Размышления о женском призвании.

МОНАХИНЯ N

Дерзай дщерь

Выжми себя покаянием.

Пора наконец приняться за свое захламленное жизнью сердце...

(Олеся Николаева)

“Пойду к Отцу моему”

М. аккуратно посещает храм, где, по ее словам, “очищается”: “И верится, и плачется, и так легко, легко” — цитирует она с воодушевлением. Романтическая взвинченность настораживает; действительно, однажды М. разговорилась и потрясла терминологией, более чем странной для православной прихожанки: аура, аккумуляция биоэнергии, эпоха Водолея и даже Космический Разум. Еще она поделилась интимными подробностями биографии, щеголяя немыслимой раскованностью:

— Я по гороскопу Телец, собственница и ревнива... всегда ухожу первая, длить отношения некрасиво, если нет доверия...

Возражения ничуть не поколебали ее уверенности: даруемая Богом и Православием свобода допускает любую широту взглядов, а что до внебрачных связей, то “Христос простил именно ту грешницу, которая возлюбила много! ”. Между прочим, касательно евангельского эпизода у М. немало союзниц, не разумеющих, что много (т. е. сильно) грешница возлюбила — Христа. Таким образом, присутствие в церковной ограде еще не означает Православия.

В.В. Розанов сто лет назад констатировал: в современном мире Христос имеет дело отнюдь не с “естественными” рыбаками; теперь Ему, чтобы пронизать чью-нибудь душу, нужно преодолеть громадную толщу мусора: гимназию, университет, казенную службу, танцишки, флиртишки, знакомых, друзей, книги, Бюхнера, Лермонтова... Человек третьего тысячелетия вычеркнет, пожалуй, Бюхнера с университетом, а то и с Лермонтовым, но придется включить многое другое, к примеру, жирный слой всякой всячины хотя бы из TV, которая стократно перевесит розановский список. Не говоря уж о потоках грязи, изливаемой с экрана, — мы прилежно воспитывали в себе “окамененное нечувствие”, когда изо дня в день с интересом наблюдали, как мучают, терзают, убивают — и при этом пили чай; мы незаметно приучились пренебрегать нравственными критериями, когда любовались остроумным аферистом, обаятельной проституткой, сентиментальным бандитом. “Аще видел ecu татя — текл ecu с ним, и с прелюбодеем УЧАСТИЕ твое полагал ecu”...

Коль скоро сердце загорелось желанием идти к Отцу — необходимо извергнуть вон мусор и грязь, все эти свинские рожки, питавшие нас “на стране далече”. Но как! Они же съедены и переварены, они у нас в крови, они неотделимы от нашей бесценной неповторимой личности! Элизу в “Пигмалионе” Б. Шоу научили грамотно вести беседу о погоде — и она блистала стерильной речью, пока разговор не коснулся знакомой темы; тут, получив сигнал, мгновенно включилась толща подсознания и тонкая леди заговорила на родном жаргоне:

— А я смекаю, кто шляпку спер, тот и тетку укокошил!

Так и мы; с ходу усваиваем христианские термины — “искушение”, “брань”, “помыслы” — но к Богу не приближаемся; Ему нет места в толчее “культурных ценностей”, которыми мы напичканы до отказа. При просеивании их сквозь тонкое сито евангельских заповедей возникает справедливое опасение: останется ли после хоть что-нибудь? И правда, отложив романы и отключив телевизор, жалуемся на “пустоту, маразм и отупение”. Что ж! Самым плодотворным будет зафиксировать открытие: вот она, бедная моя душа — слепая, глухая, безсловесная дурында — зато подлинная, натуральная, без фальшивых цветастых наполнителей.

Перемена мыслей.

С греческого “покаяние”, “метанойя”, переводится как “перемена мыслей”; несомненно Евангелие обозначает этим словом радикальное изменение всего мировосприятия, а вслед за тем — всего человека. Легко ли изменить свой ум, можно судить по опыту тех, кто лечился от наркомании: главная проблема, оказывается, не в физиологической зависимости, а в стереотипе мышления, в той схеме, которая впечатана в мозг и программирует наши цели, желания и поступки.

Нас не учили.

Многие отождествляют покаяние с исповедью и ожидают немедленных результатов: я перечислила все свои грехи, почему | же они меня не оставляют? Другие путают покаяние с раскаянием: бурно сожалеют о своем прошлом, еще и приговаривая: “нас не учили”, “мы не знали”, и тоже остаются без плода. Вспомним героиню “Унесенных ветром”, знаменитого романа Маргарет Митчелл, который все мы, хоть и тайком от самих себя, прочитали — романа, бичующего женские пороки столь же безжалостно, сколь и безошибочно: рука автора — ведь женская! — не знает пощады. Скарлетт, воспитанная матерью-христианкой в правильных понятиях долга, кротости и жертвенной доброты, признает эти высокие идеалы, но оставляет их “на старость”, желая прежде насладиться всеми радостями жизни; постепенно слепой эгоизм и необузданное тщеславие все более порабощают ее живую, щедро одаренную горячую душу, уделом которой становится ранняя усталость, нравственное опустошение и боль одиночества, заглушаемая алкоголем.

“Я подумаю об этом завтра” — неплохая порой формула, может удержать от крайностей отчаяния, но ведь и завтра ничто само собой не исправится, ибо наказание наше растет из нашего же сердца; и честная писательница ставит точку, не видя способов осчастливить героиню. А честная читательница, вздохнув над горькой судьбой обаятельной, несмотря ни на что, американки, примерит на себя ее страсти, извлечет уроки женской логики и порадуется, что в Православии есть покаяние.

Нам предстоит лечение — небезболезненное и весьма длительное, о чем повествуют притчи о Царстве Небесном (Мф. 13); Господь сравнивает процесс его возрастания внутри нас (Лк. 17, 21) с ростом горчичного дерева из крохотного зернышка, почти из ничего — оно может достигнуть, как в Палестине, высоты до четырех метров и принесет плоды, но понадобятся годы и годы. Или образ закваски: вскиснуть, перебродить предстоит трем мерам муки; много это или мало? В Толковой Библии (под ред. Лопухина) объясняется: еврейская мера (сата, эфа) вмещала 432 яйца! Один священник утверждал: чтобы всё переквасилось, монаху нужно двадцать лет; не монаху, наверное, больше; безошибочным будет считать — вся оставшаяся жизнь.

Нескончаемая битва! Ее технология четко представлена в Житии преп. Марии Египетской; жестокий пустыннический подвиг сегодня, конечно, неповторим, но в чем-то и мы, такие слабые и ничтожные, можем подражать великой Марии. Вспомним: семнадцать лет, соразмерно семнадцати годам самозабвенного разгула плоти, преподобная сгорала в огне сладострастных ощущений, мучилась от воспоминаний о былых наслаждениях, корчилась от стыда и отчаяния, теряя надежду вырваться из порочного круга. Но каждый раз, когда угнездившаяся внутри гадина поднимала одну из множества своих мерзких голов, подвижница ополчалась на нее, падая ниц, к ногам Христовым, и всем существом исповедуя совершенное безсилие, нищету и наготу душевную⁷, плакала и умоляла Бога о помощи — и Он посылал утешение. Его милость, Его благодать становились ее оружием, но победа принадлежит ей: ведь это она страдала и боролась.

Карабкаться изо всех сил.

 

Выжми себя покаянием — формулирует преп. Ефрем Сирин. Возникает грубоватая ассоциация: стираешь белье, на вид не такое уж грязное; полощешь, выкручиваешь — стекает липкая, мыльная жижа; опять полощешь, опять выкручиваешь, и опять вода скользкая, мутная... удастся ли когда-нибудь досуха выжать из себя гниль и сырость, чтобы осталась ничем не разбавленная самая суть... Покаяние есть завет (договор) с Богом об исправлении жизни, как говорил св. Иоанн Лествичник. Решаясь идти за Христом, заключаем с Ним союз, соглашение: Он вытаскивает нас из болота, но и мы обязаны карабкаться изо всех сил — или хотя бы не упираться, то есть не искать в себе достоинств, не придумывать оправданий, не прикрывать безобразие страстей благовидными названиями, одним словом, не выдавать вонючую помойку за цветущий сад. “Братцы! За что купили, за то и продавайте”, — призывал старец Леонид (Лев) Оптинский. Не рвись немедля достигнуть совершенства и не удивляйся своим падениям, хотя прошел уже целый месяц или целый год новой жизни. Одна бывшая дама сразу по крещении бросила курить, а спустя сколько-то времени закурила вновь и пришла в отчаяние. Родственник-христианин успокоил ее: это очень хорошо, иначе ты бы думала, что уже святая. Падениям “надлежит быти”: наши гнусные порывы, подлые инстинкты, мерзкие привычки пусть выползут наружу, иначе же не узнать, какие внутрь нас гнездятся гады. “Кто возжигает огонь (веры), терпит сперва от дыма (страстей)”, — говорила преп. Синклитикия.

Беги от Егтпта.

Лукавый пол! Твой дар лишь только лицемерить!

(Иван Дмитриев)

...Несколько дней ходила с температурой, пока не случился обморок; “скорая”, больница, градусник зашкаливает, бред и галлюцинации: какие-то черные, мохнатые, невыразимо страшные твари раздирают мне грудь, вижу свои легкие в лохмотьях и понимаю, что добираются уже до сердца — тогда конец, и кричу:

— Господи! Ведь умираю!

И тут сверху, с неба простираются белые прозрачные руки, задергивают, стягивают ткани, плоть мою, преграждая вход этим страшным, а сердце забирают и уносят ввысь. Мне хорошо, боль прошла, я наслаждаюсь покоем и плачу в полузабытьи... Через сколько-то времени вижу опять прекрасные руки и мое сердце в них... маленькое, сморщенное, серое, как баранья печенка из холодильника... и так брезгливо бросают его мне, и слышу голос:

— Богу не нужно твое ледяное сердце!

Имя Вера словно тоже свидетельствует о незаурядной мистической одаренности рассказчицы, которая сподобилась необыкновенного видения. Ей в одночасье открылось то, до чего другие дозревают годами. Не обстоятельства, не эпоха, не погода, не друзья, не враги — виной всему этот мерзлый комок, от которого “исходят злые помыслы” (Мф. 15, 19) и который не оживет, пока мы глядим на себя с полными сострадательных слез глазами и втайне надеемся, как героиня известного романа, что явится некто и скажет: “Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю! ”. Любая из нас поведает с тихой грустью, как с детства терпела от непонимания, как окружающие не ценили, как возводили клевету (волшебное слово — мигом аннулирует любую критику в наш адрес!), как предавали и воздавали злом за наше добро.

Христа тоже гнали.

— Знал бы ты, сколь я пережила! — возражала пожилая прихожанка священнику, призывавшему ее открывать свои грехи.

Кухарка, увольняемая из религиозной организации за воровство, патетически восклицала:

— Христа тоже гнали!

Зато милая и весёлая Е., сумевшая и семью сохранить, и детей довести до Церкви, печально говорила:

— Одни ошибки! Погляжу назад — чего только ненаворочено, и всё — моими собственными руками.

И стишок на эту тему читала, забылся теперь.

Привыкая жить с Богом, мы постепенно приобретаем опыт доверия и отдаем себя в Его волю, как в руки умелого Скульптора, отсекающего от уродливой глыбы всё лишнее, чтобы засиял скрытый под пластами мертвого камня образ Божий, в котором и содержится сущность человека, неповторимая драгоценная пред Ним личность. А “пока мы лиц не обрели”, нам свойственно сочинять себя по какому-то, не обязательно даже высокому, но чем-то привлекательному образцу, состряпанному из романов и фильмов, и эту карикатуру выдавать за свою неповторимую душу, и внушать ложный образ окружающим, в том числе и духовнику на исповеди.

А всего-то и нужно: “У меня нет мужа”. Ведь могла бы сказать: на охоте, мол, или коз пасет — в конце концов даже не очень и солгала бы, имела же кого-то. Но сказала правду, не формальную, а настоящую, выражающую суть отношений: мужчина не был ее мужем. И, несмотря на вопиющее нарушение благочестия, удостоилась великой милости от Христа. Он ведь всё знает и поэтому не ждет от нас “успехов”, с победным рапортом о том, сколько грехов побеждено и сколько еще осталось победить, чтобы получить льготную путевку в рай.

Самарянка обрадовала Господа искренностью. Но мы предпочитаем “приличия”, тщательно пряча, даже от себя, мириады мелких пакостей — из-за их кажущегося нам уродства, неблаговидности, несообразности измышленному “идеалу” — и тем самым загоняя их поглубже внутрь, где они продолжают гнить и отравлять нас — причем и физически. Известно, что болезни желудка свидетельствуют о неудовлетворенных амбициях, а “ком в горле” — о беспринципности (глотаем всё, избегая конфликта), а ревматизм и артроз — о ропотливости нрава, вызывающей перенапряжение мускулов и т. д.; кому интересно, можно почитать специальные книги, их уже много. Легче признаться в убийстве (аборте), потому что есть лазейка оправдаться неблагоприятными материальными и другими обстоятельствами — чем в зависти, лживости и кокетстве, которые невозможно мотивировать “объективной необходимостью”.

Горькое лекарство.

Стыдно, о да. Но именно стыд и оказывается самым целительным средством, если только мы не наловчимся преодолевать его, уговаривая себя перед исповедью: “все так делают... я не грешнее других”. Необходимо принять это горькое питье, эту чашу позора, в которой не видно дна. Лицемеря и скрывая симптомы, мы препятствуем Врачу в лечении нашей души; болезнь тогда развивается во всё более сложном притворстве, обезсиливающем личность: ложное “я” непрочно, неустойчиво, и в конце концов не тронутая покаянием природа прорывается — истерикой, депрессией, отчаянием, вплоть до сумасшествия и попыток суицида.

И, пожалуйста, не говорите, что наказывает Бог! Возможно, и Ева после грехопадения нашла миллион оправданий: например, зачем это Он понавешал тут красивых плодов, которые нельзя есть, почему дал мне безвольного мужа, который позволил себя уговорить, и, наконец, совсем уж безотказное, все дочери Евы усмиряют им разбушевавшуюся совесть: такой уж Он меня создал!

Не мучай себя и других вопросами и недоумениями. Дай место времени. Доверься Богу; неверный образ Бога, Которого мы представляем по своему образу и подобию, наделяя злопамятностью, брюзгливостью и мстительностью, порождает массу глупостей. “Господь не такой жестокий, как мы”, — говаривала одна старушка. Не смей никогда допустить к себе смрадную мысль: Он не простит! — что бы ты ни натворила, даже такое, чего сама не простила бы никогда и никому. Ежедневно неопустительно читай Евангелие и утешайся примерами обращения Его с подобными нам грешницами: Он знал про них всё, но никого не отверг и даже не читал нотаций, а с любовью и терпением возвращал Своему заблудшему созданию статус чада Божия и надежду на исправление.

Я же так нужна.

САМОлюбие наше — корень всему злу; оно, пишет преп. Амвросий, если дотронуться до него пальцем, кричит “кожу дерут!”; на клиросах почти всегда накаленная атмосфера: всякое замечание регента встречает отпор в форме обид, слез или оскорбленного молчания; зато там, где нам оказывают уважение, мы способны вытерпеть любые неудобства. В исповедальне Лавры паломница жалуется, как загружена сверх сил на приходе: и торгует, и газету выпускает, и по властям бегает — помолиться совсем времени нет! Но когда духовник советует всё это сократить ради единого на потребу, глядит на него, как на несмышленыша:

- Что вы, батюшка, я же так нужна!
Сладостное ощущение незаменимости и власти порождает широко распространенный на приходах конфликт:

- Вровень с настоятелем хотят быть, — вздыхает один священник.

• Да нет... чуток повыше, — поправляет другой.

Но отказ от положения, которое кажется слишком высоким для нас, вовсе не является признаком смирения: как правило, он означает опасение, как бы на новом месте не вылезло наружу несоответствие, болезненное для нашего самолюбия. “Не беда, — писал старец Оптинский Макарий монахине, боявшейся согласиться на должность казначеи, — не справишься, так сместят”. Вот простота! Кому она доступна?

Монахиня Л., поставленная начальницей скита, отупев от слез и тяжких дум, машинально листала под руку попавший том св. Феофана Затворника, и в глаза ей бросилась фраза из его письма: “Нет никого пригодного к своей должности, даже водовоза...”. Бедная Л. рассмеялась и вдруг поняла, что все ее муки — “от высокоумия”, от нафантазированных идеалов, к достижению которых она возомнила себя готовой. Другая монахиня, адресат преп. Амвросия, “по смирению” отказалась от послушания и так изводилась потом, что старец уличил ее в двоедушии: “Иное ты мне писала, а иное думала. На словах была покойна, а на деле беспокоилась, что лишилась казначейской чести и сопряженного с нею значения в монастыре”.

Тщеславие просто одна из форм, в которую переливается наш эгоизм. Грех этот присущ в той или иной степени всем земнородным; у мужчин он обычно проявляется в наивной похвальбе, ради компенсации кажущейся своей малости или неудачливости; будучи распознан после чтения соответствующего текста у Лествичника, при самонаблюдении он проходит, как детская болезнь. Наше же тщеславие сравнимо разве что с повиликой, неистребимым сорняком-паразитом: не имея собственного корня, она обвивает любое растение, какое встретится, и губит его, иссушая.

 

Свет мой зеркальце…

Мы с раннего детства смотрим на себя чужими глазами, оцениваем со стороны, желая, конечно, быть объектом восхищения: “Свет мой зеркальце, скажи...”. Маленькая девочка, примеряя новый наряд, лепечет в экстазе:

— Какая па-а-а-тя!

Она спела — ей похлопали, спела еще — похлопали, наконец, когда репертуар исчерпан, объявляет:

• Теперь я перекувырнусь, а вы опять похлопаете!

Детское простодушие извинительно, но оно скоро проходит, а готовность хоть перекувырнуться, но чтоб похлопали, сидит в нас чуть ли не до гробовой доски.

Успех у других — порой неосознанно — становится главной целью всей жизни; очаровывать, пленять, расшибаться в лепешку, чтобы непременно нравиться; и, бывает, мужчины ни при чём: иную болезненно заденет нерасположение чужой собаки или кошки! “Шастают” по выставкам, премьерам, одолевают непроходимые авангардистские романы, чтобы в подходящем обществе небрежно уронить фамилию или цитату и тем засвидетельствовать участие в служенье муз. Православные с той же истовостью посещают престольные праздники, всех архиереев в лицо узнают и сплетничают про них, как про артистов, демонстрируя посвященность в высшие церковные секреты.

Хлестаков хвастает с упоением, без определенной цели, а мы большей частью — стремясь вызвать зависть. Еле живая, на больничном одре, еле слышным голосом:

— Если б ты знала, сколько стоила операция... зато, конечно, профессор... всё на самом... самом высоком уровне...

Когда рассказывают о романах и флиртах, козыряют даже не достоинствами покоренного, а поражением многих соперниц: важно предпочтение перед другими, первенство, да и о духовниках говорят совершенно в тех же выражениях, что и о поклонниках:

• Я-то прямо в келью к нему иду, он меня любит.

• Он (известный старец. — Авт.) сказал: вы не такая как все, вы сами можете советовать.

Впрочем, может, и сказал, только вот интонация осталась за кадром.

Страшно сказать — даже грязь свою мы пускаем в оборот, “торгуем исповедью”, по выражению преп. Ефрема Сирина; даже грехи используем, чтобы произвести впечатление исключительности: никто в целом свете не достигал столь бездонной глубины падения! И целые тетрадки исписываем литературно обработанными излияниями, которые вдохновенно, с выражением, часами, всхлипывая в нужных местах, декламируем духовникам.

О. Александр Ельчанинов пишет о старушке, считающей себя окончательно благоустроенной религиозно, как она комментировала прочитанное:

• Ах, вот это совсем моя мысль, это надо выписать!

М. Д. продвинулась дальше: превознося известную высоко духовную книгу, она восклицает:

— Почему не я ее написала? Это я должна была написать!

Искреннее, тяжкое, упорное тщеславие делает нас безнадежно одинокими и слепыми, ибо видим только себя, слышим только свое, меряем мир и людей исходя из отношения к себе; это уже другая ступень вверх по лестнице, ведущей вниз.

Вот полезная для самоиспытания сентенция из романа Джейн Остин (начало XIX века): гордость и тщеславие — разные вещи, хотя этими словами часто пользуются как синонимами. Человек может быть гордым, не будучи тщеславным. Гордость скорее связана с нашим собственным о себе мнением, тщеславие же — с мнением других людей, которое нам хотелось бы, чтобы они составили о нас.

 

За стеной.

Я дьявола за то люблю, Что вижу в нем — мое страданье. (Зинаида Гиппиус)

Никто не ценит.

До тридцати лет Н., хотя красота ее привлекала многих, так и не вышла замуж; попытка “устроиться” в монастыре превратилась в сплошной кошмар: при любом обращении к ней, самом дружелюбном, она краснела и бледнела, легкое замечание мгновенно вызывало слезы, а чтение за трапезой, когда публично исправили ее ошибку, завершилось бурными рыданиями, до судорог и обморока. Клинический случай, да! Но, наверное, многим из нас знакомо тяжелое состояние загнанности, порождаемое той же самопоглощенностью: устала, никто не ценит, не понимает, не любит; и всем без исключения свойствен мерзейший способ поставить на место любого, кто имел неосторожность ранить или только задеть женское самолюбие: остекленевший взгляд в сторону; на вопрос “что с тобой?” принужденный ответ сквозь зубы “все нормально” — тоном, выражающим холод и презрение — проклятая мелочная бабья мстительность, во мгновение обличающая, какова в действительности цена нашим разглагольствованиям о прощении, кротости, милости и прочих высоких истинах христианства!

Конечно, женская гордость не посягает на крайности: ну там завоевать мир или изменить его посредством единственно верного учения; она, напротив, норовит замкнуться во внутренней тюрьме, оградиться СТЕНОЙ от всего, что может угрожать единственно дорогому — своему “я”; заСТЕНчивость скрывает мертвую пустыню Снежной королевы, свободную от каких бы то ни было обязательств, не возмущаемую чужим страданием, глухую к воплям о помощи; под маской сдержанности, скромности, загадочной молчаливости таится самовлюбленное чудовище, равнодушное ко всему на свете, кроме собственного благополучия. Оно может зайти далеко и стать опасным: именно “застенчивые”, по наблюдениям психологов, тиранят своих близких, третируют беззащитных, становятся “фуриями революции”. Недавний факт: ничем не привлекающая внимания молчаливая старушка, ютившаяся в бедном домике на краю поселка, разоблачается как глава секты сатанистов, совершающих ритуальные убийства. Милостью Божией надо считать, что их, как правило, поражает безумие: человеческие попытки безсильны сокрушить демонскую твердыню.

“Я утешился, увидевши из письма вашего, что вы уже не так умны, как были прежде”, — целительная ирония святителя Игнатия много открывает о той, кому адресована, и не только о ней. Умничанье обыкновенно предполагает, что мы яростно отстаиваем собственные взгляды и привычки (свою гармонию), даже если они вступают в очевидное противоречие с христианством; в наше время, когда для женщин не только светское образование почти обязательно, но открыто и богословское, им очень даже есть что предъявить, если не согласны. Нам, таким ученым, таким оригинальным и ярким, совсем не подходит православная доктрина смирения (которое, при отсутствии опыта, отождествляется с трусливым соглашательством и рабством) и, ополчаясь на нее, мы толкуем о божественной свободе, о непозволительности замораживания живой души уставами и об уникальности собственного пути в подчинении непосредственно Христу.

Орган послушания.

...Монахиня, но пострижена и живет в миру, потому что нынешние монастыри-“колхозы” не отвечают ее возвышенным духовным запросам (монастырские таких за глаза называют “шаталова пустынь”); книжница, всё знает — теоретически; пишет в газеты против архиереев, читает лекции по нравственному богословию, энергична, обаятельна сокрушительной искренностью и горячностью; вызывающе-игривым тоном объявляет:

— У меня совсем нет органа послушания! Другая, тоже мирская монахиня, создает целое учение о “безжизненности” и отсталости “традиционного” монашества, о приспособлении его к нуждам современности, к жертвенному служению в школах, больницах, тюрьмах. Доброе дело, но зачем же постриг принимать? Давать обеты, не содержащие ни словечка о долге перед страждущим человечеством, но, наоборот, обязывающие к отречению от мира, пребыванию в монастыре до последнего издыхания, целомудрию, послушанию даже до смерти и “вольной в общем житии сущей нищете”! Не привлекает ли таковых монашество как видимый знак христианского совершенства: живущие в миру, в отличие от монастырских, апостольник под серый платок не прячут: зачем скрывать свою отстраненность от толпы, принадлежность к ордену избранных? Конечно, в активной благотворительно-миссионерской “борьбе за человека” все добродетели сияют и вознаграждаются: и люди хвалят, и газеты пишут, и автомобили дарят, как превозносимой миром матери Терезе. Какое может быть сравнение с монастырем, где тебя именно за образование пошлют на коровник, а в ответ на стоны и недоумения скажут: “терписмиряйсявсехлюби”; какая же выгода для “гармонии” день за днем и год за годом взращивать “сокровенного сердца человека”, и, хотя он еле жив, заставлять его молиться, то есть, кровь проливать, и никогда, никогда не знать успеха, проваливаться

на каждом экзамене и, малодушничая, отступать, и всё опять начинать сначала!

“Вся беда от слишком широких кругозоров”, — заметил святитель Феофан Затворник.

Что окажется в нас несогласное с заповедями Божии-ми и правилами святоотеческими, в том должно приносить покаяние и смиряться пред Богом и людьми, а не придумывать новые правила в свое оправдание. Так говорил великий старец преп. Амвросий Оптинский

Остерегаться подделок.

Много в жизни я встретила зла, Много чувств я истратила даром, Много жертв невпопад принесла. (Каролина Павлова)

 

Приложи душу к … салфеточке.

“Женщины с их большим сердцем имеют большую ревность к духовному: они много не раздумывают — верят и идут дальше. Что же делает диавол? В то время как они, имея такое сердце, могли бы много преуспеть, диавол в конце концов похищает его у них”. Горькую для нас правду схимонах Паисий подкрепляет ярким примером: “Как-то одна женщина прислала мне одеяло. Оно было всё изукрашено. Она там сделала вы-шивочку, вышивочку, а потом еще нашила кружева, кружева, кружева. Бедненькая! Сколько радости она испытала, когда делала все эти вышивки и кружева, тогда как я радовался,когда обрезал ножницами все эти украшения и выбросил. Эта женщина не чувствовала радости о Христе, но находила ее в вышивке”? Вот: до Бога, как говорится, далеко, а вышивка — оно и благочестиво (для батюшки же ладила одеяльце!), и приятно, как творчество, а главное, доступно и понятно.

Приезжие дамы прикладываются к чудотворной иконе, привычно, не проявляя никаких эмоций, но услышав, что риза украшена драгоценными камнями, надолго “впиваются” в нее оценивающим взором.

С, художница, придя в храм, переключилась на христианские сюжеты: рисует ангелочков, вербочки, свечечки... досконально разбирается в иконописных школах и направлениях, в комнате все четыре стены увешаны иконами... но сама она практически ничуть не изменилась: тот же апломб, то же самоупоение, тот же богемный “устав”: вдохновение посещает на рассвете, поэтому попасть в храм на литургию нет никакой возможности.

Р., с первых шагов покоренная церковным пением, поставила задачу попасть на клирос и добилась своего. Она круглосуточно занята интригами, воюет то с регентшей из-за низкого тона, то со старостой из-за низкой оплаты; знакомой, предложившей поехать на престольный праздник в новопостроенный храм, надменно отвечает:

— Я каждый день в храме!

Благочестивые мелочи.

Как легко, отвлекаясь на мелочи, мы забываем о цели — и чем “благочестивее” выглядят мелочи, тем обычнее затуманивается, тускнеет цель. Диавол имеет огромный опыт в этой области; начиная от первого грехопадения, он для нашего погубления умело использует наши же достоинства, добрые качества, присущие нам от природы. Бог наделил “мать всех живущих” общительностью, отзывчивостью — а мы отзываемся на зов сатаны. Господь вложил в нас, как средство защиты, потребность послушания — мужу, — а мы слушаемся кого попало, но чаще и охотнее того, кто льстит: становимся рабами лжестарца, лжепророка (которого единственное достоинство длинная борода) — за то, что он выделил нас из толпы, заворожил звучными словами и, взяв за рукав, пообещал спасать. Господь одарил нас высокой способностью понимать и ценить прекрасное — и как же далеко от Него уводит нас пресловутый эстетический вкус! Мы не удовлетворяемся необходимым; обретаясь где угодно — в поезде, в больнице, на необитаемом острове — в кратчайшие сроки обрастаем уймой новых вещей, в которых еще вчера нимало не нуждались; даже нестяжательницам-монашкам трудно сохранить равнодушие к “гуманитарным” цветастым тряпкам, которых им уж точно не надеть никогда; но не имеют сил отказаться, если предлагают пусть и ненужное: платочек, рубашечку, носочки — завтра ведь не предложат! В МШЕЛОИМСТВЕ не каемся, да никто и не знает, что именно так называется неистребимая наша страсть к обилию лишнего, в том числе и вещичек, функция которых радовать глаз, пробуждать воспоминанья или символизировать лирические склонности хозяйки; сувенирчики, вазочки, салфеточки и прочий хлам не служат нам, поскольку без них можно обойтись; это мы служим им, вытирая пыль, переставляя с места на место, проветривая — и прилагая душу:

— Ах, я так люблю эту штучку... настоящий дрезденский фарфор!

Показная “праведность”.

Сколь бездарно проматываем мы деньги и время, гоняясь за “фирменным”, изысканным, дорого стоящим, угождая моде или престижу, то есть своему тщеславию, и незаметно для самих себя становимся послушницами диаво-ла, как говорит уже цитированный нами старец афонский Паисий. Хотим оживить свой дом цветами, идем купить вазу для них — и, когда выберем самую красивую, уже не помним о цветах. Так же, увы, поступаем и в религиозном отношении: придя в Церковь, концентрируем усилия на выполнении отдельных предписаний. С бухгалтерской скрупулезностью ведем учет молитв, поклонов и прочих религиозных деяний, словно ежемесячно подаем отчет в небесную канцелярию о наших достижениях, забывая, что главное в христианстве — не посты, не богослужения, не каноны, а Христос, не сказавший: если хочешь войти в жизнь, соблюди правило, но — соблюди заповеди.

— Она не слушает меня! — рыдает Л. — Год на исповеди не была! Является ночью! Хамит! Пахнет вином и табаком! О! Что мне делать! Я пять акафистов и три кафизмы в день читаю, что же еще?!

Это она о дочери; та, войдя в возраст, живет как хочет и страшно огорчает мать; Л. еженощно встречает ее в дверях площадной бранью и била бы, если б не опасалась получить сдачи. Л. каждую субботу исповедуется; она глубоко страдает и раскаивается — в том что не умеет сдержаться и грешит; она искренне видит беду лишь в дочери и ропщет на Бога, для Которого столько трудится, а Он не слышит и не перевоспитывает ее ребенка!

— Ну нет! — возражает В., когда священник просит ее присмотреть за рабочими, отделывающими приходской дом, — нагрешу с этими лоботрясами!

Батюшка выбрал В., потому что она держит солидное правило, посещает все службы, записывает грехи и читает духовные книги.

Попавшись в сеть искания совершенства (по выражению старца Амвросия), мы усиливаемся беречься от греха, достигать исправности, жаждем любоваться правильностью своей — и ваза наша остается порожней без главного, для чего предназначена. “Установив порядок о пище и сне, вы этим так довольны, так довольны”, — отвечает св. епископ Феофан Затворник одной подвижнице и затем рекомендует “внутренность свою распалять любовью ко Господу, а внешние подвит сами собой устроятся”¹⁰. “Вот основание пути к Богу, — говорит преп. Макарий Египетс кий, — с великим терпением, с упованием, со смиренномудрием, в нищете духовной, с кротостью шествовать путем жизни... заповеди, предписывающие это, суть как бы путемерия и знаки царского пути, который шествующих ведет в Небесный град”¹¹...Да и все святые отцы в тех или иных выражениях советуют: живи по Евангелию и тем познавай себя; день за днем будет открываться горькая правда, постепенно дойдешь до полного нуля, и тогда проси Бога наполнить эту пустоту Своим содержанием. Кажется, как ясно и как просто!

Но не многие идут этим путем, болезненным для нашей самости и “гармонии”. Как людоедка Эллочка, мы хотим мигом перекрасить облезлого кролика и выдать его за шиншиллу: четки до полу, потупленные глазки — вот и смирение, три канона да еще с акафистом — вот и молитва, лужа слез на исповеди — вот и покаяние. Ищем не чистоты сердца и послушания воле Божией, а доброго имени, показной праведности, почитаемой у людей. Героиню, которая слыла неимоверной святошей и терроризировала всех грозными обличениями с цитатами “от Писания”, автор, не помню, Моруа или Мориак, вынужден ввергнуть в прелюбодеяние: в ужасном падении она только и начинает прозревать как христианка. Ибо “лучше быть грешником и видеть себя таковым, нежели быть по наружности праведником и видеть себя таковым”, — утверждает святитель Игнатий¹².

Вся праведность наша “якоже порт нечистыя” (Ис. 164, 6); не так уж редко истинная вера вступает в противоречие с общепринятой моралью: вспомним Фамарь (Быт. 138), Раав (Нав., 2), Руфь, избранных Промыслом в праматери нашего Спасителя! Не в том воля Бо-жия, чтобы творить добро, а в том добро, чтобы творить волю Божию.

Мой, только мой.

Те духовники похвальны, которые приводят не к себе, а к Богу.

Свт. Филарет (Амфитеатров)

 

По сорочьей старости.

Я вон к тому пойду исповедоваться!

Ты его знаешь?

Да нет... Красивый какой! Борода, как у Христоса!

Этот случайно подслушанный в Даниловом монастыре диалог иллюстрирует, как мы выбираем духовника: по сорочьей страсти к тому, что сверкает и переливается. Толпы представительниц прекрасного пола собираются вокруг блестящих проповедников, тем более, если их голоса звучат по радио и телевизору; бывает, они годами не имеют общения с “духовным отцом”, т. к. многообразная общественная деятельность не оставляет кумиру времени на исполнение прямых обязанностей. Ученых неофиток привлекают ультрасовременные, так и подмывает выразиться, пресвитеры — которых в православной среде кличут “обновленцами”: там родной окололитературный жаргон, там с амвона цитируют не авву Дорофея, а Цветаеву, там излюбленная интеллигентская ирония, всё подвергающая сомнению, там уютный партийный дух, гарантирующий тесное сближение оппозиционеров любого направления. Лиха беда начало: тех, кто искренне ищет спасения, Господь выведет на верный путь из самых глухих дебрей, конечно если они не отвердеваютв убеждении, будто на Небо можно взойти вместе со всем своим пестрым имением, присобранным на стогнах безбожного града. Однако нередко выбор духовника становится причиной тяжелых недоумений, серьезных душевных травм и даже болезней.

В истории Церкви были великие святые, которые уделяли особое внимание духовному окормлению женщин, лучше сказать, имели к тому призвание; девственники, монахи, подвижники, они, может быть, именно благодаря целомудрию, обладали даром видеть в женщине не исчадие ада, а равноценного перед Богом человека, пусть даже и совсем потерянного под “нарядностью в одежде” и “внешним плетением волос” (1 Пет. 3, 3, 4). Благодать дает, — говорил, кажется, преп. Иосиф Оптинский, — не чувствую разницы, мужчина или женщина. Теперь, конечно, всё упростилось донельзя, число духовников сравнялось с числом священников, но выбор-то всё равно за нами и ответственность, следственно, на нас.

“Он будет господствовать над тобою” (Быт. 3, 16) — это повеление