Как дед михась древо жизни рубил

 

 

«У х!», — сказал дед Михась. «Ну», — ска-зал дед Михась. «Тьфу», — сказал дед Михась и посмотрел на жизнь свою

 

глупо, как бы со стороны. «Старый ты стал, — ду-мал он, — старый ты, Михась. Не нужный никому. Дряхлый, волосы косматы, желудком слаб. Старо-му оно, положим, и ничего, только скучно боль-но, невесело как-то». «Юф», — сказал дед Ми-хась и оглядел со всех сторон фигуру свою. «Фи-гура твоя неказистая вся и неправильная вовсе. Какой-то ты весь дурацкий, Михась». «Фигура — она всему голова. А у тебя Михась, что ни часть те-ла, то хрень какая-то. Тьфу на тебя, Михась. Один остался. Детушек схоронил. Много ли их, детушек, было-то? Не очень, оттого и схоронил. Много бы-ло бы, так бы в яму кинул, да и дело с концом». «К забору, что ли сходить, на забор глянуть, — рассуж-дал Михась. — Забор, он интересный и покосился больно, посмотреть, что ли».

 

Было утро. Летали мои вечные ласковые пти-цы. «Вечные» — потому как всегда были и упоми-наю их часто, «ласковые» — так от того, что серд-цем птичьим добры и тактом, а «мои» они, потому как мои и все. Хозяин я им, птицам. Еще ветер был.

 

как дед михась древо жизни рубил

 

 

Михась к забору шел, весь подбоченясь и теребя свой картуз. Картуз это так, для словца красиво-го, шапка шапкой, название одно. Забор, куда Ми-хась привел свои старческие ноги (как ни странно, у стариков, при их описании, все имеет свой эпитет. Ноги там — старческие, волосы — косматые, руки — дряблые и сухонькие, уши вялые и мысли беглые). Забор Михасю был приятен. Забора было немного, всего жердей двадцать, и за забором не было ниче-го. Кто, для каких целей строил забор, это неведо-мо, но забор жил, и заборною своей судьбою нахо-дился. Михась ранее на забор опирался (обопрется, бывало, и в небо глядит, жителей небесных лукаво озирает), но теперь забор был совсем покосившись и опираться на него было неудобно и опасно, каза-лось, что ежли опереться на забор дюже так, то и не станет забора никакого совсем.

 

Под забором на этот раз что-то сидело. Без дол-гих церемоний оно сказало:

 

 — Михась, Михасюшка, здравствуй, что ли.  — И тебе того.

 

 — Я, Михасенька, давно уж жду тебя. Когда же ты забор глядеть придешь.

 

 — Вот он я. Надо чего?

 

 — Знаешь, кто я? — спросило существо.  — Знаю. Гадость ты мерзкая и нечисть поганая.  — Ну зачем же так резко? Нечисть нечистью,

 

а дело к тебе имею.

 

 — Говори, дьяволюшко, — Михась сел и стал слушать.

150 алексей радов

 

 

 — Михась, — сказало существо. — Скучно, Ми-хась?

 

 — Скучно, — подтвердил Михась, щурясь.  — Так, Михась, может продашь, а?

 

 — Продам, отчего не продать, — сказал Михась и потупил очи свои михасевские.

 

 — И весело тебе будет, и праздно.  — Да знаю, слышал уж.

 — Ну так, подпиши, кровушкой, — говорило су-щество, протягивая некую бумагу.

 

 — Не люблю я эту бухгалтерию, — сказал Ми-хась.

 

 — Нет, без бухгалтерии сейчас никак невозможно. Подписал Михась. Весело ему стало сразу и за-

дорно.

 

 — Чего взамен хочешь, — спросил он.

 

 — Ты о деревьях знаешь, — спросил дьявол, от-бросив свою ненужную жалостливость и убогость, и непременно подбоченясь двумя конечностями.

 — Ну, катехизису слушал.

 

 — Так вот. Рубить надо одно. Потому как не нужно совсем и не рубить сейчас возможности ни-какой нет.

 

 — Срублю, — сказал Михась. — Когда есть то-пор, рублю.

 

Дали Михасю топор, и пошел Михась, куда ука-зали ему. Идет, совсем не думает. Долго ли, корот-ко ли, не наше дело, но пришел. Сад всякий во-круг, птицы мои непременно поют и запахи чудные и восточные. Дерево Михась нашел, что сказано

 

как дед михась древо жизни рубил

 

 

было, и рубить его стал. Рубил, рубил. Сутки там, двое. Ну и, когда дерево рубят, оно же срубает-ся наконец. Так и это срубилось, и лежало теперь в таком виде. Сел Михась на пенек свежий и курить вздумал. Тут ему и говорят:

 

 — Здесь не курят.  — Ась?

 

 — Ась-ась, кому в зад, а кому в глась. Ладно, ку-ри уж. Слушай: чего это ты так Михась? Ты зачем это? Мы тебе всяко благодетельства, а ты вон, на старости лет, древо наше рубить. Нехороший ты Михась. Угрюмый.

 

 — Не угрюмый я, а радостный, — сказал Ми-хась. — Радостно мне теперь и весело и приятно по-разному. Даже чай холодный и тот приятен.

 

 — Дурак ты, Михась, — ответили ему. — Радость-то твоя искусственная вся и вообще не настоящая. Пьяная какая-то радость у тебя. Мы тебе раньше и жену, и дитяток, и самогону до дури, даже чудо однажды устроили, а ты древо наше рубить. Эх, ду-рак ты, честное слово.

 

 — Ну вас, — сказал Михась. — Всю жизнь ко мне пристаете со всей своей непосредственностью. Же-на ваша — ерунда какая-то, чахоточная вся и руга-лась страшно, дети так вообще чуть не дебилы уж. А самогон так и вреден вовсе. Чуда я вашего испу-гался. И пристаете постоянно с нравоучениями.

 

 — Мы на то и они, чтобы приставать.  — Они кто?

 

 — Они и они.

152 алексей радов

 

 

 — Да я еще всю жизнь думать о вас…  — О нас? А чего о нас думать? Вот они мы.

 

 — Думать, да, чего так и не так, почему то, а не то, стремиться к чему— то, что потом вовсе не нуж-но. И еще понимать все приходится, чтобы от мо-ды не отстать. Вот, весел я теперь, и нет мне дела до всех ваших страдательных залогов.

 

 — Нет у нас никаких залогов, — говорили Миха-сю, смеясь. — Залоги какие-то.

 

 — Все, — сказал Михась, — пойду я отсель. Что говорить с вами. Что ни говоришь, все одно дура-ком выглядишь. Дерево порубал я, идти пора. К за-бору вот пойду. Радостно там буду сидеть, а еще и забор.

 

 — Михась, мы ж к тебе со всем сердцем..

 

 — Да ну вас, — сказал Михась — да пошли вы своим сердцем…! (тут Михась употребил крепкое русское слово, бывшее на самом деле слабым та-тарским ругательством. Слово означало его собе-седников).

 

 — Ах, ты так! Ну тогда мы в тебя сейчас молнию бросим, а то у нас космогония слабая, — сказали они. И бросили. Лежит Михась после удара молнии в себя, лежит возле срубленного дерева и ничего не понимает.

 

Тут мораль должна быть. Однако морали в при-роде нет, равно как и страдательных залогов, все это из области эфемерного кощунства и развитой не по годам мозговой активности. К мозгам на-до подходить с умом и не думать много о том, чего

 

как дед михась древо жизни рубил

 

 

нет. То же, что есть — то и мысли не требует, только действия. Мораль вроде есть в одном музее, в Лон-дОне, там стоит она, смущаясь на всеобщем обо-зрении. Людей много, она (мораль) — одна, не зна-ет она, куда себя деть и что она такое. Но незакон-ченные истории (вернее то, что понимается под незаконченной историей) ввергают людей в мысли о том, что и сам рассказчик (или автор) ничего не знает, а только вертит словом, как собака хвостом, и радуется своему нехитрому умению. Потому ни-же прилагается некоторый смысл, который, впро-чем, не нужен для понимания вышеизложенной сказки. По крайней мере для понимания сказки на некоем метауровне. Стоит сказать (или не сто-ит. Но я часто об этом говорю), что есть два уров-ня понимания вещей (если уж решил заняться их пониманием). Первый уровень знаком нам с дет-ства и состоит в том, что мы стараемся докопать-ся до глубинного смысла вещи (явления, челове-ка), предполагая наверное, что он, что есть смысл, непременно есть. Однако это не всегда так, пото-му этот уровень и означен как низший (то есть не для всего пригодный). Докапываясь до смысла на этом уровне, человек рассматривает все составля-ющие части вещи (явления, человека), их взаимо-отношение и взаимовлияние. И тогда уж понимает вещь. Или решает, что понял. Однако Бога так по-нять нельзя. Потому есть религия, где логика стро-ится на мифе (в самом лучшем смысле этого сло-ва), а миф, в свою очередь, опирается на нечто до-

154 алексей радов

 

 

казанное, отнюдь не аксиоматичное. Хотя аксиома единственное, что можно приложить в качестве до-казательства божественного, впрочем, разговор этот пустой (хотя не все разговоры такие), а полу-чающееся в итоге таких разговоров божественное какое-то уродливое. Высший уровень понимания вещи состоит в том, что мы принимаем вещь такую, какая она есть. При этом не тратится время на раз-гадывание и рассмотрение свойств этой вещи. Мы понимаем, что яблоко — это яблоко, и все. Если

 

в яблоке есть червь, то он есть лишь в тот момент, когда мы не смотрим на яблоко, а смотрим на чер-вя, и в этот момент нет яблока (потому как момент этот — момент червя). Конечно, червивое яблоко отличается от нечервивого (и намного вкуснее), но восприятие яблока как червивого происходит уже

 

в свой отдельный момент (момент червивого ябло-ка), не относящийся к нашему совсем. Таким обра-зом, всякая встреченная вещь нам внове и вызыва-ет любопытство и желание. Что при низшем уров-не восприятия вещей невозможно, так как при нем вещь уже непроизвольно маркируется и начина-ет жить в своем особом ящичке в мозгу. Что ни-чего, если это яблоко. Но если слон? Ведь мозги резиновые далеко не у всех. Кроме того, восприя-тие червя в яблоке противоречит созерцательному времяпрепровождению, которое необходимо при высшем уроне восприятия вещей. Если же отбро-сить аллегории (которые создают лишь видимость объяснения, а не объясняют, хотя безусловно ми-

 

как дед михась древо жизни рубил

 

 

лы), то высший уровень заключается в понимании всех свойств вещи, всей ее внутренней жизни ра-зом, без рассмотрения. Тут, несомненно, необхо-дим некоторый талант и опыт. Не то чтобы опыт

 

в том смысле, что если рассматривать вещь много раз, то все подобные вещи будешь понимать уже без рассмотрения. Нет, это не так, это опять наве-шивание ярлыков и маркирование. Опыт именно

 

в особом взгляде на вещи. В осознании того, что ты это ты, я это я, они это они, а яблоко — это яблоко. Впрочем, я и так много сказал, а вы и так мало по-няли, именно потому, что стремились понять, а не воспринять. Добавлю лишь, что этот уровень тре-бует некоего знания и представления об Абсолюте. Тогда и возможно такое восприятие. Тут возможны возражения (скажем, что этот уровень предполага-ет линейное пространство и время. А они вроде не такие, и многофакторность пространства устраня-ет, и предполагает в единицу времени лишь одно-го занятия или предмета. Все это оспоримо, но тре-бует отдельного разговора, мы же лишь комменти-руем сказку, помните сказку? Вот о ней и разговор). Но, как и обещал, ниже мораль (или смысл) ранее данной сказки.

 

Итак, есть (вернее было, потому как, если пом-ните, срубили), дерево в саду, одно из многих. Это Дерево Жизни. Почему оно так называется, я не знаю. Но оно всегда символизировало для меня жизнь. Дерево это редкое и не плодоносящее, за-то с корой золотистой и листьями светло-зелены-

156 алексей радов

 

 

ми, пропускающими мягкий свет, давая ему зеле-новатый оттенок, на корни, вышедшие из земли, чтобы этому свету радоваться. Это дерево — не бо-лее чем символ, но совсем не образ Жизни. Его по-местили они (о эти вечно они! Кто они? «Да мы же это», — обиженно. Ау, Они, то есть Вы! Вы где. «Да здесь мы», — удивленно), да, поместили они, что-бы жизнь символизировать. Но дьявол (есть та-кой) отчего-то польстился и послал Михася рубить дерево, а тот и рад. Дьявол — он же земной совсем. Ему бы только символы уничтожать. Как будто они, символы, в чем-то виноваты. Если переплавить же-лезную свастику в звезду Давида, ничего с ней (же-лезой) не будет, зато будет удовлетворение пере-плавивших, они выполнили свою роль. Вот и дья-вол удовлетворился от того, что древо срубили,

 

и спать пошел (ну любит он поспать). Мораль же (которой вроде как и нет) в том, что дьяволов мно-го, символов много, даже Их («нас что ли? Нас так, есть маленько») тоже много, а древо одно было

 

и красивое. Жаль дерево, жаль красивость. Росло себе, его вначале символом заделали, потом и вовсе зарубили. Так все и происходит по-дурацки. Даже в сказках. Хочется в конце сказать что-нибудь по-французски, например вот «jesuispas», да воспита-ние не позволяет.

 

Из: Алдон Крохотник «Две сотни и две русских сказки, с комментариями и дополнениями. От «Как Ани встретил Вани», до оголтелых гностицыческих ахинейств».

 

История одной семьи

 

 

Ж ил-был царь, и было у него три сына.Царь был Маздай. А сыновья так себе. Старший сын на охоту пошел. Принес птицу (немного птицы). Пировали. Средний сын на

 

охоту пошел. Принес рыбу (охота была). Пировали. Младший сын на охоту пошел. Ничего не принес. Голодали. Старший сын умер. Горевали. Средний сын умер. Горевали. Младший сын не умер, живой ходит. Сколько сыновей осталось у Маздая-царя? Ни одного. Младший — дурак, он не считается.

 

Младший сын по дороге идет. Шел, шел, на-доело. Сидит. Смотрит — солнце светит. Стал он с солнцем разговаривать:

 

 — Свет мой солнышко скажи, да всю правду до-ложи.

 

Солнце доложило всю правду. Младший сын до-мой пришел, дома сидит. Сидел, сидел. Потом к ца-рю пошел и сказал:

 

 — Отсутствие отсутствия — не присутствие. Подумал царь и тоже чего-то сказал. Потом еще

 

подумал и замолчал. Три дня молчал. Решили все затем, что младший сын не дурак. Старому царю стыдно стало, он от царствия отказался и в гору по-лез. Залез куда-то и остался там. Ночевал. Потом

158 алексей радов

 

 

жить там стал (на горе). Новым царем младшего сына избрали. Помыли (он грязный был), одели, на трон посадили. Царствовал младший сын какое-то время, потом перестал (потому что умер). Вот и сказке конец.

 

Еще история другой семьи

 

 

Ж ил-был царь и было у него два сына. Тре-тий умер в отрочестве. Такая тихая, до-брая царская семья. Семья — ячейка об-

 

щества. Все они сидели там (во дворце) и молчали. Однажды старший сын встал и пошел (ибо сказали ему: встань и иди). И ушел куда-то. Потом второй сын, что был младше старшего, но старше младше-го (который умер в отрочестве) также встал и пошел (хотя ему ничего не говорили). Долго ли, коротко ли шел, неизвестно. Далеко ушел. Видит там (в лесу) старший брат его стоит. Стоит без какого-либо ви-димого занятия. Тот его спросил, чего он (старший) стоит. А старший молчит. Помолчали. Второй даль-ше пошел. Прошел шагов двадцать и встал. Дальше идти не может. Стояли, стояли, стояли. Долго стоя-ли. Окаменели вконец. Люди по ним погоду узнавать стали в тех местах. А царь (что во дворце) стал жену искать. Искал, не нашел. Видно, померла в какой-то момент. Расстроился царь, расстроенный сидит. Тут вдруг младший сын (тот, что, думали, в отрочестве умер) входит. А он не умер в отрочестве, как думали. А просто был где-то. Вошел и как ударил царя по лбу дубиной (дубину с собой принес). Царь от этого все-го умер. А сын его (что не умер) сел на трон и цар-ствовать стал. Вроде даже иногда какие-то слова го-ворил, но мало. Вот и сказке конец.