Консервированное, консервативное и символическое

 

Причастие (евхаристию) часто приводят как пример замещающей жертвы, что верно. Но в данном случае для нас важно то, что между замещаемым (присутствием Христа) и замещающим символом присутствия находится среднее звено: консервант — или даже, скорее, консервация как особого рода сохранение. «Консервированное», будучи в оппозиции к «натуральному», одновременно становится медиатором между натуральным (природным) и символическим. Соответственно, замещающая жертва становится первым актом символизации, вычленяющим реальное из чисто природного.

Спаситель жив, ибо вот кровь его течет из чаши, приобщая верующих к единству (братству) во Христе, — кровь сохранилась. Но сохранилась она не как натуральная, а как законсервированная (пресуществленная) — в таком виде она и будет циркулировать до скончания веков, омывая и оживотворяя экклезию, новое тело Христово. Кровь пресуществилась в вино, которое содержит естественный консервант, образующийся при брожении сока растений, — спирт. И сей консервант будет посильнее чеснока Брэма Стокера.

Вампир (не забудем, что это прежде всего состояние) есть отклик на зов сгустка жизни — жизни интенсифицированной, пульсирующей, готовой вырваться из заточения в одиночных камерах хранения. Зов успокоенной и законсервированной прежней жизни, напротив, парализует и разрушает вампира; такой зов отзывает назад состояние сверханимации. Мертвая вода (архетипический консервант) демобилизует и расслабляет — не случайно она является насущным вином к хлебу насущному для некрофильских гарлических цивилизаций.

Любопытно, что в массовом сознании — как в его фольклорном выражении, так и в структуре киножанров — вампир и покойник воспринимаются примерно как одного поля ягоды, способные найти общий язык друг с другом. Вампиру иной раз случается полежать в гробу, а мертвец, в свою очередь, норовит покусать первого встречного. Такое странное смешение объясняется примерно эквивалентной силой страха, вызываемого фигурами-протагонистами. Так человек, который одинаково боится высоты и глубины, имеет некоторое основание утверждать, что это одно и то же, хотя бы в качестве источника ужаса. Но ужас, как известно, парализует всякую деятельность, в том числе и деятельность рефлексии: в частности, он мешает сообразить, что мои лютые враги не обязательно должны находиться в приятельских отношениях между собой — они могут быть еще более непримиримыми антагонистами друг друга. Что как раз и имеет место в случае вампира и мертвеца. Другое дело, что сверхвитальность манифестируется в дискретном режиме, как внезапный прорыв зова, вступающего в свои права сразу, без всяких полутонов. Строки Ахматовой, посвященные вдохновению, вполне подходят и для отчета о состоянии вампиризации (не удивительно, ведь эти явления структурно близки):

 

Никакой не таинственный лепет —

Жестче, чем лихорадка, оттреплет,

И опять целый год ни гу-гу.

 

Режимы вампириона (сверхжизнь — жизнь — анабиоз) соединены между собой туннельным эффектом, то есть они не имеют промежуточных состояний и периодов становления. Более того, среднее звено («жизнь») довольно часто выпадает; в нем находятся лишь некоторые индивиды, выполняющие роль точек кристаллизации (консолидации) будущего вампириона — своего рода «упырь-уполномоченные».

Вампир, пребывающий в анабиозе или «в жизни» (среди нас), в известном смысле мертв по отношению к своему активизированному состоянию. «Гроб» в данном случае представляет собой метафору, доведенную до уровня видеоряда. Но вампир как таковой во всем противоположен «мертвецу», которым движет только нисходящий зов («бобок» по Достоевскому). Анимация трупа, в том числе и в фильмах ужасов, связана, как правило, с «несовершенством консерванта»: покойник что-то еще забыл, и это что-то его держит, не отпускает, не дает у(с)покоиться. Труп восстает из фоба «против своей воли», и если анимация доходит до речевого порога, то единственное, что может высказать мертвец, это просьба: отпусти…[27]

Прорыв в вампирическое бытие, напротив, оргиастичен (оргия есть образ вампириона в том же смысле, в каком время есть текучий образ вечности) и обусловлен максимальной интенсификацией, а не инерцией угасания. Природа сверхвитальности неизбежно включает в себя некрофобию, о каком бы режиме вампириона ни шла речь.

Консервативное, традиционное, запоминаемое, накопленное и отложенное — суть некротенденции, заглушающие голос крови. Однако культивирование этих тенденций, их укоренение в социуме оставляет все меньше возможностей для прорывов вампирической сверхвитальности.

Как уже было отмечено, одним из важнейших субститутов крови является вино: нельзя не обратить внимания на достаточно строгую альтернативность вампиризма и употребления алкоголя. Будучи медиатором измененных состояний сознания и симулякром спонтанного единения, алкоголь в известном смысле выполняет функцию кровезаменителя, предохраняя социум от вспышек «истинного вампиризма»[28].

Амбивалентную и не до конца выясненную роль играет один из самых фундаментальных институтов культуры — ритуал жертвоприношения. Рене Жирар, его авторитетный исследователь, трактует жертвоприношение как самый эффективный и распространенный способ предотвратить свободную циркуляцию и расширенное воспроизводство насилия в обществе: правильно выбранная жертва становится громоотводом, принимающим на себя разноименные заряды насилия[29]. Однако, если даже судить по приведенным у Жирара фактам, этот древнейший ритуал успешно используется и для синтеза ситуативных вампирионов — как некий аналог современной всеобщей военной мобилизации[30].

 

Брахманы и кшатрии

 

На важнейшей функции коллективных жертвоприношений следует остановиться подробнее. Как бы ни был консолидирован социум и сколь бы эффективно ни осуществлялся сброс насилия, время от времени требуется переводить его в аварийный режим войны. Не только цивилизация, но и простое племенное объединение, манкирующее ресурсом сверхвитальности, долго не продержатся. Они будут сметены воинами Ярости, объединенными в вампирион (в братство крови) суперанималами соседних племен.

Конечно же, создатели и хранители устоев (консерваторы) вполне могли бы выразить свое кредо строками Пушкина:

 

Два чувства дарят сердцу пищу,

Два чувства равно близки нам:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

 

Но ни решительное предпочтение жареного сырому, ни облагороженная некрофилия не способны активизировать в обществе аварийный режим сверхмобилизации. Начиная с позднего палеолита, перед человеческим сообществом все время вставала одна и та же задача: создать управляемого, «ручного» Носферату, который мог бы и «врага съесть» и, когда потребуется, своевременно на кол сесть. Это была типичная idee fixe, отвергнутая в конце концов поздними всецело гарлическими цивилизациями, пошедшими по пути конструирования стационарных машин войны и сделавшими упор на технику, а не на суперанимацию.

Судя по всему, в свое время был найден некий приемлемый вариант, свидетельством чему и являются смутные предания о графе Дракуле и другие подобные истории. Есть основания полагать, что ритуалы жертвоприношения представляли собой сложнейшие реакторы многоцелевого назначения — в частности, генерирование зова бытия в модуляции голоса крови оставалось одной из важнейших задач. «Заведующие реакторами», а по совместительству и распорядители других ритуалов, именовались по-разному — жрецами, шаманами, брахманами, — и понятно, что ответственность на них лежала не меньшая, чем на конструкторах и руководителях современных ядерных объектов.

В индуистской иерархии воины-кшатрии шли после брахманов именно потому, что в некотором смысле были их порождением, по крайней мере, в части отваги и неистовства. Прерывать опасную работу было нельзя, и поэтому столь важную роль играли правила «ритуальной чистоты» (техники безопасности). Нашествия «варваров» повторялись регулярно, и главная характеристика варваров, даваемая всеми летописцами ранних цивилизаций, — кровожадность. Видимо, в этих протосоциумах, лишенных элементарных гарлических предосторожностей, реакторы работали почти безостановочно, причем реакцию синтеза запускал не посвященный (обладающий «допуском» специалист), а какой-нибудь упырь-уполномоченный…

Тем не менее практика замещающих жертв постепенно вытесняла трансляцию голоса крови: преодолеть несовместимость актуальных вампирионов (т. е. находящихся в активированном режиме сверхжизни) и сообществ неоантропов оказалось невозможным. Вампиризм в чистом виде не вписывается ни в какие структуры человеческого общежития. Его последней позитивной «миссией» оказалось уничтожение столь же «чистых» некрофагов, однозначно предпочитавших протухшее свежему. После чего, как уже было сказано, конфликт отцов и детей несколько потерял свою остроту.

 

Степени присутствия

 

Итак, в ходе социогенеза вампиризм в форме его максимальной кровожадности был подавлен. Но теневое присутствие и некоторые другие формы инобытия вампира сохранились. Сверхвитальная составляющая внесла свой вклад в важнейшие экзистенциальные проекты человечества, в психологию масс и даже в структуры рефлексии. Степени присутствия вампирического начала столь разнообразны, что их трудно отследить, даже пользуясь вампиром как инструментом (оптическим и транспортным средством).

Во-первых, множество социальных институтов и психологических установок могут быть поняты (по крайней мере по своему происхождению) лишь как противовампирические устройства — гарлические предосторожности. Часть из них мы уже рассмотрели.

Во-вторых. Хотя все уцелевшие цивилизации являются гарлическими в своей основе, но степени подавления вампиризма и формы его остаточного присутствия весьма различны. Возьмем две соседние, почти родственные цивилизации — китайскую и японскую. Уже различия в их кухне нам могут многое сказать. Китайцы — великие мастера всего приготовленного — страстные поклонники жареного, вареного, консервированного и даже протухшего (знаменитые яйца по-китайски). Они же известные приверженцы гарлических специй, включая собственно чеснок. Японцы, напротив, предпочитают сырое, полусырое и минимально приготовленное — идеалом питания здесь служит как раз натуральный продукт.

Трехтысячелетняя история Поднебесной прочно опирается на почитание предков и выделяется детально разработанным искусством захоронений и перезахоронений (согласно Дж. Нидэму, изобретенный китайцами компас первоначально использовался исключительно для обслуживания нужд покойников)[31], искусством хранить, помнить, коллекционировать. Налицо некрофильские тенденции и повышенные гарлические предосторожности.

Не менее славная цивилизация Японии отличается все же другими особенностями — школами единоборств и воинских искусств, кровавыми ритуалами сеппуку — наряду с возвышенно-утонченными техниками созерцания[32].

Ясно, что по шкале «некрофилия — суперанимация» два родственных народа достаточно далеко отстоят друг от друга. И все же перед нами, безусловно, гарлические цивилизации (других цивилизаций, впрочем, быть и не может), обуздавшие запредельную кровожадность, сплоченные ритуалами и символами, а не зовом штормящего Океаноса. И хотя степени блокировки зова различны, на сути дела это не сказывается. Подобные же различия существуют, например, между вьетнамцами и их соседями кхмерами[33].

Далее. Христианская традиция всегда выделялась из ряда вон выходящим некрофильством (и, соответственно, антивампиризмом). Культ мощей по своей роли сравним только с египетским. Различия между Ветхим и Новым Заветом, не устававшим провозглашать, что «Я есть Бог живых, а не мертвых», бросаются, конечно, в глаза, но они не касаются народных основ культа и глубинной эсхатологии[34]. Учение Николая Федорова о воскрешении отцов можно рассматривать как апофеоз «консерватизма» и традиционализма, хотя в силу своей предельной высказанности оно не имеет аналогов ни в мифологии, ни в традиции мысли. Человечество Федорова напоминает детей, увлеченно и сосредоточенно играющих в грандиозной песочнице, делая куличики. Только вместо песка — прах умерших, вместо формочек — их косточки, а вместо куличиков — трупы, готовые к анимации. Ирония судьбы состоит в том, что воскрешение сразу всех предков с новой силой возобновило бы конфликт отцов и дедов — самый непримиримый антагонизм не только в истории, но, может быть, и в природе вообще.

Особенно ярко в христианстве выражена вторичная некрофилия, связанная с оппозицией натуральное — консервированное. Речь идет не только о принципе нетленности мощей, необходимом для канонизации, но и об отношении к реликвиям (что в переводе с латыни означает одновременно и «остатки», и «останки»). Святые покровительствовали многим чаяниям человеческим, но вот что они предвещали напрямую, так это грядущие успехи консервной промышленности. Тем не менее даже такая система сдержек и противовесов не смогла изгладить все составляющие вампиризма. На протяжении всей европейской истории фиксировались спорадические попытки синтеза вампирионов (достаточно вспомнить графа де Пейрака), встречались и научные попытки обрести бессмертие через хорошо забытое старое[35]. Отсвет вампирической оптики блеснул и в построениях западноевропейской метафизики — но к этому мы еще вернемся.

Наша «фаустовская» цивилизация реставрировала много палеолитических тенденций — нисколько не уступая в этом смысле Китаю. Иначе обстоит дело с цивилизацией ислама. Здесь, скажем, традиция требует хоронить умершего в день смерти до заката солнца (минимизируется контакт с покойниками). В исламе наиболее строг запрет в отношении спиртных напитков — а мы помним, что алкоголь является главным консервантом, субститутом, симулякром и антагонистом крови. Напротив, практика жертвенного кровопролития прочно входит в обрядовую составляющую мусульманства (курбан-байрам). Есть и другие особенности, свидетельствующие о сравнительной слабости гарлического контроля. Но в панораме даже современных человеческих обществ существуют народы, у которых реакции суперанимации по-прежнему работают, хотя и в приглушенном режиме. Вот, например, что пишет о современных чеченцах не посторонний наблюдатель, а их земляк:

«Это чувство, или понятие, не переводится. Пытаясь передать его, можно перебрать множество эпитетов. У чеченцев же оно состоит из двух букв — ях Это короткое, но емкое слово, понятное семилетнему ребенку из глухого аула, которого сегодня бомбят, не имеет адекватного обозначения на языке, на котором пишешь. Здесь можно перебрать множество слов: героизм, гордость, честь, благородство, мужество, преданность, долг, самоотверженность, храбрость, дерзость, — но и они не наполняют емкость ях. Помимо того, что выражают эти слова, в нем есть еще что-то такое, что так и остается не переданным. Скажем, определенное состояние духа и тела. Помимо различных эмоциональных и физических составляющих, присутствует также и история, и взаимоотношения чеченцев между собой, и с другими народами. Ях — суть и даже определитель чеченца — внутренний алгоритм его психологии.

Невозможно сломать дух, в котором сидит ях. Каждый день видишь парней, идущих в бой или выходящих из него, — на их лицах улыбки и они не вымученные. Те, что не могут справиться с горсткой людей, вооруженных чувством, о котором идет речь, пытаются объяснить это неким фанатизмом, когда надо бы говорить о феномене. Но это уж их проблемы, а чеченцы — люди с ях… Когда человек в таком состоянии, с ним находятся все его предки — живые и мертвые, родственники и друзья, — где бы они физически ни находились; тут же рядом все известные ему фольклорные и исторические герои, и он духовно и физически состязается с ними.

Сердце может вздрогнуть, разум заколебаться и отказаться сделать то, что кажется неисполнимым, — тогда включается ях — духовно-энергетическое реле, делающее преодолимым казавшееся невозможным. Для некоторого представления о чеченце в данном состоянии можно бы вспомнить известный миру подвиг спартанцев у Фермопил, о котором Монтень сказал: бывали поражения, не уступавшие в своей славе величайшим победам. Безусловно, эти триста греков были в состоянии ях. Что-то подобное тому совершают сегодня, в своем понимании, и воюющие чеченцы. Сознательно не сравнивается ях с кодексом европейских рыцарей — тот был условным и преходящим. Ях же — понятие неизменное, биологическое — будет жить столько, сколько сами чеченцы, или чеченцы будут жить до тех пор, пока имеют это свойство»[36].

Автор вполне справедливо возводит «свойство» к неизменным биологическим началам. Народы, сумевшие выжить при минимуме гарлических предосторожностей, занимают наиболее высокие места в иерархии духа воинственности. Таковы, например, масаи, живущие в Восточной Африке. Эти безупречные воины и стихийные рабовладельцы имеют едва ли не самую своеобразную кухню среди современных народов. Будучи скотоводами, масаи особым образом делают надрез на горле пасущегося животного и выпивают некоторое количество крови. Рана быстро заживает, и уже через несколько дней животное готово к новой «дойке». По мнению исследователя-этнографа, особенно эффектно выглядят совместные трапезы[37].

В-третьих. Вампир прочно завладел нишей в структурах бессознательного — не в смысле романтических конструкций Юнга, а в том смысле, который Фрейд придает основным табу (в книге «Тотем и табу» и ряде других работ). Спрятавшийся в самых глубинах Id вампир ведет себя, как и положено, «амбивалентно», оповещая о себе симптоматическими действиями, страхами, выпадениями памяти и тщательно избегая попыток осознания. Способ его пребывания в бессознательном действительно напоминает анабиоз или «сон в гробу», который настойчиво приписывают вампиру предание и киноэстетика.

И, наконец, триумфальное восшествие вампира на киноэкраны тоже означает некую степень присутствия — опять же, весьма амбивалентную. Понятно, с одной стороны, что сам жанр фильма ужасов требует экспликации архетипов ужасного — и тут вампир с покойником подходят как нельзя лучше. С другой стороны, видеоряд с его привычной атрибутикой можно рассматривать как способ избавления от навязчивости, как попытку «отреагирования», полного гарлического очищения.

 

Туннельный эффект

 

Джелал Тоуфик в своей новаторской книге утверждает, что поведение вампира лучше всего объясняется в терминах квантовой механики. Различные состояния вампира легко уподобляются элементарным частицам, а актуализация той или иной определенности достигается через туннельный переход [38]. Образ мгновенно проскакиваемого туннеля носит скорее акустический характер (вызов из небытия с помощью зова крови, зова Океаноса), возможным же визуальным коррелятом будет конденсация кровавого тумана, тут же заменяющая обычную оптику с ее рассеянной перспективой на экран тепловизора. При этом внутренние феноменологические особенности свершившейся вампиризации практически не отслеживаемы; ближайшая аналогия — психоделический приход, только в данном случае речь идет о приходе другого существа и даже другой сущности.

Смысл туннельного эффекта в том и состоит, что «репортаж из туннеля» передать невозможно: никакие приборы не регистрируют «инобытие» элементарной частицы в промежутках между стационарными дискретными состояниями. Особенности оптики вампира зафиксированы народным поверьем, согласно которому вампир не отражается в зеркале. Если рассматривать зеркало как рефлексивное удвоение и минимальный элемент самоотчета, то с поверьем можно согласиться. Самоотчет не просто требует времени, он порождает специфическое вязкое время, наделяемое исключительной ценностью. Речь идет о становлении, о плавном переходе, в котором почти всегда находится реальность человеческого. Но знаменитое гамлетовское зависание «быть или не быть», порождающее пространство замедления с челночным движением рефлексии, напрочь исключено для вампира. Между тем только этим замедлением и санкционируется психическое — образуется «зона психе», душа в содержательном, а не символическом смысле слова.

Как раз в таком строгом, содержательном понимании вампиры, так же как и вся прочая «нечисть», лишены души. Вампир не может быть ни душевным, ни великодушным, ни малодушным — и это простая констатация, объясняющая, в частности, разницу между анимацией и одухотворением[39]. Никакая сверханимация сама по себе не создает зону психе, ведь обладать душой (психикой) — значит не терять «себя» в движениях рефлексии, проекциях воли и манифестациях желания. Негативная бесконечность души означает, что за ее пределы невозможно выйти — форма Я сохраняется в самом прихотливом ряду отождествлений и растождествлений.

За зеркальные пределы психе выводит лишь туннельный переход: проскакивание-без-зависания, мгновенная трансформация в противоположность становлению. Такие психологические коридоры объяснимого, санкционированного перемещения, как ассимиляция, аккомодация, представление (не говоря уже о воспитании и самовоспитании), слишком медленны для овампиривания, они не достигают порога туннельного перехода. В классической схеме Фрейда различаются две первичные операции Я — идентификация и выбор объекта[40]. Мерцающее, импульсивное бытие вампира в принципе может быть описано как внезапная идентификация, при которой не сохраняется даже формальная самотождественность. Строго говоря, вампир может отвечать за свои кровожадные деяния еще в меньшей степени, чем отдельный человек за первородный грех всего человечества. Но таков важнейший принцип всех человеческих устоев — отвечать за то, что неподконтрольно повседневному режиму сознания. Туннельный эффект являет собой тип трансформации, не отвечающий даже на вопрос «откуда?»; в общем случае не фиксируется и определенность (отдельность) внезапно обретенного, захваченного тела. Возьмем какой-нибудь характерный эпизод из фильма, хотя бы из уже упоминавшегося триллера «От заката до рассвета» Родригеса.

Мы видим вамггирион в действии. Инициированное коллективное тело жаждет крови и рвется к ней, не обращая внимания на инстинкт самосохранения. Герои отважно сражаются с нечистью, «теряя в борьбе» одного за другим своих товарищей. Сейчас станет жертвой еще один: клыки вампира уже оказались в роковой близости от его горла. Но вампир внезапно отступает, теряя к добыче интерес. Зритель, в соответствии с правилами игры, тут же догадывается, что бедняга уже подвергся укусу и, стало быть, «овампирился». Теперь, не приходя в сознание свершившегося факта, он мчится сквозь туннель и вот-вот присоединится к вампириону. Для нападавшего это означает, что потенциальный объект исчез с экрана тепловизора. Выходит, что датчики вампириона не фиксируют отдельной телесности, они чуют лишь круговую циркуляцию крови — не той, что уже влилась в Океанос, а той, которая еще пульсирует в замкнутости автономного круга кровообращения. Вамгшрион пребывает в непрерывной экспансии в соответствии с четкой системой распознавания «свой-чужой», регистрируемой вампирической оптикой. По идее, после исчезновения из зоны чутья всех потенциальных объектов, дальнейшее поведение вампириона должно определяться набранной «критической массой». Если некий критический уровень не достигнут, коллективное тело впадает в режим анабиоза: состояние суперанимации отзывается назад (по народной версии — криком петуха или первым лучом солнца). Если же естественная скорость набрана и рубеж преодолен, то туннельный проскок ведет в следующее состояние, в режим «штормящего Океаноса», когда разрушению подлежит уже случайная телесная дистрибуция самого вампириона.

Скорость полураспада вампириона, разделяющая разные режимы его бытия, есть некая константа, сопоставимая с такой физической константой, как скорость света. Просто скорость света, входящая в знаменитую формулу Эйнштейна Е=тс2, описывает поведение привычных элементарных частиц, прежде всего фотонов. Интересующая нас скорость проскока (ее можно назвать супербиозом в противоположность анабиозу) описывает поведение вампирионов. Она, в принципе, тоже может быть измерена — но, увы, возникают некоторые проблемы с экспериментальной площадкой. Между тем важность константы супербиоза вытекает из важности характеризуемого ею феномена. Если бы не эффект сверхдальнего проскока, самопроизвольного перехода в режим штормящего Океаноса, стойкие очаги суперанимации перекрыли бы возможность существования «простой» анимации. Или, иными словами, уничтожили бы все живое. Жизнь, упакованная в отдельные организмы, существует в тени великой константы — и человечество тут не исключение. Если бы экспансия вампириона могла продолжаться и за барьером константы супербиоза, не помогли бы никакие гарлические аксессуары.

Сквозной характер туннельного перехода, не задерживающий трансформацию в зоне психического, казалось бы, напрочь исключает очеловечивание зова Океаноса: откликнувшееся на зов существо не может быть человеком; оно, по определению, вампир. Все это так, если речь идет о границах психе-души, об универсальном психологическом измерении. Но в сфере разумности, также обретенной в разломе антропогенеза, туннельные эффекты находят свое применение. «Могущество разума лишь столь велико, насколько он решится сначала отпустить себя, а затем и восстановить себя из абсолютной разорванности»[41], — эти слова Гегеля указывают на динамический аспект разумности. Эталоном абсолютной разорванности как раз и является дискретно мерцающий режим бытия вампира. Вампирическое входит в игры разума как показатель скорости — скорости схватывания в кантовском смысле и, прежде всего, скорости негации. Принципиальная проницаемость мира для мышления есть результат использования туннельных переходов и туннельных эффектов — и пусть даже итоговая картинка оказывается предельно смутной, расплывчатой, как на экране воображаемого тепловизора, — но именно она обеспечивает данность мира в состоянии сразу. Дальнейшая работа рефлексии под картезианским девизом ясного и отчетливого постепенно очертит контуры «хороших форм», выявит и зафиксирует нужные контрасты, создаст точки отсчета для последующей энумерации. Вампир — плохой феноменолог, зато он настоящий мастер трансцендирования.

Психическое отделено от зоны сверханимации не только содержательно, но и в строго определенном формальном смысле. Формальный принцип запрещает трансформации и тем более туннельные переходы на территории психе; нарушение «запрета» попросту означает слом психики (психоз), самым характерным признаком которого как раз и является немотивированность переходов, отсутствие мостика между поведенческими диспозициями: настроение перестает быть постепенно меняющимся фоном, оно становится результатом мгновенного перестроения.

Вампирический приход в ряде случаев оказывается идеальной моделирующей системой безумия: эпилептический припадок, кататонический ступор, калейдоскопическая смена состояний при паранойе, шизофреническое раздвоение или мультипликация личности — все это следствия расщепления целостной психики на отдельные голоса, приказы или команды[42]. Часть таких приказов хранится в коллективном бессознательном как наследие антропогенеза.

Принципиальное различие между синтезом вампириона и фатальными шизотенденциями состоит в том, что в последнем случае отсутствует единый полюс притяжения, отсутствует даже такой слабый эрзац-регулятор единства, как логика. Именно поэтому обитатели сумасшедшего дома представляют собой самый неорганизованный коллектив на свете. Иными словами, все вампиры счастливы одинаково, а каждый шизофреник несчастен по-своему. Но есть и сходство, состоящее в том, что даже локальные одержимости, неспособные к трансляции за пределы данного тела (расщепленного архипелага психе), приводят к резкому повышению физической силы (силы маньяка), поскольку устраняется зависание и перекличка голосов сменяется диктатом единственного слышимого голоса.

Таким образом, можно отметить любопытное обстоятельство: если в норме человек характеризуется самым низким КПД использования своих физических возможностей (на порядок ниже других млекопитающих и тем более насекомых), то в состоянии вампириона, когда происходит прорыв сверхвитальности, КПД оказывается максимальным, сравнимым лишь с другими прорывами Ж1, наподобие уже упоминавшихся нашествий саранчи или термитов. Исходя из сказанного, можно понять, как безобидные некрофаги-палеоантропы, проскакивая через туннель зова крови, превращались в Хищника, по сравнению с которым саблезубый тигр был просто киской.

 

Ressentiment

 

В этом пункте метафизика вампиризма образует целый узел превратностей. Гарлические предосторожности смыкаются с интеллектуальным реваншизмом, упадок витальности — с торжеством гуманизма, психологическая экспансия сопереживания, проникновения в душу другого замещает форму проникновения в другого, инициированную голосом крови. Что случилось с вампирами, какова доля остаточного вампирического начала в универсуме человеческого на сегодняшний день? Наконец, что будет, если продуценты гарлических цивилизаций, микровиталы, смогут установить тотальные глушители на всех каналах трансляции зова, если, так сказать, в оппозиции «свежее — консервированное» первый полюс исчезнет вообще?

Ответить на все вопросы сейчас не представляется возможным — требуется еще множество исследовательских усилий и, прежде всего, совершенствование вампирической оптики как метафизического инструмента. Но осуществить предварительный экскурс можно, оттолкнувшись от фигуры Ницше. В работе «К генеалогии морали» Ницше вводит понятие ressentiment, оказавшееся едва ли не самым плодотворным в наследии великого мыслителя[43].

В кратком изложении суть дела выглядит следующим образом. Формирование европейской цивилизации сопровождается вымиранием «господина», для определения которого Ницше вводит несколько пробных терминов: «благородный», «Ubermensch», «свободный ум», «человек прямой чувственности» и др. На смену приходит одомашненный, «изморалившийся» персонаж, человек рессентимента, по своему экзистенциальному проекту не имеющий почти ничего общего с благородным господином[44]. Результатом этой грандиозной перемены стала психологизация экзистенции, или формирование вторичной, отраженной реактивной чувственности.

Прямая чувственность есть калейдоскоп чистых состояний души, где гнев, ликование, скорбь или ярость являются эталонами однородных, насыщенных аффектов. Состояния не наслаиваются друг на друга, а последовательно предъявляются к проживанию и, что для нас самое важное, не вступают в смешение: не образуют химер. Раскладка прямой чувственности господина характеризуется единством воли и желания в каждом отдельном модусе бытия. Интенсивность, простота и бесстрашие суть главные модальности чистого кристалла души. Ressentiment знаменуется преобладанием вторичного, реактивного строя аффектов и вялотекущей реакцией взаимодействия (лучше будет сказать «взаиморазъедания» автономных модусов бытия, в результате чего образуются многочисленные контаминации, исследованием которых и занимается психология во всех ее ипостасях. Возникают зависть, злорадство, раздражительность, робость и еще великое множество сложных промежуточных состояний, для описания которых литература не жалеет произведений: сама художественная литература становится регистрацией рессентимента по преимуществу.

Для описания химер и разоблачения подмен не жалеет эпитетов и Ницше: тут и «малодушие, выдающее себя за кротость», и «бессилие, пытающееся перелгать себя в сострадание» — словом, весь парад христианских добродетелей. Происходящий массовый синтез химер расценивается преимущественно как фальсификация и измельчание, хотя Ницше и признает, что «лишь теперь человек становится интересным животным». Немудрено: ведь речь как раз идет о зарождении сферы psyche, о возникновении психологии как персонологии, перенесенной затем и на психологию отдельных способностей[45]. В зависимости от точки зрения можно сказать, что человек становится «духовно богаче», а можно расценить процесс как захламление чулана: если чулан заставить всякой рухлядью, он несомненно окажется более содержательным и наполненным, т. е. окажется «богаче» — но богаче всякой дрянью. Именно такова позиция Ницше в отношении к рессентименту.

Нас, однако, интересует другой аспект вопроса: нельзя ли рассмотреть рессентимент как фундаментальную гарлическую предосторожность — последовательную стратегию практического разума со всеми его хитростями по отношению к зову Океаноса, пробуждающего в человеке сверхчеловека, сверхвитальное и метаперсональное существо? Для подобной трактовки есть немало оснований. Ведь, в сущности, главным результатом психологической революции стало формирование разветвленного имманентного пространства аффектов, где преобладают полутона и смешанные состояния и практически отсутствуют чистые линии. Принцип воспитания-становления помещается во главу угла экзистенциального проекта гарлической цивилизации. В каком направлении ни пересекай царство рессентимента, везде обнаруживается его ведущий конституционный принцип — запрет туннельных эффектов. Трансформации и трансмутации повсюду заменяются вживанием, постепенным обретением определенного (а еще чаще неопределенного) микровитального состояния.

Возможность проследить переходы практически совпадает с границами вменяемости и юридической вменимости. Деяние, совершенное в состоянии аффекта, расценивается двояко: если оно спровоцировано обстоятельствами, исключившими становление, ббльшую часть вины перекладывают на провокатора, вызвавшего вспышку ревности, ярости, гнева и других витальных состояний, не позволивших воспользоваться гарлическими предосторожностями. Если же состояние аффекта не спровоцировано агентом, действующим по правилам рессентимента, юридические регулятивы уступают место психиатрическим (медицинским). Маньяк есть человек, точнее, существо, спонтанно пренебрегающее гарлическими предосторожностями и потому принципиально непостижимое и смертельно опасное для микровиталов. Непостижимость здесь означает прежде всего недостижимость скорости туннельных эффектов на трассах психологического становления. Психологические объяснения и, в частности, психологические мотивировки применимы только к малым скоростям: к «воспитанию чувств», к блокирующим друг друга реактивным, микровитальным состояниям и прочему многоцветью рессентимента. Мастера сплетения убедительных мотивов еще надолго останутся кумирами внимающей публики. Тезис Флобера «Мадам Боеари — это я» представляет собой (в известном смысле) тривиальную констатацию пребывания в сфере психического, на территории psyche, где переключение передач осуществляется в диапазоне привычных небольших скоростей, исключающих «отрыв от земли» — трансформации и трансмутации. Другое дело сказать «Носферату — это я»: тут никаким психологическим реализмом и не пахнет, поскольку вообще пахнет не психологией, а живой, текущей по малому кругу кровью, взывающей о преодолении разобщенности.

Вживание, включая его основные, исследованные Фрейдом модусы — отождествление и выбор объекта, — есть, конечно, некий способ иноприсутствия. Но перемещение в иноприсутствие лишь тогда психологически убедительно и вообще психологично, когда начальный и конечный пункт регулярно перекликаются друг с другом, когда они соединены реверберацией зова. Пусть первичная «идентификация с отцом» задает возможность последующих идентификаций с героями (например, литературных произведений), в любом случае речь идет о близости, о