Роман Сервантеса «дон Кихот».

 

О Дон Кихоте пытаются говорить (иногда – с успехом) даже те, кто плохо знает текст романа или никогда не читал его. Композиционное однообразие произведения (чередование приключений и речей) и солидный объем не позволяют сохранять в активной памяти все многочисленные подробности событий и детали образов, что не мешает легкому запоминанию самой системы романа, в которой Дон Кихот и Санчо Панса – не только забавные герои конкретного произведения, но значительные символы самых разных жизненных ситуаций, позволяющие расширять пределы книги, вводить ее в новые религиозные, философские, исторические и литературные контексты. Роман Сервантеса – пример рождения сложнейшего содержания в относительно простом (”детском”) по форме произведении. За безумным Рыцарем Печального Образа и его оруженосцем читатель видит реальность, которую нельзя объяснить исключительным влиянием вульгарных книг на впечатлительного идальго.

Каждый без труда может представить эту пару искателей приключений. Один – изможден до крайности и своей нелепой, «заостренной» фигурой устремлен в небо, другой – вполне упитан и солидным весом прижимается к земле. Один едет на хилом, бесперспективном коне, печальным видом напоминающем хозяина, другой – на осле, составляющем с тучным крестьянином единое целое. Дон Кихот скрепит латами, копьем и «тазошлемом», покрывающим безумную голову. Санчо Панса обвешан бурдюками с вином, мешками с пищей и весьма далек от воинственных мыслей. Один пришел из средневековых романов, другой – из мира Франсуа Рабле. Сервантес сводит их вместе, настаивая на единстве столь разных персон.

На практических занятиях, посвященных «Дон Кихоту», студенты выстраивают ряды ассоциаций, которые помогают понять символический смысл сюжета и взаимодействия в нем главных героев. Отметим наиболее интересные предположения:

Цифра «10». Дон Кихот, возвышенными мыслями доведенный до чрезвычайной худобы, напоминает единицу. То, что «круглый» Санчо Панса вызывает в памяти ноль, тоже понятно. «1» и «0» - малоуважаемые цифры в математической «мистике», но, взаимодействуя, они составляют единое число, которое может претендовать на знак смысловой полноты. В «десятке» несомненно присутствует идея завершенности, лишающая изолированные друг от друга ноль и единицу значений несовершенства и какой-то обреченности: «1» – одиночество, «0» – пустота. Студентка, сравнившая двух героев Сервантеса с цифрой «10», подумав, сообщила, что сам по себе Дон Кихот, не имеющий «учеников», почти ничего не представляет, тем более - Санчо Панса, без своего стратега лишающийся всякого поэтического и философского смысла. Вместе они – сила, пока еще непонятная «полнота», смысловая завершенность.

Могильный холм с крестом. Не сразу догадаешься, что общего у героев Сервантеса с кладбищенской реальностью, с видимой безнадежностью могилы, с погребением отжившего. Объяснение вновь связано с формами Дон Кихота и Санчо Пансы: не только своим весом, но и зависимостью от «низа», от инстинкта оруженосец тяготеет к «погребению», от которого пытается оторваться его господин, совсем не похожий на холм, зато ассоциативно сближающийся с крестом – тонким, раскинувшимся, символизирующим человека. Казалось бы, два взаимодействующих знака (холм и крест) усиливают ощущение смерти, обреченности контактирующих героев. Однако его не стоит преувеличивать. В народной культуре, склонной внимательно следить за природными процессами и ценить обыденное счастье в сытости и достатке, большое, напитавшееся чрево (см. роман Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» и книгу М. Бахтина «Франсуа Рабле и народная смеховая культура Средневековья и Возрождение») - предощущение вечного рая и бессилия смерти: не умрешь, пока ешь и полон сил. В аристократической культуре, склонной из «природного» производить «духовное» (см. главу «Евангельский сюжет как система речей») крест – символ воскресения: тот, кто победил инстинкты, сближающие нас с животным миром, и сораспялся со Христом Спасителем, смерти не подвластен. В таком случае «двойная смерть» (Санчо – «холм могильный», Дон Кихот – «крест» над ним) превращается в «двойное воскресение», соединяющее аристократический пафос и народный практицизм.

Душа – тело, небо – земля, аристократия – народ. Из вышесказанного легко выводятся следующие часто возникающие ассоциации. «Парящий» рыцарь вечно стремится к небу и представляет этикетную культуру аристократии, столь важную для Средних веков. «Телесный» оруженосец жмется к питающей его земле и вполне естественно представляет народ, вынужденный слушать и слышать высокие аристократические призывы, часто и следовать им. Снова стоит заметить, как возникает идея полноты, требующая взаимодействия героев: нет земли без неба; душа нуждается в теле и, по учению Нового Завета, воскресает вместе с ним; если останется лишь аристократия, то некому будет пахать и сеять, а если сохранятся только пашущие и сеющие, то не упростится ли жизнь до процесса потребления?

Инквизиция и революция. В этих двух процессах исторические «Дон Кихоты» и «Санчо Пансы» - обязательные герои. Инквизиция, несколько веков бушевавшая в Европе и отправившая на костер многих, ставила перед собой конкретную религиозно-социальную цель: победить дьявола в людских телах и душах, способствовать земному царству Христа разоблачением сатанинских козней, перевоспитанием или умерщвлением всех, кто выступил против Бога. Инквизиторы – люди с богатым воображением. Черные коты и старухи с крючковатыми носами, странно улыбающиеся аристократы и туповато смотрящие крестьяне в их сознаниях превращаются в слуг сатаны, постоянно колдующих, летающих на шабаши, участвующих в черных мессах, в тех, кто наводит порчу, взглядом или темной молитвой убивает соседей, ворует младенцев и лишает их жизни в магических целях. Инквизитора не проведешь: за простыми фактами обыденности скрываются ведьмы и колдуны, ведущие апокалиптический бой с Церковью Христа. Богатые землевладельцы и политические противники, сектанты и протестанты по воле инквизитора предстают зомбированными душами, которые можно спасти лишь пыткой и костром. Смех на допросе – явный симптом одержимости, плач на допросе – хитрость дьявола, пытающегося разжалобить «следователя». Показания, которые подозреваемый дает в горячечном бреду после долгих мучений, кажутся инквизиторам неопровержимым доказательством своей правоты.

Реальных сатанистов в Средние века и в эпоху Возрождения было достаточно. Но инквизиционный пафос борьбы с ними создает особое пространство, в котором вслед за «Дон Кихотами» следуют «Санчо Пансы», совмещающие погоню за дьяволом с решением практических задач. Идут и идут люди в «инквизиционные отделы» – кому кажется, что соседка навела порчу на скотину, кто уверен, что в ближайшем замке каждую ночь собираются бесы, некоторые настаивают на том, что известный дворянин регулярно летает на шабаши и всей душою служит сатане. Сознание народа настраивается на волну постоянного кошмара. Всем что-то «кажется» и «снится», греза становится почти всеобщей.

«Борьба с мельницами», «погромы на постоялых дворах», «битвы с винными бурдюками» отличают любую революцию, в которой видимость и реальность, добро и зло переплетаются так тесно, что однозначное суждение о событии становится практически невозможным. Нельзя переоценить роль «безумных» идей, которые провозглашают «гении» с горящими глазами, указывающие перстом объект удара, социального «дьявола», поработившего мир. Более спокойные граждане с менее высокими представлениями, веря и не веря, сочетая новые слова с вечным желанием «иметь» и «пользоваться», направляются к своему «губернаторству». «Дон Кихотов» – все меньше, «оруженосцев» – все больше. Впрочем, общение с наставниками не проходит для них даром: практицизм соединяется с возвышенной риторикой, забота о «хлебе насущном» – с неустанными поисками врага.

Христианство. Иисус Христос, безусловно «безумный» в глазах «разумных» фарисеев, удивляет бесстрашной «атакой» тех житейских принципов, которые позволяют человеку казаться совершенным, а быть при этом качественно другим. Возле Иисуса - его ученики, коллективный «Санчо Панса», ожидающий близкого земного рая, призывающий «не ходить на крест», отличающийся маловерием, трусостью, скупостью и прочими грехами тех, кто готов идти за Учителем, надеясь на быстрый и ощутимый результат. Евангелисты не скрывают, что Христа окружают люди слишком обыкновенные. Впрочем, именно им предстоит продолжить не ими начатое дело, проповедовать новую религию, даже умирать за нее – «донкихотствовать», в историческом процессе адаптируя высокие слова Христа к разным формам повседневности, где-то сочетая крест – с мечом, где-то – с мантией судьи или пыточным инструментарием инквизитора. Христианство в разных образах VII или XVI веков – это естественное сочетание бескомпромиссных слов Евангелия с «миром сим», религиозной теории – с повседневной практикой, сочетание «Дон Кихота», который призывал к максимальной искренности и жертвенности, с «Санчо Пансой», меняющимся в ходе своего исторического движения, но всегда остающимся искателем компромиссов, а не смертельных опасностей.

Итак, главные герои романа Сервантеса в ассоциативных рядах предстают «небом» и «землей», «душой» и «телом», «аристократией» и «народом», их взаимодействие напоминает о сложных и неизбежных отношениях идеализма и практицизма, которые определяют такие многозначные исторические ситуации, как революция и инквизиция, крестовый поход и само христианство. «Дон Кихот», несмотря на пародийный характер замысла, оказался романом о главном принципе мирового движения, о совместном творчестве двух сил: одна тянет вверх, другая – вниз, одна призывает жить в фантазии, другая пытается «приземлить», дабы воспользоваться, но и сохранить, упростить, но и развить. Период буйной активности и предсмертного отрезвления нормален для всех «Дон Кихотов». Они умирают, но только для того, чтобы уступить место новым «Рыцарям Печального Образа».

«Наш Господь Дон Кихот», - так странно называет героя Сервантеса испанский философ Мигель де Унамуно (1864-1936), видевший в странствующем рыцаре воплощение Иисуса Христа, его испанский лик. К его словам стоит прислушаться:

- «Нашим оружием должно стать безумие. Наше благородное безумие, наш образец поведения, Дон Кихот, двумя ударами меча уничтожив полушлем, который он смастерил из картона и прикрепил к шишаку, «сделал его заново, положив внутрь жестяные пластинки, так что, в конце концов, остался доволен его прочностью и, найдя дальнейшие испытания излишними, признал его вполне годным к употреблению и решил, что это настоящий шлем с забралом удивительно тонкой работы». И с этим шлемом на голове он заслужил бессмертие. Ведь именно так, то есть, выставив себя на посмешище, Дон Кихот стяжал себе бессмертие»;

- «Трагедия Христа, божественная трагедия, это трагедия креста. Пилат, скептик, культурный человек, желая обратить ее в шутку, и затеяв этот фарс с царем, тростью и терновым венцом, говорит: «Се человек!», но народ, более человечный, чем он, народ, который хочет трагедии, кричит: «Распни его! Распни его!». И еще одной трагедией, трагедией человеческой является трагедия Дон Кихота, который с исцарапанным лицом выставлен был на посмешище перед челядью герцога и герцогини, которые и сами были такою же чернью, что и их слуги. «Се безумец!» – сказали бы они. И мука, принятая от шутки и презрения, является трагедией комической, иррациональной. Величайший героизм как для индивида, так и для народа – это способность устоять перед насмешкой, вернее, способность выставить себя на посмешище и не дрогнуть… Мы должны, идя по стопам Дон Кихота, искать насмешку»;

- «Но разве у Дон Кихота была уверенность в том, что цель его непосредственно осуществится? Навряд ли, по крайней мере, он не стал снова, на всякий случай, вторично наносить удары мечом по своему шлему. И многочисленные эпизоды его истории свидетельствуют о том, что сиюминутное достижение цели, которая состояла в реставрации странствующего рыцарства, не было для него главным. И какое это имело значение, если сам он вел жизнь странствующего рыцаря и, как странствующий рыцарь, обретал бессмертие? Он должен был предвидеть и фактически предвидел другое, более высокое осуществление своей цели, которое состояло в том, что идеал обретал действительность в жизни всех тех, кто с благодарностью читал о его подвигах»;

- «Дон Кихот превратился из безумца в здравомыслящего. Да, бедняга претерпел это превращение и умер. Но другой, реальный Дон Кихот, тот, что остался и живет среди нас, продолжая вдохновлять нас и заражать своей энергией, не превратился в здравомыслящего и по-прежнему побуждает нас найти в себе силы и выставить себя на посмешище, этот Дон Кихот не должен умереть. А тот, другой Дон Кихот, который превратился из безумца в здравомыслящего, мог это сделать по той причине, что был сумасшедшим, а ведь именно его безумие, а не смерть или стремление к самосохранению, было тем, что сделало его бессмертным, благодаря своему безумию заслужил он прощение за то, что имел грех родиться на свет… И выздоровление его тоже было не чем иным, как помешательством на чем-то другом, Смерть была его последним рыцарским подвигом; расставаясь с жизнью, он взял силою Царство небесное, которое силою берется. Этот Дон Кихот умер и сошел в ад, он вошел в него с копьем и щитом, освободил всех узников его, подобно тому как когда-то освободил каторжников, запер его врата, стер с них ту надпись, которую видел там Данте, и написал другую, которая гласит: «Да здравствует надежда!», и конвоируя освобожденных, которые над ним смеялись, он вознесся на небеса. И Бог отечески посмеялся над ним, и сей божественный смех наполнил душу его вечным блаженством».

Приведенные цитаты (”О трагическом чувстве жизни у людей и народов”, перевод Е.В. Гараджа) включают главного героя Сервантеса в неожиданный контекст библейского сюжета и настаивают на своеобразном воплощении Иисуса Христа в странствующем рыцаре. Естественно, что считать слова Мигеля Унамуно истиной в последней инстанции не имеет смысла, ведь он работает лишь с одним уровнем романа, на котором Дон Кихот – свободный символ, легко покидающий конкретный текст, созданный в начале XVII века. Но «безумное» возвышение Дон Кихота испанским философом для нас имеет особое значение, так как может помочь связать «начала» и «концы», показать, как произведение, формально свободное от сюжетной структуры Священного Писания, решает сходные проблемы в новых условиях – не в «словесности», а в «литературе», которая, впрочем, не остается в пределах романа-пародии или романа-приключения, становясь, как это видно из слов Унамуно, явлением религиозным.

Образы Иисуса Христа и других библейских персонажей часто отражаются в главных героях средневековых текстов. Жития святых, «Песнь о Роланде», «Роман о Тристане и Изольде», «Новая жизнь» – эпические и лиро-эпические произведения, реализующие этот принцип. Посмотрим, насколько правомерно говорить о подтекстовом присутствии образа Иисуса Христа в романе Сервантеса, фактически завершающем эпоху Возрождения.

Начиная «повесть о костлявом, тощем, взбалмошном сыне», считая необходимым «разрушить шаткое сооружение рыцарских романов», автор в своем ироническом вступлении дает Дон Кихоту характеристику почти однозначную: «Одним словом, идальго наш с головой ушел в чтение, и сидел он над книгами с утра до ночи и с ночи до утра; и вот оттого, что он мало спал и много читал, мозг у него стал иссыхать, так что, в конце концов, он и вовсе потерял рассудок» (Перевод Н. Любимова). Борьба с вульгарным чтивом, с морально устаревшими рыцарскими романами (”богомерзкими книгами”) - главная «официальная» цель Сервантеса, начинающего роман о сумасшедшем читателе. Говорить здесь о каких-то библейских ассоциациях не представляется возможным.

Но чем дольше длится роман, тем очевиднее превращение пародии в грустную историю об одиноком мечтателе, для которого борьба со злом – единственно важное занятие в мире, где кривда и беззакония уничтожают обездоленных. Постепенно за многочисленными ошибками Дон Кихота, за его болезненной верой в «кажущееся», за его атакой на похоронные процессии и стада овец, на мельницы и бурдюки с вином проступают очертания какой-то реальной беды, от которой просто так не отмахнешься. И если сначала «дурацкие» речи главного героя соответствуют его нелепым поступкам, то постепенно «проповеди» Дон Кихота достигают философской высоты. В их свете неизбежно меняется взгляд и на его действия. Смех, возможно, и остается, но «пародийную» легкость он теряет.

Рассмотрим две общеизвестные сцены и определим их возможный христианский подтекст. В VIII главе герой Сервантеса несется на ветряные мельницы, в XXII главе первого тома он освобождает каторжников. Обе ситуации вполне вписываются в контекст общего безумия странствующего рыцаря, вечно все путающего: мельницы – с великанами, лютых разбойников – с кающимися гражданами. Собираясь вступить в «жестокий и неравный бой» с тридцатью или сорока никому не мешающими и всем необходимыми мельницами, Дон Кихот выступает перед своим оруженосцем:

- «Судьба руководит нами как нельзя лучше. Посмотри, друг Санчо Панса: вон там виднеются тридцать, если не больше, чудовищных великанов, - я намерен вступить с ними в бой и перебить их всех до единого, трофеи же, которые нам достанутся, явятся основою нашего благосостояния. Это война справедливая: стереть дурное семя с лица земли значит верой и правдой послужить Богу»

Явное безумие! Можно ли признать полезным разрушение орудий труда, которые дают людям муку и хлеб, обеспечивая нормальную жизнь? Однако нам, привыкшим к высоким формам «абсурда», утверждаемым в «Книге Иова», в Евангелии, в житиях, монашеских писаниях и героическом эпосе, не привыкать к идейно-художественным провокациям, цель которых – обретение читателем духовно-эстетического опыта, унижающего логику повседневности. Без хлеба нет жизни, свое первое значение он сохраняет и в библейских текстах, но выше – «хлеб жизни». Им является Иисус, призывающий возвыситься над обыденностью, прежде всего питать свою душу, ведь утрата тела не уничтожает человека, его сокровенную суть, а гибель души – потеря невосполнимая. В «трех искушениях Христа» (Евангелие от Матфея, гл.4) дьявол предлагает Иисусу превратить камни в хлеб и завершить чудесным образом сорокадневный пост. В подтексте знаменитой сцены – предложение лукавого решить проблему голода в принципе, «избавив» человека от труда и того «страдания», которое заставляет искать, не останавливаясь на «хлебном рае». Логика Христа: меньше хлеба – больше духа. Логика дьявола: в хлебном насыщении исчезнет «голод» по Божьему слову. В свете евангельской борьбы с дьяволом Дон Кихот не так безумен, как может показаться. Конечно, мельница – это житейская необходимость, пространство полезного труда. Но порыв героя Сервантеса как раз и направлен против слишком обыкновенного, против стремительного оскудения чудес, в том числе и чудес нравственных, раскрывающих духовные возможности человека. «Мельницы» Христа – это естественное желание «не ходить на крест», не умирать «за други своя», признание «ближними» лишь друзей и родственников, выбор «широких врат», которые значительно удобнее «врат тесных», требующих борьбы за истину, смерти за нее. Ведь и фарисеям их главный противник кажется опасным борцом с «лжевеликанами». По их мнению, «мельница» обряда, старой традиции и «буквы» Закона должна устоять. Христос атакует ее с такой же яростью, с какой Дон Кихот пытается разрушить «демонов», вращающих лопастями.

- «Мне надлежит исполнить свой долг: искоренить насилие и оказать помощь и покровительствовать несчастным», -

вещает Дон Кихот, встретив каторжан, осужденных по закону. Но в мире «благодати» «закон» преодолевается. Многих читателей Евангелия удивляет проповедь «любви к врагам» и прощение мытарей, блудниц, бесноватых, к которым гордый фарисей близко не подойдет. Не так то легко признать, что первым в рай вслед за Христом входит распятый разбойник – осужденный справедливо за свои преступления и сумевший покаяться на кресте. Поступок Дон Кихота, освобождающего каторжников, - явление новозаветного стиля:

- «Пусть каждый сам дает ответ за свои грехи. На небе есть Бог, и он неустанно карает зло и награждает добро, и людям порядочным не пристало быть палачами своих ближних, до которых, кстати, им и нужды нет».

Прощающего Христа арестовали, избили и распяли. Дон Кихота осмеяли, ограбили и избили. Когда после удара по правой щеке, подставляешь левую, такой итог закономерен. Христианин знает, что видимое поражение не всегда свидетельствует о полном провале. Распятый Иисус – победитель. Может быть, и Дон Кихот?

Евангелисты считают Христа Сыном Бога, Учителем и Спасителем. Сервантес прекрасно знает, что Дон Кихот – плод его фантазии, достойный смеха и жалости, возмущения и одобрения. Системы двух текстов заметно отличаются друг от друга: Новый Завет - сборник священных книг, «Дон Кихот» – роман эпохи Возрождения, в котором пародия и философия формируют сложный художественный мир. Своеобразным посредником между Евангелием и «Дон Кихотом» может выступить раннесредневековый текст – «Житие святого Симеона юродивого». Юродство – имитация безумия, которую предпринимает чистый, безгрешный человек. Совершая нелепые поступки, провоцируя благопристойных граждан осудить кощунствующего христианина, юродивый становится объектом «фарисейского» удара, восходит на новую ступень смирения и показывает миру его излишнюю «серьезность», весьма сомнительную на фоне нищего, гонимого Христа, окруженного бывшими мытарями, блудницами и бесноватыми.

Юродивый Симеон, двадцать лет монашествовавший в пустыне, отправляется «смеяться над миром». Он совершает странные поступки: танцует на площади с блудницами, устраивает переполох в женской бане и спокойно («полено поленом») покидает ее, дважды переворачивает столы в трактире, уничтожает все стаканы в доме еврея-стеклодува, в Страстную неделю Великого поста устраивает публичное поедание пирожных. С блудницами танцует без страсти, пирожные ест без желания. Столы Симеон переворачивает для того, чтобы спасти пирующих от вина, отравленного змеей. Пострадавший еврей, лишившийся не только стаканов, но и ремесла, в отчаянии пошел в храм и крестился. Крестился – и спасся.

В своей «глупости» юродивый опирается на образ Иисуса Христа. Являясь Сыном Божиим, он унижает себя вплоть до смертного тела, страданий и крестной смерти: «и последние станут первыми». Гордыня фарисеев разоблачается самоуничижением Бога. Юродивый наносит удар по самоуверенному «христианству» обывателей, которые могут казаться праведными, ничем не жертвуя. Дон Кихот своей «нелогичной», «абсурдной» религиозностью выявляет хитрость мира, славящего Иисуса, но давно приспособившего его к своим повседневным нуждам. Возникает общее духовное пространство: вместе с Христом в нем действуют юродивые и Дон Кихот, за ними – Роланд, Тристан и даже Франсуа Вийон. Их враг – вечное «фарисейство», меняющее форму, но не суть.

Чем дольше «живет» Дон Кихот в романе Сервантеса, тем больше говорит. Суть его «учения» заключена в следующих словах:

- «Друг Санчо, да будет тебе известно, что я по воле небес родился в наш железный век, дабы воскресить золотой».

Дон Кихот подводит итог утопическому сознанию эпохи Возрождения, многим мечтам о близком преображении мира. Но в отличие от Мора, Кампанеллы и Уинстенли, авторов масштабных утопий, герой Сервантеса напрочь лишен холодного ума, распределяющего «счастливых граждан» по «райским казармам» под руководством «мудрых начальников». «Золотой век» Дон Кихота – это духовно-социальное братство, христианский идеал, обращенный в мифическое прошлое: люди были в мире с щедрой природой, процветали благонравие, правдивость и невинность, никто не говорил «твое» и «мое», предпочитая гнету собственности дружбу, мир и согласие. Возвращение никогда не существовавшего «золотого века» - задача безмерная. В ее решении Дон Кихот подражает не только средневековым рыцарям, но и Христу, который вышел на битву с «веком железным». Герой Сервантеса хорошо осведомлен о своих религиозных истоках:

- «Нам, христианам-католикам и странствующим рыцарям, надлежит более радеть о славе будущего века там, в небесных эфирных пространствах, ибо это слава вечная, нежели о той суетной славе, которую возможно стяжать в земном и преходящем веке и которая, как бы долго она ни длилась, непременно окончится вместе с дольним миром, коего конец предуказан, - вот почему, о Санчо, дела наши не должны выходить за пределы, положенные христианской верою, которую мы исповедуем».

Дон Кихот «выпрямляет кривду и заступается за обиженных». Замысел и результат часто не совпадают:

- «Какой у вас образ действий и как там вы выпрямляете кривду – это мне неизвестно, - возразил бакалавр, - а меня вы самым настоящим образом искалечили, ибо из-за вас я сломал ногу и теперь мне ее не выпрямить до конца моих дней. Заступаясь же за обиженных, вы меня так обидели, что обиду эту я буду помнить всю жизнь, и потому встреча с искателем приключений явилась для меня истинным злоключением».

Дон Кихот – «Христос» и «юродивый», он же – сумасшедший погромщик, плохой читатель и опасный путешественник. Какой из «полюсов» его образа берет верх? Если корректировать личные представления текстом романа, то вряд ли на этот вопрос будет дан однозначный ответ.

- «Я был сумасшедшим, а теперь я здоров», -

признает герой перед смертью, отказываясь от «Рыцаря Печального Образа». В библейских текстах и в житиях, в рыцарских романах и поэмах Данте отношение авторов и повествователей к изображаемому определяется без проблем. В литературе эпохи Возрождения взаимодействие автора и героя становится более пластичным: Боккаччо, Рабле и Монтень больше наблюдают и рассуждают, чем возвышают или обличают. В романе Сервантеса авторская позиция наиболее сложна. Если прочитать последние главы сразу после первых, то можно сделать вывод о пародийном замысле, который доведен до логического конца: безумный идальго, насмешив читателей, раскаялся в странствующем рыцарстве и спокойно скончался. Но основной текст произведения заставляет полюбить Дон Кихота, удивиться его гуманистической философии и признать разные смыслы (один из них – трагический) его приключений.

Сервантес не навязывает своего отношения к герою. Возможно, что сам он сомневается: и в природе Дон Кихота, и в судьбе самого христианства, которое в эпоху Возрождения стало «разумным», частично потеряв пафос, отличавший его в прежние времена. Прогресс это или регресс? Человек стал меньше верить, но стал больше понимать. Доля экстравагантного поиска в религиозной жизни уменьшалась, но повседневный разум набрал ранее невиданную силу.

Что есть христианство: «вера в текст» (например, рыцарские романы), бесстрашная и безрассудная атака «мельниц» или «нормальное» осуждение тех, кто осознал себя Мессией и решил вернуть «золотой век»? Если автор и знает ответ, то тщательно его скрывает. На наш взгляд, он создает сложное пространство диалога, в котором автор становится почти незаметным, а читатель превращается в «автора», постигающего произведение и обреченного высказывать личное мнение, искать свой смысл. Читатель курсирует между безумием и мудростью главного героя, смеется над Дон Кихотом и сопереживает его трагедии, совмещая обе реакции в одно сложное и неповторимое чувство. Христианство стало страшно смешным, но оно не перестало быть высоким. В подвигах Иисуса – подлинное юродство, разоблачение «умного» мира. «Думайте сами!», - говорит Сервантес, оставляя читателя наедине с Дон Кихотом. Возможно, наедине – с Иисусом Христом. А может быть – и нет.

Дон Кихот и Гамлет завершают историю становления библейского сюжета в литературном процессе Средних веков и Возрождения. Герой Шекспира считает себя рожденным для того, чтобы «восстановить» «расшатавшийся век», герой Сервантеса пытается победить «век железный» и вернуть «век золотой». Датский принц и странствующий рыцарь желают почти невозможного. Почему они стремятся к этому? Ведь за ними так много «методик» борьбы со злом: Роланд предлагает бить «нехристей», герои рыцарского романа призывают любить. Есть монахи, погружающие во внутренний мир, можно отыскать вагантов, бичующих «фарисеев».

Время и жизнь изменились. Гамлет и Дон Кихот живут в самих себе. Они – персонажи виртуального пространства, сумевшие найти собственный взгляд на окружающий мир. За дурным королем и плохими подданными датский принц видит бездну, поглощающую каждого человека – увы, независимо от его совершенства. За мельницей, бурдюками с вином и простыми обывателями Дон Кихот открывает кризис веры, оскудения любви, толкающей на «святое» безрассудство.

Библейские тексты отличаются верой героев, читателей и повествователей в Бога и спасение души. В средневековых текстах эта вера становится систематическим знанием загробных пространств и путей их достижения. Литература эпохи Возрождения утрачивает религиозную конкретность: в мирах Шекспира и Сервантеса ад и рай отсутствуют, оставляя героя наедине с самим собой и непосредственной жизнью. Отчаянная деятельность Дон Кихота и не менее отчаянное мышление Гамлета – два ответа на вопрос позднего Возрождения о реальности Бога и свободе человека. Нарастает ощущение пустоты, но вместе с этим личность, лишившаяся устойчивых знаков спасения и погибели, достигает трагической высоты, недоступной героям Средневековья. Может быть поэтому после Евангелия наибольший интерес у студентов вызывает обсуждение «Гамлета» и «Дон Кихота».

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Завершая разговор о библейском сюжете и его становлении в литературном процессе Средних веков и Возрождения, подведем итоги.

1. Нам пришлось проследить за сложным взаимодействием религиозной словесности и художественной литературы, которые в пределах изучаемого периода создают единый контекст. Авторы Ветхого и Нового Заветов, аскетических писаний, житий и молитвенных стихов видят себя посредниками между Богом и человеком, проповедниками, духовными историками и биографами, сообщающими о путях спасения. В рыцарском романе, поэзии Данте и трагедиях Шекспира возрастает значение вымысла, эстетический фактор становится важнее дидактического. Нельзя забывать, что для евангелистов Христос – высшая религиозно-историческая реальность. Но вряд ли можно не обращать внимания на стремление писателей и поэтов дать образу Иисуса литературную жизнь, представить новые формы его присутствия в духовном мире. Словесность и литература неизбежно встречаются, роль «поэтической религии» постоянно возрастает.

2. Рассматривая литературу Средневековья и Возрождения, мы нашли общий сюжет, компромиссно объединяющий тексты Библии с разными произведениями последующих эпох. Сюжет – сфера духовно-эстетической свободы, требующей от читателя творческого самоопределения. Он отличается как от фабулы (событийное выражение текста), так и от сюжетной идеи (неизбежное упрощение слова о тексте). Пользуясь апофатичеcким методом, можно сказать, что сюжет – высшая форма отсутствия, поэтому он по-настоящему есть, позволяя нам быть своеобразными соавторами в художественном процессе. Источник сюжетной сложности – многозначность слова; непростые отношения автора, повествователя и героя; исторические «коды восприятия» текста, дающие читателю новые ракурсы изучения. Следствие сюжетной сложности – вечная жизнь литературы, относительность каждого суждения о ней и неизбежность ее нового переживания.

3. В подвижном библейском сюжете образу Иисуса Христа принадлежит ключевая роль: в Ветхом Завете он присутствует в системе прообразов и предваряющих идей, в Новом Завете становится главным героем, предлагая путь избавления от зла. Смысловая определенность образа («Спаситель!») сочетается с подвижным содержанием: евангельские имена, конфликты и учительные речи лишают читателя возможности внешнего, магического поклонения, призывая к «вере в слово» – к сложному процессу сотворчества, а не «заучивания» моральных приказов. Цель процесса – обретение «внутреннего Христа», т.е. рождение души.

4. Уровни присутствия образа Христа в евангельском тексте: «событие» (рождение и проповедь, страдание, смерть, воскресение и вознесение), «конфликт» (противостояние с фарисеями и сатаной, учениками и Пилатом), «имя» (Сын Божий и Сын Человеческий, Агнец и Пастырь), «речь» (сочетание заповедей, притч, бесед). Они - основа принципа «подражания Иисусу», отличающего многие средневековые произведения. В житиях развивается монашеский потенциал слов Христа, образ его мученической смерти и высокого юродства. В героическом эпосе без фигуры Спасителя не обходится битва с врагами христиан, менее очевидно его присутствие в рыцарском романе. Общеевропейское стремление к евангельскому идеалу способствует аллегорической позиции Христа в мире Данте и многоаспектным контактам новозаветных текстов с произведениями Шекспира и Сервантеса.

5. За конфликтами, отличающими как древние библейские книги, так и произведения позднего Возрождения, появляются очертания единого противостояния. Его классическая форма – евангельский конфликт Христа и фарисеев, которые лицемерно используют Закон для осуждения и убийства мешающего праведника, призывающего «быть», а не «казаться». Прообраз ситуации – обличение Иова его «друзьями», развитие – нарастание борьбы с «фарисейством» в героическом эпосе и рыцарском романе, в стихах Вийона, драматургии Шекспира и прозе Сервантеса. Можно говорить о сюжетной модели, сближающей библейские тексты с литературой Средних веков и Возрождения: для того, чтобы стать спасенной душой, удостоиться бессмертия и вечной памяти от Бога и повествователя, необходимо выйти на бой с сатаной (”князем мира сего”), предлагающим пройти «широкими вратами», разобраться с его слугами – «фарисеями», требующими бездушного подчинения правилам, а потом – взойти на «Голгофу». На ней Христос встречается с Роландом, Тристаном, Гамлетом и Дон Кихотом. Здесь – герои житийной литературы, здесь же – Ромео и Джульетта.

6. Основные этапы становления библейского сюжета в литературном процессе Средних веков и Возрождения: а) раннесредневековая словесность: тексты Ветхого и Нового Заветов – опора религиозного буквализма, веры в абсолютную реальность библейских событий, активно влияющих на формирование духовных жанров (богословие, аскетика, жития, молитвенная поэзия); б) литература позднего Средневековья: тексты Ветхого и Нового Заветов участвуют в создании идейно-художественного мира героического эпоса, рыцарского романа, поэзии вагантов, Данте и Франсуа Вийона; в) литература эпохи Возрождения: усиливается символический аспект присутствия христианских идей; формальной верности Священному Писанию, ссылок на него становится меньше, глубинных контактов (включающих и полемику) - больше.

7. В Библии взаимодействуют две духовно-эстетические системы: Ветхий и Новый Заветы. Переход от древнеизраильского сознания к христианству (при сохранении ветхозаветных текстов) - это движение от «внешнего эпоса» к лирической напряженности, от моральной однозначности – к сложным уровням заповедей, от «человека-поступка» – к «человеку-мысли». Мир насыщается духовными смыслами. Чтобы спастись, теперь необходимо «второе рождение»: не безотчетная верность системе правил, а искренний поиск правильного решения. Постепенное вытеснение Средневековья эпохой Возрождения типологически напоминает смену Ветхого Завета Новым в пределах одной Библии. «Пришел не отменить, но исполнить»: слова Христа из Нагорной проповеди свидетельствуют об универсальном принципе, находящимся в основе контактов и конфликтов эпох. В большинстве средневековых текстов авторы, следуя религиозно-эстетическому этикету, стремятся к прямой дидактик