Глава 2. Жанровая система Ветхого Завета

2.1. Хроникально-эпические тексты

2.2. Лиро-дидактические тексты

2.3. Пророческие тексты

Глава 3. Жанровая система Нового Завета

3.1. Евангелие: четыре текста и единый сюжет.

3.2. Жанровая характеристика Евангелия

3.3. Евангельский сюжет как система событий

3.4. Евангельский сюжет как система имен

3.5. Евангельский сюжет как система конфликтов

3.6. Евангельский сюжет как система речей

3.7. «Деяния апостолов»: развитие евангельского сюжета

3.8. Апостольские послания

Глава 4. Библейский сюжет в средневековой литературе

4.1. Богословский текст

4.2. Аскетический текст

4.3. Духовная поэзия

4.4. Жития святых

4.5. Исповедь

4.6. Героический эпос

4.7. Рыцарский роман

4.8. Данте

4.9. Ваганты и Франсуа Вийон

Глава 5. Библейский сюжет в литературе эпохи Возрождения

5.1. Трагедия Шекспира «Гамлет»

5.2. Роман Сервантеса «Дон Кихот»

Заключение

ВВЕДЕНИЕ

 

Читатель Ветхого и Нового Заветов легко убедится, что в них есть сюжет и композиция, конфликты, авторская позиция и образы героев, много метафор и сравнений. Вроде бы можно делать вывод, что Библия – это литература, напоминающая эпос, лирику и драму поздних времен. Но при всей любви к «Гамлету» или «Евгению Онегину», мы не отмечаем дни рождения главных персонажей, погребение Тристана с Изольдой не требует всемирного траура. Трудно представить группу лиц, построивших храм и в нем разыгрывающих мистериальную драму бегства и успокоения Мцыри. Дон Кихот – любимый герой, но мы знаем, что он не рождался и не умирал.

Иной случай – Новый Завет. Читая Евангелие, узнаем событийные основы календаря: даже государство считает Рождество и Воскресение своими праздниками. Миллионы людей в среду и пятницу вспоминают о предательстве Иуды и мучениях Христа, долгими постами готовят себя к дням, воплощающим евангельский сюжет. Попробуйте сказать христианину, что Иисус – «литературный герой», и тут же узнаете, что наличие художественной формы не всегда делает текст «литературой».

Она похожа на жизнь, но у нее есть автор с биографией, социальной и философской позицией, с талантливым, но неизбежно ограниченным взглядом, - и эта ограниченность препятствует превращению текста в религиозное знание. Он творит свой мир, так или иначе отражая действительность, преобразуя ее в художественный образ, а читатель понимает: здесь отразилось сознание самого автора, его частное мировосприятие, личные предпочтения и антипатии. Призывы к определенным мыслям и действиям могут быть громкими и почти бесспорными, но ничто не мешает читателю списать издержки пафоса на творческие обстоятельства, которые совсем необязательно переносить на себя. Классические герои всегда с нами, их имена – знаки житейских ситуаций, иногда – способ уточнения характеров наших ближних, помощь в познании мирового разнообразия. И все же, когда читатель, нарушая законы восприятия литературы, слишком сильно внедряется в текст, стремительно возвращается «детство», появляется любопытная, но болезненная ситуация, в которую попал знаменитый персонаж Сервантеса.

Одно дело – слушать поэтическую молитву, удивляясь глубине чувств лирического героя. Другое дело – молиться самому, находясь внутри ситуации и зная, что никакая красота молитвенной формы не заменит душевной чистоты и простой искренности. В первом случае имеем дело с литературой, во втором – со словесностью. В ней принципы совершенно иные. Вместо явного авторства – анонимность: даже подписанный текст свидетельствует не о личном творческом успехе, а о коллективном образе, который кому-то удалось выразить с максимальным совершенством. Здесь автор – не хозяин текста, производящий на свет сюжет и героев, а посредник между Богом и человеком, духом и воспринимающим сознанием. Евангелисты не мыслят себя основателями нового жанра, их задача – понять волю небес и смиренно записать случившееся.

Еще одна черта словесности – мифологический реализм. Древние сказания кажутся нам пределом литературной фантастики, плодом разгоряченного воображения, ищущего чудес. Для тех, кто живет в словесности, текст – правдивая история, открывающая прошлое, настоящее и будущее, соединяющая личность с высшим миром, с самим собой. Для библейского человека евангельское повествование - честный отчет о самом важном событии, о тех речах, без которых нет жизни. Нет словесности и без дидактики: нужно вслушиваться в произведение, воспринимать его как себя доказавшую нравственность.

В литературе юридические нормы, религиозные обязанности и исторические реалии остаются в стороне. На первый план выходит эстетика, не отсекающая историзм и дидактику, но всегда преображающая их. Читатель литературных произведений, как бы ни переживал он сюжетное происшествие, всегда сохраняет дистанцию. Она делает страх приятным, а слезы – успокоительными. Не случайна любовь к трагическим представлениям: страдания Эдипа, смерть Ромео и Джульетты, горькое познание короля Лира напоминают нам о собственном уделе, но в данный момент страдание настигло не нас. На наших глазах умирает Гамлет, а мы остаемся, чтобы в суете будней иногда вспоминать о его героической жизни. Несмотря на тяжесть многих сюжетов, мучения героев и стенания авторов, литература всегда сохраняет легкость: она – не жизнь. В любой момент можем выйти из текста, отделаться от него, захлопнуть книгу и не открывать ее никогда, если нам того не захочется. Литература – частность. Она возникает из истории и пребывает в ней, но сама является чем-то другим. Представляет, отражает, свидетельствует, она – образ действительности, но не сама действительность.

В мире, где словесность еще не произвела из себя литературу (или не замечет ее), от текста-жизни никуда не денешься. Древний израильтянин может не любить «Книгу Иова» и отказаться от нее ради псалмов, но и там будет то же молитвенное напряжение – иная форма, но не суть. У христианина есть шанс из философского «Евангелия от Иоанна» перебежать в более простое «Евангелие от Матфея», да ведь и тут необходимо следовать за Иисусом, из читателя становиться делателем, знающим, что путей спасения вне Нового Завета нет и весь мир поместился в лаконичном повествовании о жизни и учении Христа.

В литературе любой текст может быть рассмотрен как система заповедей. При этом обязательность того или иного морального принципа свободно определяется самим читателем. Кого-то убеждает Достоевский, кого-то – Толстой, но есть не так много проповедующий Тургенев или Чехов с его спокойным, психологически комфортным пессимизмом. В литературе возможны и обязательны переходы из текста в текст, из системы в систему. В словесности, требующей не только доверия, но и веры, круг один – бежать некуда. А если все же бегство удастся, то из египтянина станешь израильтянином, из христианина – мусульманином. Меняя литературных авторов, сохраняем жизнь. Переходя из одной словесности в другую, заново рождаемся, становимся детьми иного Бога, людьми другого мышления.

Давно уже образовалось единое поле культуры, в котором словесность делает шаг навстречу литературе, встречая ее ответный шаг. Мы понимаем, что Фауст, Печорин и Раскольников – художественные образы, но как много они значат для практики познания, для творческой ориентации в мире, где все сюжеты возможны. Гамлеты и Дон Кихоты живут вокруг нас, и мы уже не знаем, угадали ли писатели Возрождения героев будущего, или тексты сделали свое дело, заполонив времена и пространства историческими подобиями популярных персонажей.

Да и Новый Завет попал в контекст, в котором необходимо доказывать свою правоту, полемизировать с иными словесностями. В прежние времена буддист и христианин жили в разных землях, теперь они – рядом, в едином мире. И вот тут, когда словесность спорит со словесностью, появляется литература – пристанище компромиссного диалога, не отменяющего религиозно-философский задор, но требующего филологической культуры. Словесность порождает литературу, а в некоторых случаях и становится ею.

Рассмотрим уровни становления литературного произведения, проходящего путь от высказанного авторского слова до личного читательского мнения, в котором события, герои, образы приобретают субъективные смыслы.

ТЕКСТ. Рассматривая произведение, начиная о нем общий разговор, необходимо иметь перед собой текст, достоверность которого принимается всеми участниками диалога. Научные издания предусматривают этап серьезной работы с источником. Это обеспечивает максимально объективную публикацию, проверку всех возможных рукописей, сличение вариантов, представляющих авторский замысел. У нас нет возможности подробно заниматься текстологическими вопросами. Библейские книги, произведения Средневековья и Возрождения изучены, изданы и прокомментированы очень хорошо. Временная дистанция способствует их бесспорному существованию в современном литературном сознании.

Но присутствует другая проблема. Новый Завет на древнегреческом языке, на языке церковнославянском, в русском переводе XIX века, в русскоязычных протестантских переложениях – это один текст или разные? Один читает шекспировского «Гамлета» на английском рубежа XVI-XVII веков, кто-то – на языке Пастернака, другой доверяет Лозинскому. Един ли образ датского принца в такой ситуации? Язык в своих национальных особенностях – слишком тонкая материя, чтобы ответить утвердительно без всяких сомнений. Но качество перевода, которого литература достигла в XX веке, позволяет принять компромисс: текст, написанный на древнегреческом, старофранцузском или латинском языках, принимается в русском переводе и признается сюжетно соответствующим оригиналу с условием, что собственно лингвистические проблемы не ставятся.

ФАБУЛА. В любом произведении есть художественное время. Оно часто не совпадает с исторической хронологией: в поэме или романе одновременно происходящие события располагаются последовательно; создавая биографию героя, автор, руководствуясь интересами замысла, может говорить о «прошлом» после сообщения о «настоящем». Фабула – это пересказываемые события текста, их восприятие в историческом времени. На этом уровне произведения спора быть не должно. Слова Иисуса Христа дискуссионны, но факт его крещения, отраженный евангелистами, оспаривать невозможно. Под вопросом – смысл литературного происшествия, но если мы принимаем текст, то должны согласиться и с фабулой: Роланд умирает последним из франков, Данте встречает Вергилия, Дон Кихот атакует мельницу. Отношение к Библии определяется самыми разными факторами, что не ставит под сомнение художественную реальность диалога женщины и Змея у древа познания или распятие Христа на Голгофе. Фабула – каркас сюжета, твердая основа всех филологических дискуссий.

СЮЖЕТ. В любом тексте, независимо от времени написания и авторского таланта, слово сохраняет многозначность и в контакте с другими словами порождает художественный мир, требующий от читателя творческой работы, переживания и создания произведения в своем неповторимом сознании. Если о фабуле не спорят, то сюжет – сфера нескончаемого диалога, в том числе и внутреннего. В «Евангелии от Иоанна» есть встречи Иисуса с Никодимом и самарянкой, есть чудо в Кане Галилейской и воскрешение Лазаря. Это фактология текста, основа нашей памяти о нем. Переход от конкретности события к индивидуальному осмыслению – это движение от фабулы-пересказа к сюжету-творчеству.

Сюжет всегда находится в развитии. Любое слово и действие раскрывается в контексте – не только художественном, но и историческом. Представьте себе византийца V века, читающего Новый Завет, и сравните со своим восприятием. От груза многовековой культуры не отделаешься. Сюжет изменяется вместе со временем. Трудно предположить, что наше знание Гамлета совпадает с шекспировским. Да что такое «наше»? Ведь кто-то оценивает датского принца как безвольного резонера, не способного исполнить волю отца. Другому шекспировский герой кажется таинственным философом, оставившим новое учение. Фабула сохраняется в обоих случаях, сюжет – разный.

Сюжет не поддается логической схематизации. В его неуловимости – залог интереса к литературе, которая преодолевает власть всех интерпретаций и сама себе обеспечивает свободу. Библейский сюжет – становящаяся категория: в синтезе идей, образов, конфликтов каждая эпоха, в зависимости от удаления от первоисточника, открывает свою историю. Роланд не похож на героя жития, Августин Аврелий исповедуется иначе, чем Петр Абеляр, но все они раскрывают грани библейского сюжета, утверждают его в исторической значимости.

ИДЕЯ СЮЖЕТА. Итак, сюжет - это то, что обеспечивает постоянный диспут и никогда не умещается в рациональном определении. Но литературный разговор призывает к определенности. Иначе пропадает предмет обсуждения. Идея сюжета – это сведение художественного многообразия к тезисам, выражающим личное мнение о прочитанном. Сюжет -– пространство памяти, основа ее существования. Идея – сжатие текста до определенного знака. Библейский сюжет способствовал появлению на свет сотен разных организаций-конфессий, выбирающих в нем необходимое для себя, соответствующее исторической, национальной или клановой психологии. Одну Библию читают православные, католики и протестанты, настаивая на разных идеях, уточняющих смысл Священное Писание. Сюжету предшествует фабула, поставляя события для бесконечного развития. В обсуждении сюжета возникает идея – философия текста, которая может быть оспорена другой философией. В этом конфликте – нормальность творческого процесса.