Упадок власти и новые правила войны

 

“Больше никогда” – универсальный девиз всех, кто пережил войну. Однако не проходит и дня без напоминаний о том, что насилие, террор и принуждение по-прежнему оказывают определяющее влияние на жизнь как отдельных лиц, так и общества в целом. “Дивиденды от мира” (то есть экономическая выгода от сокращения расходов на оборону, о которой в начале 1990-х годов говорили Джордж Буш и Маргарет Тэтчер) стремительно обратились в ничто перед лицом войны в Персидском заливе, первой атаки на Всемирный торговый центр, войны на Балканах, геноцида в Руанде, гражданских войн в Западной Африке и многих других конфликтов. Экономист Роберт Каплан писал о “грядущей анархии”, которая неминуемо начнется с распадом государств, чей бюджет пополнялся за счет гонки вооружений времен холодной войны, и ростом этнического и религиозного напряжения[191]. После трагедии 11 сентября, укрепления “Аль-Каиды” и ее клонов и непрерывно ведущейся с тех пор под тем или иным названием “борьбы с террором” все острее ощущение того, что мир наводнили новые формы насилия, которое творят не государства, а обычные люди, однако же их действия обладают значительной разрушительной силой. Такие исследователи, как Роберт Каплан и Эми Чуа, автор книги “Мир в огне”, хотя и на основе различных предпосылок, утверждают, что стремительная глобализация и ослабление государств повысили вероятность конфликтов с применением силы, а попытки создать демократии западного образца там, где их в настоящее время не существует, с наибольшей вероятностью спровоцируют ответную агрессию[192]. Терроризм, кибервойны, незаконный оборот наркотиков – скрытая, незаметная до поры до времени угроза, которая тем не менее не знает границ и в любой момент может нанести миру сокрушительный урон.

Как бы мы их ни называли – военным конфликтом малой интенсивности, малой войной, нерегулярной войной или, по определению исследователей Марка Хекера и Томаса Рида, “войной 2.0”, – “современные конфликты с применением силы разительно отличаются от войн XIX и XX веков, какими мы их себе представляем по документальным фильмам канала History и по структурам военных затрат большинства государств”[193]. Но как себя вести в этих новых условиях, пока не очень ясно. Аргументы в пользу радикальных реформ и сокращения финансирования армий ведущих мировых держав терпят крах из-за корыстных интересов и опасения, что подобные меры ослабят государство и мощь воздействия обычных, неядерных средств устрашения. Ведь традиционные угрозы государству никуда не делись, будь то нерешенные вопросы о границах в регионах Кавказа или Южной Америки, наращивание военной силы в Иране или Северной Корее или же напряженные, пронизанные взаимным недоверием отношения между США и Китаем. Исследователи предлагают различные варианты того, как остановить применение силы негосударственными сторонами, в зависимости от того, что они считают первопричиной конфликта, причем варианты ответов на этот вопрос варьируются: экономическое неравенство, культурный разрыв, распространение империализма, за которым стоят корпорации, исламский фундаментализм, подстрекательство со стороны государств – спонсоров терроризма и множество других факторов.

Разумеется, анализ современных военных действий с точки зрения упадка власти не поможет решить проблему. Однако хочется надеяться, что он вносит необходимую ясность относительно форм конфликта, которые никуда не денутся, и тех новых реалий, с которыми любая военная стратегия (будь то западных демократий или государств, которые стремятся стать сверхдержавами, а также развивающихся стран, групп боевиков или повстанцев) обязана считаться, чтобы достичь успеха.

 

Гиперконкуренция в военной сфере

Оружие, которое легко достать, не такие очевидные, как раньше, различия между военными и гражданскими лицами, военными и коммерческими технологиями, рост числа конфликтов, связанных скорее с деньгами, идеями и товарами, чем с территориями, способствуют развитию гиперконкуренции в сфере войн и безопасности. Крупные военные организации, как и большие политические партии и промышленные гиганты, сталкиваются с новыми конкурентами, которых уже не сдерживают традиционные барьеры на вход. Крупнейшие министерства обороны, такие как Пентагон, в наше время не всегда располагают возможностями и средствами, необходимыми для ведения войны. Навыки, которые требуются участникам боевых действий, теперь можно приобрести не только с помощью курса начальной военной подготовки, в военной академии или университете, но и в лагере боевиков на северо-западе Пакистана, в медресе в Лестере или в компьютерной школе в Гуанчжоу.

Разумеется, даже в таких неупорядоченных условиях традиционный военный аппарат по-прежнему имеет большое значение. Среди его преимуществ – государственные ресурсы и возможность получить приоритет при распределении государственного бюджета. Необходимость защищать государственный суверенитет наделяет военный комплекс моральным авторитетом, который привлекает новобранцев, оправдывает любые инвестиции и траты и обеспечивает политическую легитимность для заключения альянсов. Однако исключительные привилегии он утратил. Две монополии – одна философская, другая практическая – исчезли, что обнажило его слабые места. Первая – философская монополия государства на законное применение силы. Вторая – практическая монополия, которой наделила военную машину геополитическая конкуренция независимых государств и потребность во все более сложных технологиях, чтобы одержать победу в этой борьбе. Из-за того, что негосударственных компаний и организаций становится все больше, а технологии стремительно распространяются за пределы специализированных организаций, это практическое преимущество сошло на нет.

В наши дни национальные армии стараются приспособиться (с разной скоростью и степенью успешности) к боевым действиям “полного спектра”, в которых используется как обычное, так и “цифровое” оружие, как психологические методы, так и принуждение, а участники конфликта – как гражданские лица, несобранные и необученные, так и приученные к порядку профессиональные военные. От гиперконкуренции конфликт вовсе не обязательно будет серьезнее, чем раньше, – говорим ли мы об экономическом эффекте или о человеческих жертвах, да и самих войн больше не станет. Это никоим образом не признак конца национальных армий, однако гиперконкуренция порождает новые требования к ним.

 

Военная мощь уже не гарантирует государственной безопасности

Переход от традиционных войн между государствами к децентрализованным мелкомасштабным конфликтам свел на нет преимущество больших армий. Поэтому любая стратегия национальной безопасности, которая основывается на военной мощи или превосходстве в огневой силе, вызывает сомнения. Большие армии это осознают и стараются приспособиться к новым условиям. Как было сказано выше, в 2008 году министерство обороны США издало указ, по которому войны с нерегулярными вооруженными формированиями следует считать “столь же стратегически важными, как и традиционные боевые действия”: это утверждение влияет на военное планирование, будь то в сфере личного состава, техники и вооружения или подготовки[194]. Изменение отношения США к нерегулярным боевым действиям означает повышенное внимание к спецоперациям, сбору разведывательных данных, мерам по борьбе с повстанцами и тому, что военные называют “секретными операциями”, как и кампаниям при участии союзников и местных войсковых формирований. Согласно опубликованному в 2012 году плану, Главное управление войск специального назначения США, части которого размещены в 75 странах, увеличит штат примерно на 6 % – с 66 тысяч человек в 2012 году до 70 тысяч в 2017-м[195]. Контингент растет, и одновременно выясняется, что сегодняшние акции по борьбе с повстанцами отличаются от тех, что описаны в пособиях по спецоперациям. Как показало недавнее исследование Национального университета обороны, сегодняшние боевики реже руководствуются идеологией и подчиняются вождям (как это было во Вьетконге): теперь это обычно “коалиция возмущенных”, которая может возникнуть практически из ниоткуда (как это было в палестинских интифадах)[196].

Армии других стран тоже переживают процесс адаптации. Народно-освободительная армия Китая за последние два десятка лет существенно сократила личный состав в пользу современных технологий. Вследствие этого китайская армия стала чаще принимать участие в миссиях ООН по поддержанию мира (до 2000 года ее роль в подобных акциях была незначительной), а корабли ВМФ Китая все чаще заходят в порты других государств. Участившиеся похищения и убийства китайских рабочих в Судане и других странах заставили правительство задуматься о том, как Китай может защитить свои интересы и своих граждан за рубежом. Военные аналитики изучили опыт ведущих военных держав (США, Китая, Индии, Великобритании, Франции и Израиля), чтобы выявить методы и технологии, которые позволяют как можно лучше подготовиться к наиболее вероятным в наши дни военным кампаниям: контртеррористическим операциям, борьбе с повстанцами, гуманитарной интервенции и миротворческим акциям[197].

Особые опасения вызывает возможность кибервойны. Данные по кибератакам за последнее десятилетие свидетельствуют, что государства сталкиваются с широким спектром угроз: например, атаки, которые выводят систему из строя, загружают в нее вредоносные программы или заражают вирусами, атаки на сети передачи информации, чтобы получить конфиденциальные данные или нарушить коммуникацию, а также на жизненно важные объекты инфраструктуры (например, электросети)[198]. Кибервойны также включают в себя “войны сообщений” – действия, с помощью которых распространяют пропаганду и перенаправляют сайты на другие домены. От разного вида кибератак пострадали компьютерные системы в США, Иране, Грузии, Эстонии, Кыргызстане, Азербайджане и других странах мира. Частные сервисы вроде Twitter и Google Mail тоже подвергались атакам – например, во время беспорядков в Иране летом 2009 года. Однако кибервойны еще не приводили к катастрофам, сопоставимым по масштабу с терактом 11 сентября, поэтому не выделяется существенных средств на их предотвращение. Пока же факты свидетельствуют: правительства медленно привыкают к тому, что войны можно вести и в интернет-пространстве, поэтому хакеры и прочие киберпреступники пока что располагают широкими возможностями, которые позволяют им вмешиваться в работу правительства. А время не ждет: “Изменения в интернете происходят со скоростью света, поэтому так важно всегда быть на шаг впереди, – заявил Амос Ядлин, глава израильской разведки, – у нас есть в лучшем случае несколько месяцев, чтобы среагировать на перемены; сравните с несколькими годами, которые есть у летчиков”[199].

Впрочем, в том, что приспособиться к новым условиям рассредоточенных боевых действий удается не сразу, необязательно виноваты ученые, замечает военный аналитик Джон Аркилла. “Степень информированности об угрозе в последние два десятилетия медленно, но уверенно растет, – писал в 2010 году Аркилла. – Однако высшее командование не спешит что-либо менять, поскольку убеждено, что ведущие конгрессмены и руководители крупнейших промышленных предприятий выступят против любых попыток радикальных перемен”[200].

Не утихают и споры о том, что необходимо наращивать традиционный военный потенциал с использованием современных технологий и огневой мощи. Исследователь Джозеф Най, который ввел в употребление термин “мягкая сила”, утверждал, что военный потенциал “по-прежнему определяет ожидания и политические расчеты”. Даже если в конфликте не участвуют обычные войска, они все-таки играют в нем важную роль: сдерживают и запугивают противника. “Вооруженные силы, равно как нормы и институты, помогают обеспечивать минимальную степень порядка”, – писал Най[201]. Но если грубой военной силы уже недостаточно для того, чтобы обеспечить превосходство, возникает вопрос о том, как именно распределяются ресурсы относительно традиционных векторов власти и их новых альтернатив. Разумеется, никто не думает, что террористы могут положить конец великим державам, однако они все же влияют на их решения и лишают многих возможностей, которые раньше правительства этих государств принимали как данность.

 

Деньги сильнее приказов

Кто же такие “Лос-Сетас”? На первый взгляд, всего лишь одна из многочисленных вооруженных организаций, вовлеченных в давнюю мексиканскую войну с наркотиками. Причем “война” в данном случае – не метафора: с декабря 2006 года до начала 2012 года в ходе операций по борьбе с наркотиками погибли почти 50 тысяч человек[202]. В результате этого конфликта мексиканское правительство утратило контроль над значительной частью территорий и понесло убытки в некоторых отраслях экономики. И с этой точки зрения “Лос-Сетас” – чрезвычайно влиятельная организация. Она контролирует важнейшую территорию на северовостоке Мексики и основной поток наркотиков из Мексики в США через пограничный переход в техасском городе Ларедо. Всего в организации состоит около 4 тысяч боевиков, которые держат в страхе контролируемые территории и обладают влиянием как в Мексике, так и в США. Так что “Лос-Сетас”, пожалуй, один из самых серьезных врагов мексиканских властей в борьбе с наркотрафиком. Однако от большинства других ОПГ эта группировка отличается своим составом. “Лос-Сетас” сколотила собственную армию из дезертиров элитных частей мексиканской армии и полиции. Коррупция и дезертирство встречаются в Мексике не так уж редко, однако “Лос-Сетас” вывели их на новый уровень. Сейчас группировка претерпевает очередные изменения. Между соперничающими наркокартелями идет борьба за власть, и “Лос-Сетас”, некогда состоявшая исключительно из инфорсеров (то есть рядовых боевиков, которые приводят в исполнение приговор главаря), превратилась в независимый наркокартель, ведет войну за основные рынки и каналы сбыта и расширяет свою деятельность в Европе благодаря связям с калабрийской преступной группировкой “Ндрангета”.

Превращение участников “Лос-Сетас” из мексиканских военных в дезертиров и боевиков, а затем и в наркоторговцев демонстрирует изменчивую природу сторон современных конфликтов. Отголоски этого процесса прослеживаются и в том, что растет количество похищений людей с целью выкупа (новый бизнес иракских боевиков, которые, кстати, зачастую оказываются бывшими солдатами армии Саддама Хусейна), в связях “Талибана” с афганской наркоторговлей, в росте пиратства. Все эти примеры свидетельствуют о том, что участниками конфликта движут экономические соображения, будь то желание получить бо́льшую плату или сорвать крупный куш в результате преступной деятельности. Деньги всегда были одной из причин взяться за оружие (или сложить его), но в ситуации децентрализованного конфликта, где самые доступные средства – одновременно и самые эффективные, экономические мотивы особенно сильны, а аргументы в пользу того, чтобы подчиняться командам старших по званию, слабы. Преступный мир, отряды боевиков и частные военные компании предлагают массу возможностей как для тех, кто умеет обращаться с оружием, так и для тех, кто занимается снабжением и организацией, для чего, в свою очередь, все чаще и чаще применяются традиционные “гражданские” технологии.

Иными словами, приказы имеют куда меньший вес в сегодняшних конфликтах, нежели материальные стимулы. В традиционной армии жалованье на втором месте, основные мотивы – преданность родине, гражданский долг, понимание цели (рост числа вступивших в ряды армии США после теракта 11 сентября это наглядно доказывает). Некоторые повстанческие движения (и, разумеется, преступные организации) также исходят из соображений долга и вербуют сторонников, призывая защитить родную землю от оккупантов или веру от неверных. Однако поскольку традиционные роли участников вооруженных конфликтов оказываются размытыми, а число способов принять участие в конфликте и не брать при этом в руки оружие растет, элементы рыночной конъюнктуры (ценообразование, оплата, финансовая оценка альтернативных вариантов) существенно влияют на модели боевых и насильственных действий.

 

Упадок военной мощи касается всех

Центробежная сила, которая привела к рассредоточению конфликтов, раскрыла и распространила возможности армии на гибридную военно-гражданскую сферу деятельности. Причем этот процесс затронул не только большие государственные армии. Даже новые участники конфликтов рискуют стать жертвой того же процесса распыления, благодаря которому они, собственно, и появились.

Взять хотя бы джихад. Теракт 11 сентября и последующие теракты в Лондоне и Мадриде готовили несколько месяцев, если не лет, силами целой террористической сети, во главе которой стояли такие лидеры, как Усама бен Ладен и Айман аз-Завахири. Недавние теракты, следы которых ведут к “Аль-Каиде”, были куда локальнее и, пожалуй, комичнее (разумеется, об этом мы можем говорить сейчас, когда их удалось предотвратить), учитывая личности потенциальных “обувных террористов” и “террористов с бомбой в трусах”. Но почему? Отчасти, вероятно, потому, что вырос профессионализм организаций по борьбе с терроризмом, так что теперь удается сорвать планы террористов до того, как те приведут их в исполнение. Отчасти же причина в том, как упадок власти и ее возможностей повлиял на мир джихада в целом и на “Аль-Каиду” в частности. Анализируя “трещины в джихаде”, исследователь Томас Рид изучил различные сферы деятельности джихадистов. Повстанцы, которые воюют за свои земли, как правило, не заинтересованы в мировом господстве. Некоторые из “воинов джихада” превратились в членов ОПГ, занялись контрабандой или торговлей людьми, так что теперь ими, почти как участниками “Лос-Сетас”, скорее движет стремление заработать, а не чувство долга. Еще какая-то часть джихадистов происходит из сформированной посредством интернета диаспоры в Европе и Северной Америке и других странах. Некоторые из них принимали участие в полномасштабных военных операциях – как, например, уроженец Алабамы Омар Шафик Хаммами, который из американского старшеклассника превратился в одного из главных лидеров партизан в Сомали[203].

Разница интересов и возможностей, несовпадение взглядов на то, что считать долгом и целью, – все это делает мир джихада настолько же хрупким изнутри, насколько он выглядит устрашающим снаружи, утверждают Рид и его коллега Марк Хекер. Та же внутренняя хрупкость свойственна и “Талибану”: военные аналитики делят его участников на “воинов с большой буквы”, которыми движет идеология, и “рядовых бойцов”, которые руководствуются корыстными интересами и материальными соображениями. Исследование 45 террористических организаций, которые уже прекратили существование, показало, что лишь малая доля из них действительно потерпела поражение: 26 из 45 распались из-за внутренней борьбы и противоречий. Рид и Хекер утверждают, что иерархическая модель, образцом которой является “Аль-Каида”, – тупиковый путь развития: она требует такой степени координации и порядка, которую террористическая организация не в состоянии обеспечить. Исследователи предполагают, что термин “вики-терроризм” (вольное и уязвимое изложение идеологии, методов и убеждений) куда лучше описывает схему распространения джихадизма, глобальную и менее эффективную[204].

 

Дроны, СВУ, военизированное киберпространство, высокоточные управляемые боеприпасы, террористы-смертники, пираты, богатые и хорошо вооруженные транснациональные преступные организации и ряд других игроков уже изменили сферу международной безопасности. Какой она станет в будущем, неизвестно, поскольку все постоянно меняется, так что невозможно что-либо предугадать. Одно можно утверждать с уверенностью: у крупных военных организаций будет куда меньше власти, чем прежде.

 

 

Глава 7

Чьим будет этот мир?

Запреты, противодействия, информационные утечки, или Почему геополитика становится с ног на голову

 

28 марта 2012 года произошло событие, оказавшееся сколь важным, столь и малозаметным. Согласно расчетам казначейства Австралии, именно тогда суммарный размер экономик развивающихся стран превзошел аналогичный показатель стран развитого мира. Этот день ознаменовал конец явления, которое обозреватель Питер Хартчер определил как “отклонение, длившееся полтора века… [поскольку] до 1840 года крупнейшей экономикой мира оставался Китай”. В продолжение своей мысли он привел слова Кена Кертиса, известного специалиста по экономическим системам Азии: “Китайцы, глядя на все это, говорят: «У нас выдалась парочка сложных столетий, но и только.» Всего лишь за одно поколение власть во всем мире претерпела серьезные изменения. Со временем данные изменения будут носить не только экономический и финансовый характер, но также политический, культурный, идеологический”[205].

Так ли это? Читательские комментарии к колонке Хартчера стали примером повсеместно ведущейся полемики с участием научной общественности и видных политиков: какие страны будут задавать тон в недалеком будущем? Дерек из Канберры написал: “Я далек от мысли, что в течение нескольких десятилетий у нас будут серьезные поводы для беспокойства. На бумаге Китай с Индией – державы мировой величины, но в то же время большинство их граждан лишено даже таких элементарных благ, как электричество или канализация”. Некто с ником Barfiller добавил: “Не будем забывать о прочих проявлениях «развивающейся экономики»: пограничные конфликты, права на использование водных ресурсов и природных богатств, патенты на изобретения и прочую интеллектуальную собственность, этнические, религиозные, идеологические разногласия, культурное разнообразие, исторические споры и войны, и т. д., и т. п. Если страна только-только попала в число развитых, это отнюдь не значит, что для нее немедленно настанут райские времена”. Дэвид из Вермонта заметил, что нельзя не учитывать “распределения богатства среди населения этих стран. На мой взгляд, между «благосостоянием» среднестатистического китайца и каким-нибудь привилегированным членом КПК лежит непреодолимая пропасть (то же в Индии)”. Комментатор из Сиднея, скрывающийся под ником Caledonia, был более обеспокоен: “Когда начнет валиться экономика Китая, вам прямая дорога на биржу, и если повезет, можно будет зацепиться за работу уборщика в туалете. Если Китай чихнет, Австралия сляжет с простудой. Если Китай простудится, простуда у Австралии перейдет в воспаление легких”[206]. В приведенных комментариях неявно присутствуют главные представления о том, что делает страну влиятельной, влиятельной настолько, чтобы придать ей статус гегемона – то есть страны, способной диктовать свою волю другим. И как будет показано в этой главе, изменились не только факторы, определяющие статус гегемона, но и само обретение и применение власти в международных отношениях.

На протяжении многих веков соперничество стран за владычество, увеличение территорий и ресурсной базы, расширение их влияния считалось почетным уделом военачальников и послов. В XIX–XX веках представители так называемых великих держав обладали соответствующими их статусу военной мощью и экономическим влиянием, при помощи которых выигрывались войны и заключались союзы, обеспечивалась охрана торговых путей и территорий, а также устанавливались правила для остального мира. После Второй мировой войны на верхушке этой группы появились еще более мощные образования – сверхдержавы. И к началу XXI века, когда СССР стал достоянием истории, мир подошел с одним-единственным глобальным игроком, сверхдержавой и гегемоном – Соединенными Штатами. По мнению многих, впервые в истории борьба за власть, ведущаяся среди стран, дала единственного, очевидного и, вполне вероятно, окончательного победителя.

Обратите внимание на данные WikiLeaks – сетевого ресурса, предавшего огласке более 250 тысяч дипломатических телеграмм США, которые, по зловещему выражению Джулиана Ассанжа, основателя WikiLeaks, “показывают, сколь велики масштабы слежки Америки за ее союзниками и ООН, как она закрывает глаза на коррупцию и нарушение прав человека в «государствах-сателлитах», как заключает закулисные сделки с якобы нейтральными странами, лоббирует интересы американских корпораций, а также какие меры предпринимают дипломаты США, чтобы покрывать своих протеже”[207].

Реакция опытных аналитиков, таких как Джессика Мэтьюз, президент вашингтонского Фонда Карнеги, сводится к тому, что в этом нет ничего удивительного: “Именно так выглядела гегемония во все времена. И так в реальности ведут себя господствующие страны”, – едко заметила она[208].

Помимо всего прочего, из данных телеграмм явствует, что на пути гегемона, стремящегося к цели, встают бюрократия других стран, политики, неправительственные организации, а также обычные граждане. Сделайте выборку телеграмм за любой месяц, и вы увидите, что:

• Америка выкручивает руки Европарламенту, когда он собирается голосовать против особых мер, позволяющих отслеживать финансирование террористических организаций и открывающих доступ к спискам пассажиров авиарейсов;

• российская Государственная дума вытесняет американские платежные системы с рынка банковских платежей, если те не присоединяются к национальной системе карточных расчетов, что существенно уменьшает их доходы;

• идет постоянная борьба за то, чтобы правительство Туркмении вновь разрешило принимать на своей территории американские военные самолеты;

• Америка разочарована отказом правительства Казахстана частично освободить от налогов оборудование и персонал, осуществляющий захоронения использованного ядерного топлива, что является одной из главнейших стратегических задач.

 

Даже те страны, которые теоретически зависимы от США, редко выказывают послушание. Египет, получивший миллиарды долларов в виде военной и экономической помощи, бросает за решетку высокопоставленных сотрудников американских неправительственных организаций. Пакистан предоставляет убежище террористам из “Талибана” и “АльКаиды”, в том числе и Усаме бен Ладену. Израиль игнорирует требование США не возводить поселений на спорных территориях. Афганистан, чей бюджет в значительной мере формируется за счет финансовой поддержки США и их союзников, порывает с Америкой из-за войны, ведущейся на его территории. А Вашингтон обеспокоен позицией Израиля, который несмотря на все увещевания Америки оставляет за собой право в одностороннем порядке подвергнуть бомбардировкам ядерные объекты Ирана. Как сказал мне бывший советник по вопросам национальной безопасности США Збигнев Бжезинский, мир вступил в “постгегемонную эру”, где “любая из стран лишена возможности навязывать свою волю другим всерьез и надолго”[209].

То, что случилось с единоличным лидерством США, до сих пор является предметом бесконечных дискуссий. Одно неожиданное событие сменялось другим, и в соответствии с ними менялось мнение, преобладающее в обществе. Поначалу стремительное окончание холодной войны и сопровождавшее его торжество западной идеологии, вкупе с американским экономическим ростом, а также коммуникационным и технологическим бумом 1990-х годов, – все это казалось прелюдией к возникновению нового, однополярного мира, где лишь одной сверхдержаве было бы по силам пресекать лидерские амбиции всех вероятных конкурентов. Но последовавшие вскоре события 11 сентября, не встретившие одобрения действия администрации Буша, появление новых бюджетных ям и продолжительный рост экономики Китая изменили картину. Стали раздаваться голоса, будто Америка теряет свою мощь. И как напоминание о том, что любая империя рано или поздно приходит к закату, стали появляться книги с соответствующими названиями. Одна из них – вышедшая в 2007 году книга Каллена Мерфи “Рим мы или не Рим? Падение империи и судьба Америки” (Are We Rome? The Fall of an Empire and the Fate of America)[210].

Но после фантастической победы Барака Обамы на президентских выборах в США притихла и эта дискуссия. Кредит доверия к Америке был стремительно восстановлен, а вместе с ним – и привлекательность “ненавязчивой власти”, хотя еще несколько лет назад она, казалось, таяла на глазах. И, в свою очередь, все выгоды, которые сулило всеобщее восхищение Обамой, были сведены на нет поразившим Америку финансовым кризисом, глубокими и носящими устойчивый характер финансовыми диспропорциями, а также проблемами в Ираке и Афганистане, решение которых требовало колоссальных расходов. В обращении к нации в 2012 году Обама, выступая в свою защиту, сказал: “Любой человек, который говорит вам, что Америка находится в упадке… просто не понимает, о чем говорит”. Спор о глобальном статусе Америки продолжается до сих пор, вы найдете его отголоски в заголовках последних газет и статистических сводках по экономике, в научных теориях международных отношений и исторических сравнениях с миропорядком прошедших эпох.

Сила Америки кажется шаткой, но то же самое можно сказать и о ее конкурентах. Находящийся по ту сторону Атлантики Европейский союз – амбициозный проект, который многие считали противовесом Соединенным Штатам, – накрыла волна разрушительного экономического кризиса; неповоротливая власть лишь ухудшает его положение, а стареющее население и широкий поток иммигрантов, которых Старый Свет не в состоянии ассимилировать, стали серьезным тормозом его развития. Давняя соперница Америки Россия, унаследовавшая ресурсную базу и военную мощь СССР (еще один пример стареющего общества), является авторитарным государством, которое сидит на нефтяной игле и старается сдерживать постепенно накапливающееся народное негодование. Два десятилетия посткоммунистического кланового капитализма, грубое вмешательство государства во все сферы жизни, разгул преступности – все это сделало из огромной страны увечного непредсказуемого зверя, который, хоть и по-прежнему располагает ядерным оружием, является лишь бледной тенью сверхдержавы-предшественницы.

Как уже отмечалось, для тех, кто ищет признаки зарождения новой великой державы, есть простое решение проблемы: энергия жизни сосредотачивается на Востоке. И правда, согласно данным ассоциации Global Language Monitor, которая отслеживает основные медиаресурсы мира, самой читаемой газетной темой был “подъем Китая”[211]. Китайская экономика бурно развивалась, тогда как весь мир был охвачен рецессией. Военные возможности Китая и его дипломатический вес растут непрерывно. С середины 1990-х темпы роста азиатских экономик вдвое превышали темпы роста экономик США и Европы. Пытающиеся заглянуть в будущее эксперты расходятся только в вопросе скорости, с которой будет увеличиваться отставание западных экономик. Согласно одному прогнозу, уже в 2020 году размеры азиатской экономики превысят суммарный размер экономики США и Европы. Другой прогноз гласит, что к 2050 году Китай будет намного опережать США по основным экономическим показателям; согласуясь с покупательной способностью, размер китайской экономики к середине столетия почти вдвое превысит размер экономики США, ему в затылок будет дышать Индия, а третью позицию займет Евросоюз[212]. В Вашингтоне такие прогнозы вызывают обеспокоенность и тревогу. В Пекине же они – предмет гордости. И как мы видели выше, австралийцы не менее других поглощены этой дискуссией и так же, как все остальные спорщики, не могут прийти к единой точке зрения.

Китай – далеко не единственная страна, претендующая на роль сверхдержавы. Индия, благодаря стремительному росту экономики, вступлению в клуб ядерных держав, а также ввиду технологического и аутсорсингового бума, тоже закрепила за собой статус великой страны. Возрос на мировой арене и престиж Бразилии – крупной страны, которая проводит активную внешнюю политику, занимает шестое место в мире по размеру экономики (сместив с него Великобританию)[213]и является членом так называемого БРИКС (Бразилия, Россия, Индия, Китай, Южная Африка) – группы активно развивающихся стран. Каждая из вышеупомянутых держав претендует на региональное лидерство и роль инициатора, посредника, мотиватора, а иногда и раздражителя по отношению к менее крупным странам, ее окружающим. Более того, каждая из этих стран принимала в штыки любые проявления гегемонии, но в то же время сама стремилась к лидерству, как в двусторонних отношениях с Америкой или ООН, так и участвуя во множестве многосторонних форумов.

Таит ли подобное поведение государств угрозу стабильности мирового порядка – угрозу, на которую не может не реагировать Америка? Или же они просто стремятся получить максимум благ, исходящих от Pax Americana [214], и мало заинтересованы в его свержении? Что означает их появление: усиление однополярной системы с Америкой в центре, скорое появление главного соперника-антагониста, такого как Китай, или переход к новому многополярному миру, где США отведена роль рядового члена растущего сообщества союзников, конкурентов и равных партнеров? И что, если авторитет стран БРИКС – либо всех, либо части из них – явление скоротечное и в скором времени их захлестнут проблемы, типичные для бедных стран, раздираемых сложностями в политике, экономике, социальной сфере, экологии? Действительно, после периода стремительного роста экономики страны БРИКС и прочие тигры развивающихся рынков замедлили свое развитие, что служит неиссякаемым источником накапливающегося политического недовольства – неизменного спутника быстро меняющихся обществ. Каждая из вышеизложенных точек зрения найдет своих приверженцев, у которых отыщутся рецепты, что делать той или иной стране для удовлетворения своих интересов и, вполне возможно, сохранения мира на Земле.

Ниже мы рассмотрим, почему тема гегемонии так владеет умами людей, в чьем ведении находятся военная и внешняя политика, и почему любое изменение баланса сил среди господствующих наций мира так или иначе занимает всех – причем гораздо сильнее, чем банальные дискуссии о том, у кого больше ВВП, чья армия сильнее и какая страна лидирует в олимпийском медальном зачете. Но данная глава посвящена тому, что лежит в основе этого феномена, – тому, о чем довольно часто забывают люди, когда говорят о богатстве конкретной страны. Любое государство, где бы оно ни находилось – на вершине пирамиды, на пути к ней или у самого подножия, подвержено влиянию трех революций – революции множества, революции мобильности и революции ментальности, что неминуемо ведет к упадку власти. Небывалый рост товарного производства и населения, беспрецедентный оборот товаров, идей, человеческих масс и, как следствие, скачкообразный рост запросов населения – все это снимает преграды для продвижения власти, что применимо к любым странам независимо от их размера, уровня дохода, политической системы и военной мощи.

Исчезновение преград снимает и различия между главенствующими нациями, которые способны действовать с позиций силы, и бывшими колониями, странами-сателлитами, а также крайне маргинальными образованиями, которыми великие державы помыкали или же пренебрегали. Если когда-то сложные и дорогостоящие системы разведки давали некоторым странам информационный перевес, то в наше время наличие открытой информации и электронных ресурсов дают небольшим государствам возможность с ними конкурировать. Если когда-то миллиарды долларов помощи от крупной державы помогали установить в другом государстве лояльный ей режим, то ныне число источников зарубежной поддержки увеличилось многократно: не столь крупные государства успешно конкурируют с гигантами, а различные фонды распоряжаются суммами, превосходящими ВВП некоторых стран. И если когда-то мощное культурное воздействие оказывали Голливуд и Коминтерн, то в наши дни умами и сердцами властвуют конфуцианские сообщества, болливудские фильмы и колумбийские мыльные оперы.

Растущая возможность малых стран противос