гнет;

тяжелы горы и океаны…

 

Деревья носят свое убранство,

посажены вами… Кто их снесет?

А воздух… А мировое пространство…

 

Перевод В. Микушевича

 

XI

 

 

Не нужно монументов. Только роза

пусть в честь него цветет из года в год;

и в ней Орфей; его метаморфоза

и там и тут; что толку от забот

 

об именах других. Когда поется,

поет Орфей, но он уходит в срок,

и разве сердце диву не дается,

когда переживет он лепесток?

 

Он обречен покинуть нашу весь,

и в страхе вероятном жертва лада,

превысившего словом все, что здесь.

 

Он там, где мы наткнулись на препону.

Ему решетка лиры не преграда.

Нарушил он границу по закону.

 

Перевод В. Микушевича

 

XII

 

 

К вам постоянно меня влечет.

Привет вам, античные саркофаги!

Римское время радостней влаги

блуждающей песней сквозь вас течет.

 

Или другие… Их я бы счел

глазами проснувшегося подпаска,

где тишина и пиршество пчел,

бабочек выпорхнувших раскраска;

 

Привет вам, дерзнувшие отвечать

в сомненье, в неутомимом потоке,

уста, умеющие молчать.

 

А мы умеем ли до конца?

И да и нет в медлительном сроке

человеческого лица.

 

Перевод В. Микушевича

 

XIII

 

 

Ты, дыханье, — мой незримый стих,

на который снова

мир меняю, бытие среди моих

ритмов, чей противовес — основа.

 

Единственная в приливе

волна, чье море я сам;

всех морей бережливей

мирохрам.

 

Сколько было разных пространств, чей притин

во мне, где заняты ветры игрою,

и каждый из них мне как сын.

Узнаешь меня, воздух, ты кров для пространств

безбрежных?

Ты был гладкой корою,

углубленьем, листком для слов моих

неизбежных.

 

Перевод В. Микушевича

 

XIV

 

 

Как живописец порой по ошибке

истинный очерк вверяет листу,

так, открываясь девичьей улыбке,

зеркало может поймать красоту

 

утром, еще не предвидя утрат

и при свечах, чье сиянье — служенье;

только потом упадет отраженье

вновь на лицо — неизбежен возврат.

 

Мы в догорающем видим камине

угли, подобие наших разлук

с жизнью: лишь вспышки среди затемненья.

 

А на земле нет потери в помине,

но да прославит ликующий звук

сердце, рожденное для единенья.

 

Перевод В. Микушевича

 

XV

 

 

Так не в твоем ли пространстве несытом

неописуемый смысл затаен;

зеркало, ты представляешься ситом,

в чьих ячеях промежутки времен.

 

Зеркало, знаю твою неподкупность;

зал в твоих сумерках дальних видней,

но подтвердила твою неприступность

хрупкая люстра в шестнадцать огней.

 

Живописью не брезгуешь ты,

но для одних твои бездны — магниты,

а для других стена пустоты;

 

и не боится зеркальных кулис

лишь красота, чьи сияют ланиты,

чтобы на них польстился Нарцисс.

 

Перевод В. Микушевича

 

XVI

 

 

О зверь, которого в природе нет!

Его не знали, только с давних пор

крутую шею, шаг и светлый взор

любили в изобилии примет.

 

Пусть не было его, но так любим

он, чистый зверь, что и ему дано

пространство: столько света перед ним,

что, голову подняв, он все равно

 

почти что есть, хоть не было причин

к нему не подходить, обрел едва

он мощь свою, шагая напрямик,-

 

от этого и рог на лбу один,-

зверь белый к деве подошел сперва

и в зеркале серебряном возник.

 

Перевод В. Микушевича

 

XVII

 

 

Роза, ты царственное увенчание трона,

для древних ты чаша: привычна чаша сия,

а для нас ты неисчерпаема и бездонна,

неисчислимый цветок бытия.

 

Показаться может с первого взгляда:

платье на платье носишь, яркая ты,

но каждый лепесток — опроверженье наряда,

блеск твоей наготы.

 

Столетьями твой запах вокруг

говорит сладчайшими именами;

слава твоя веет в воздухе вдруг;

 

но как назвать ее, мы гадаем,

лишь воспоминание движет нами,

когда званого часа мы ожидаем.

 

Перевод В. Микушевича

 

XVIII

 

 

Видишь цветы, приверженные земному?

Нашу судьбу мы даем их судьбам взаймы.

Откуда нам знать! Отцветают они по-иному,

по нашей вине; их раскаянье — мы.

 

Воспарило бы все, но каждый из нас —

тяготитель,

Восхищенный собственным весом вещам

во вред;

каждый из нас для них суровый учитель,

налагающий на вечное детство запрет.

 

Если во сне с тобою вещи едины,

ты меж собой и меж ними границу стер,

и даже днем ты делишь с ним глубины.

 

Они цветут, признавая тебя своим другом,

новообращенным среди сестер,

тихих, которым сопутствует ветер над лугом.

 

Перевод В. Микушевича

 

 

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

 

I

 

 

Снится мне узор вечерних риз

над старинным жреческим обрядом.

Долгий сумрак в воздухе повис.

Черная весна прошла к оградам.

 

Над водой, венчая узкий мыс,

словно дым, вздымается над садом

кипарис…

 

Перевод А. Биска

 

II

 

 

Скорбь моя не похожа на те

вздохи минутной печали,

где слезы вспыхнут вначале

и тают в тихой мечте.

 

Скорбь моя — с молитвенным взором,-

где весна не приносит цветов,

как сад с высоким забором

средь пыльных серых домов.

 

Перевод А. Биска

 

III

 

 

Их легкие ласки и лепет увлек,

смеялись, сплетались, шептали,

но только прошли за вечерний порог,

друг друга они не узнали.

 

«Где же ты?

Где же ты?» —

повторяли опять,

заблудились в лесу от испуга

и долго там будут бежать, и искать,

и мечтать о слезах друг друга.

 

Перевод А. Биска

 

IV

 

 

Вся облита луной зеленой,

качнулась комната моя

и от земли опустошенной

в безумье, в ночь, в волне зажженной

вдруг ускользнула, как ладья.

 

А там, на взморье, ждали зори;

и арфы будущего дня,

беспечных звуков не храня,

их собирали на просторе

и, как цветы, бросали в море,

а волны, в розовом узоре,

гасили радость их огня.

 

Перевод А. Биска

 

V. ПЕСНЬ АБЕЛОНЫ

 

 

Ты, что не знаешь, что в темную тишь

я плачу в постели,

что меня непрерывно томишь,

как ход колыбели;

Ты, что таишь от меня, что и ты

не спишь, обо мне мечтая;

что, если пытку такой красоты

не утоляя

сносить терпеливо?

 

На счастливых влюбленных взгляни:

только минет признанье, они

уже лгут боязливо.

 

С тобой я — один. Ты мелькаешь в неясных

узорах:

вот миг — это ты, а миг — и это лишь шорох,

лишь аромата пустая струя.

Ах, в объятьях моих я терял их немало,

только ты — ты вечно рождалась сначала,

я не коснулся тебя, оттого ты — моя.

 

Перевод А. Биска