В качестве дополнения к Мемуару,

распространенному 18-го числа сего месяца [164]

 

Господам членам Парламента, собранным в палатах

 

К вам обращается со смиренным прошением Александр, граф де Калиостро, от своего собственного имени и, по праву мужа, от имени Серафины Феличиани, его супруги,

Утверждая, что он имеет право надеяться на то, что первый Сенат Франции не отвергнет прошение иностранца, просящего освободить его жену, которая умирает в узилищах Бастилии.

Проситель и его жена были арестованы по приказу Короля и помещены в Бастилию 2 августа 1785 г.

Их известили о том, что через несколько дней после их ареста Суд, по сведениям, сообщенным одним господином, занялся судьбой заключенных, и что для этого была созвана чрезвычайная Ассамблея.

Собралась Большая палата и, ознакомившись с деталями преступления по мере изучения правительственных уведомлений (lettres de cachet), Суд не принял окончательного решения по этому делу.

Граф Калиостро молит о милости как можно скорее принять во внимание плачевные обстоятельства, в которых он пребывает.

Проситель не просит ничего для себя. Провозглашенный арестованным, он пробудет в цепях до того мига, когда Правосудие безошибочно засвидетельствует его безукоризненную невиновность.

Но против его жены не ведется дела, и ей не предъявлено никакого обвинения; не идет речь даже о вызове ее в качестве свидетельницы, о чем Просителю стало известно; однако она все равно приговорена к шести месяцам заключения в Бастилии без разрешения для Просителя видеться с ней.

Сегодня окружающие его люди больше не могли скрывать состояние, в котором пребывает его несчастная жена, а также угрожающую ее жизни опасность, посему Проситель под влиянием этого тяжкого и горестного удара судьбы ищет средства смягчить сердца судей и заклинает их именем Верховного Судьи проявить к ней милосердие, не оставить ее в беде и передать к подножию Престола его почтительный, но непреклонный протест.

Парламент есть не только отправитель верховного королевского Правосудия, ибо именно чрез его законодателей бывает явлена Народу королевская воля, но также и стоны народные посредством Парламента достигают королевского уха.

Посему Проситель молит Парламент о милости, а именно о возможности воспользоваться прекраснейшим из своих прав – правом просвещать власти и смягчать кары.

Действительно, и Проситель, и его жена – иностранцы. Но с каких пор нельзя гонимым иностранцам воссылать плач свой и стон к Правосудию в зале Суда?

Вся Европа устремила взоры на это получившее широкую известность судебное дело, в самом начале которого мы с моей женой были заключены в Бастилию. Мельчайшие его подробности распаляют всеобщий интерес к нему во всем мире. Парламенту известно о невиновности графини де Калиостро и о ее заключении, и Проситель публично сообщает теперь ему о болезни, угрожающей ее жизни. Позволит ли Парламент ей теперь умереть без применения медицинского искусства ее же мужа? Ведь если правда, что последний имел счастье вырвать из лап Смерти тысячу французов, то приговорят ли его к страданиям от того, что бедная его жена умерла вдали от него без помощи или даже простого слова утешения?

Безуспешно пытался Проситель любыми средствами вымолить у властей предержащих разрешение той плачевной драмы, в которой ныне он оказался. Он полагал, что Мемуар, который велел он распространить несколько дней назад и в котором содержатся неоспоримые свидетельства его невиновности и невиновности его жены, принесет свободу хотя бы последней. Увы, надежды не оправдались! Общественное мнение сложилось в его пользу, но его жена все равно умирает в Бастилии, между тем как ему не дозволяется даже принять ее последний вздох или применить известные ему средства для возможного возвращения ее к жизни.

Единственное средство, ныне оставленное Просителю, есть справедливость и великодушие Судей. Извещенные обо всех обстоятельствах процесса, они могут засвидетельствовать невиновность графини де Калиостро. Опасаться ли Просителю отказа, коль скоро единственной милостью, о которой просит он, является дозволение пасть к подножию Престола?

Госпожа ла Тур, сестра графини де ла Мотт, заключенная в Бастилии в течение нескольких месяцев, только что была отпущена на волю. Неужели она более невиновна, чем графиня де Калиостро? Неужели последняя имеет меньше прав на доброту и справедливость Короля, потому что она иностранка и потому что она моя жена?

Мы далеки от подобных мыслей, поскольку чувства, обуревающие Его Величество, известны в Европе. В особенности хорошо известны они Просителю, потому что они отражены в трех письмах, составленных от Его имени г-ном Хранителем Печатей, министров иностранных дел и военным министром.

Лишь веря в королевское покровительство и обещанное гостеприимство, Проситель переехал жить во Францию с намерением закончить здесь свои дни.

Ныне же, преследуемый, арестованный и опороченный, он, тем не менее, все равно не разочаровался в Правосудии и убежден в том, что французские судьи не станут действовать вопреки желанию иностранца, который, не жалуясь на то, что сам лишен свободы по ошибке, при этом ограничивает все свои просьбы лишь предоставлением свободы его жене.

Неужели они опасаются со стороны графини де Калиостро изнурительных тяжб, бесплодных попыток пересмотреть дело и слез бессилия? Что ж. Пусть ворота Бастилии не отопрутся перед ней, но дайте же, по крайней мере, ее несчастному мужу возможность получить печальное удовлетворение от оказания ей вспоможения, и в случае если оно окажется бесполезным, – возможность закрыть ей глаза после смерти.

Обдумав все это, господа, не могли бы вы даровать дозволение Просителю поместить даму, графиню де Калиостро, его жену, под защиту и охрану Суда и также повелеть Суду обсудить данное дело с Его Величеством в целях отзыва lettre de cachet, по которому вышеупомянутая графиня де Калиостро была заключена в тюрьму Бастилии, а также получения дозволения ей увидеться с Просителем, когда состояние ее здоровья позволит? Если так, вы сделаете этим доброе дело.

 

Подписано:

Граф де Калиостро

г-н Генеральный прокурор

адвокат г-н Тилорье

стряпчий Бразен

 

Мемуар

 

[Я в заключении, я обвинен, я оклеветан. Разве я заслужил такую судьбу? Я исследую глубины своей души и нахожу там покой, в котором люди мне отказывают. Я много странствовал; я известен во всей Европе и в большей части Африки и Азии. Всюду меня принимали как равного и как друга. Все мои знания, все мое время, все мое достояние неизменно и постоянно направлял я на утешение обездоленных. Я учил, я лечил, но ни разу не снизошел до занятий прибыльными спекуляциями, достойнейшим и спокойнейшим из всех ремесел. Испытывая непреодолимое влечение к облегчению страданий ближних моих, я сделался врачом.

Я богат для того лишь, чтобы расширять круг своего благотворения и умножать пути оказания помощи ближним; я сохраняю независимость, я лишь отдаю, ничего не требуя и не беря для себя взамен; мне хватает деликатности учтиво отвергать даже милости, расточаемые мне августейшими правителями. Богатым всегда открыт доступ к моим советам и моим лекарствам; бедным – к моим лекарствам и моим деньгам. Я никогда не делал долгов; моя нравственность чиста и даже сурова, осмелюсь утверждать; я никого и никогда не оскорбил ни словом, ни действием, ни устно и ни письменно. За оскорбления, нанесенные мне, я прощал, и то добро, которое я делал, я делал в тишине. Будучи повсюду иноземцем,] Повсюду исполнял я долг гражданина; повсюду почитал я религию, законы и правительство. Вот история моей жизни.

Проживая в последние шесть лет в среде разумного, великодушного и гостеприимного народа, я полагал, что обрел новую родину. Я заранее поздравлял себя со всем тем благом, которое смогу сотворить новым своим согражданам.

Подобно вспышке молнии разрушилась моя иллюзия, когда меня бросили в застенки Бастилии. Моя жена, добродетельнейшая и милейшая женщина, также была брошена в эту пропасть. Толстые стены и многочисленные запоры разъединили нас, и ныне я не в силах слышать даже ее стоны.

Я спрашиваю о ней своих тюремщиков, но они молчат в ответ. Возможно, ее уже нет в живых. Беззащитное, слабое и страдающее существо, как сможет прожить она шесть месяцев в месте, где и мужчинам потребны все их силы, вся отвага и все возможное самоотречение, дабы бороться с неотвратимым отчаянием? Однако я слишком увлекся описанием читателям своих невзгод и чуть не позабыл о том, что цель моя состоит в том, чтобы защищаться.

Я провозглашен prise de corps [165]. Но какое же преступление я совершил? В чем меня обвиняют? Мне не известно ни о каких свидетелях, которые могли бы выступить против меня. Мне не сообщили даже о жалобах на меня, которыми мог быть вызван отданный в отношении меня приказ, но тем не менее от меня ждут, что я буду защищаться. Как же мне отразить удар, нанесенный неведомо кем? Мне сказали, что таково уголовное законодательство. Я смирился и со стоном склонился пред законом, столь жестоким и грозным для ложно обвиненной невинности.

Таким образом, я могу лишь предполагать, в чем меня собираются обвинить. И если я ошибаюсь, то значит, я сражался с плодами собственного воображения, и единственной моей отрадой будет то, что я, по крайней мере, сказал правду и внушил некоторой, даже значительной, части Общества, сколь несправедлива клевета, окутавшая ныне имя несчастного человека, сейчас пребывающего в узилище и в цепях, под нависшим над его головой обоюдоострым мечом Правосудия и королевской Власти.

 

Обстоятельства дела

 

Известно со всею очевидностью, что г-да Бомер и Бассанже передали г-ну кардиналу де Роан ожерелье стоимостью в 1 600 000 франков.

Также известно, что г-н кардинал де Роан сообщил ювелирам, что является лишь переговорщиком при осуществлении данной покупки, что настоящим покупателем является Королева, а также продемонстрировал им записку, в которой содержалось описание условий продажи, а на ее полях были слова «хорошо – хорошо – согласна – Мария-Антуанетта Французская».

Королева заявила, что никогда не отдавала приказаний по приобретению ожерелья, никогда не давала согласия на условия покупки и никогда не получала ожерелья.

Таким образом, очевидно, что совершено правонарушение. В чем состоит это правонарушение?

Здравый смысл и мои советчики сообщили мне, что здесь не идет речь о подлоге. Никто не пытался подделать почерк Королевы, и подпись, введшая в заблуждение Бомера и Бассанже, даже не соответствует известной подписи Королевы, которой она обычно пользуется.

Что же это такое, в таком случае? Это выдуманная подпись, призванная ввести ювелиров в заблуждение и побудить их выдать в кредит ювелирное изделие большой стоимости, которое они в противном случае не выдали бы, знай они, что оно предназначено кому-либо другому, а не Королеве.

Каково наказание за это правонарушение? За пятнание священного имени? Я этого не знаю и не желаю знать. Во всем этом деле я лишь ограничиваюсь просьбой судить меня самого по справедливости и простить виновных. Разве не имеет отчаявшаяся невинность права на последнее слово?

Но кто же виноват?

Знал ли кардинал де Роан о том, что подпись – фальшивая? Знал ли он, что Королева не отдавала приказаний о приобретении ожерелья? Знал ли он, что ожерелье так и не будет доставлено Королеве? Был ли он сам обманщиком по неведению, пусть даже пал первой жертвой этого обмана? Верил ли он, обязан ли он был верить в то, что выбран переговорщиком в деле, угодном Королеве, и что Ее Величество желало окутать его пеленой тайны, по крайней мере, на некоторое время?

Будучи вовлечен, сам не зная как и почему, в игру столь высоких интересов, я не стану отрицать в таком случае, что зовусь другом людей, которые назвали меня так в другое время и, вероятно, заслуженно. Тем не менее, я стану защищаться и отстаивать свою невиновность, не занимая ничьей стороны. Оклеветанный самым странным образом женщиной, которой я никогда не делал ничего плохого, я со всею искренностью желаю ей отстоять свою честь. Я буду счастлив, если Правосудие не найдет в этом деле виновных и никого не покарает.

Г-н кардинал де Роан заявил, что пал жертвой обмана со стороны графини де ла Мотт. Последняя, еще до издания приказа, поторопилась издать свой мемуар, в котором возвела на меня обвинение в подлоге, колдовстве и воровстве, и в особенности в осуществлении всего этого дела с целью разрушить репутацию кардинала де Роана и завладеть ожерельем, хранение которого мне якобы доверили, с целью еще более прирастить свои и так якобы неслыханные богатства.

Таковы, в общих словах, обвинения, отраженные в отчете Прокурора, который приказал отправить меня и мою жену в заключение в Бастилию. Она впоследствии повторила их еще раз в мемуаре, сочиненном на досуге и отпечатанном со включением многих отвратительных подробностей, вследствие которого в отношении меня и было вынесено постановление о положении prise de corps.

Поскольку теперь я обязан это сделать, я отвечу на эти обвинения, которыми я в иных обстоятельствах просто пренебрег бы с презрением.

Но сначала я хотел бы рассказать о себе, какой я есть в действительности. Настало время людям узнать, кто такой по-настоящему граф де Калиостро, о котором ходит столько невообразимых историй. Пока мне дозволялось жить как простому незаметному человеку, я отказывался удовлетворить любопытство по отношению ко мне со стороны общества. Ныне, когда я в цепях и когда закон требует у меня отчета о моих действиях, я расскажу, честно и откровенно, все, что сам знаю о себе. Возможно, история моей жизни станет не последним по важности доводом в моей защите.

 

Исповедь графа де Калиостро

 

Мне не известны ни место моего рождения, ни личность породивших меня людей. Различные обстоятельства жизни моей вызвали у меня сомнения и подозрения, которыми я могу поделиться с читателями. Но повторяю, все мои изыскания в этой области привели лишь – и это правда – к многообещающим, но довольно общим представлениям относительно обстоятельств моего рождения.

Первую часть своего детства я провел в городе Медине, что в Аравии. Обучение я проходил там под именем Ахарата, и это же имя я носил в годы странствий по Азии и Африке. Жил я во дворце у Муфтия Салахаима.

Я отлично помню, что вокруг меня было четверо людей: учитель лет 55—60 по имени Альтотас и трое служителей – один белый, состоявший при мне чем-то вроде лакея, и двое черных, из которых один непременно сопровождал меня и находился при мне днем и ночью.

Учитель мой рассказывал мне, что в три месяца я остался сиротой, что родители мои были высокородными христианами, однако при этом он не раскрывал мне ни их имена, ни место моего рождения. Случайно подслушанные обрывки речей позволили мне предположить, что местом моего рождения была Мальта, но мне так и не удалось подтвердить или опровергнуть это.

Альтотас, чье имя и сейчас я не могу произносить без самых теплых чувств, заботился обо мне и обучал меня как родной отец. Ему доставляло радость развивать во мне склонность к изучению наук, к которым я изъявил тяготение. Могу сказать, что он владел ими всеми, от самых умозрительных до навыков нанесения рисунков на ткани. Ботаника, физика и медицина удавались мне лучше всего, и я более всего в них преуспел.

Он же обучил меня любить Господа и почитать Его, возлюбить ближнего своего и служить ему, почитать религию и законы, где бы ни пришлось жить.

Как и он, я одевался на магометанский манер, но в сердцах у нас была истинная вера, хотя на людях мы и вели себя по-магометански.

Ко мне часто приходил повидаться Муфтий; он был добр ко мне и явно с огромным уважением относился к моему наставнику.

Последний также обучил меня большинству языков Востока. Он часто разговаривал со мной о Египетских Пирамидах и об их необъятных подземных палатах, вырытых древними египтянами, дабы сохранить от разграбления драгоценные сокровища человеческого знания.

Когда мне исполнился двенадцатый год, мною овладело желание странствовать и самому увидеть все те чудеса, о которых он рассказывал мне, и желание это обрело такую силу, что Медина и все занятия детства моего утратили былое очарование в моих глазах.

Однажды Альтотас сказал мне, что мы наконец покидаем Медину и отправляемся в путешествие. Он приказал приготовить караван, и мы отбыли, испросив разрешения у Муфтия, который изволил выразить сожаление о нашем отбытии самым любезным образом.

Мы прибыли в Мекку и расположились во дворце ее Шерифа. Меня переодели в одежды богаче всех, какие мне доводилось носить до того. На третий день после приезда мой учитель представил меня правителю, который любезнейшим образом выразил мне свои милость и расположение. При виде этого князя сердцем моим завладело невыразимое чувство, и глаза мои наполнились сладостнейшими слезами, какие мне только доводилось проливать в жизни. Также я заметил, какого труда стоило и ему сохранить невозмутимость. Это один из тех мигов моей жизни, которые мне не удается вспомнить без живейших переживаний.

Три года я прожил в Мекке. Не проходило дня, чтобы меня не принимал у себя Шериф, и с каждым днем возрастали его привязанность ко мне и моя благодарность ему. Часто я замечал, что он неотрывно смотрит на меня и затем возводит глаза к небу с горечью и с чувством. И я отворачивался от него в раздумьях и неутолимом любопытстве. Я не смел спросить о причинах у учителя, который обычно сурово отчитывал меня за попытки разузнать, откуда я родом и кто мои родители.

По ночам я иногда разговаривал с негром, спавшим в моей комнате, но бесплодными были и эти мои попытки проникнуть за пелену тайны. Если я заговаривал о своих родителях, он становился глух ко всем моим вопросам. Однажды ночью, когда я совершенно измучил его уговорами, он сказал, что если я когда-либо покину Мекку, мне будут угрожать неисчислимые опасности, а более всего следует мне опасаться города Трапезунда.

Влечение мое к странствиям возобладало над этими мрачными предостережениями. Я устал от размеренной жизни, которую вел при дворе Шерифа.

Однажды он вошел в занимаемые мной покои. Я до глубины души был потрясен таким изъявлением высшей милости правителя. Он заключил меня в объятия с большей нежностью, чем когда-либо, и попросил никогда не переставать поклоняться Предвечному, ибо верно служа Ему, я достигну счастья и узнаю свою судьбу. Потом он сказал, заливая лицо мое слезами: «Прощай же, несчастное дитя Природы!».

Эти его слова и тон, которым он произнес их, навсегда запечатлелись в моей памяти. Тогда я в последний раз насладился его обществом. Караван, приготовленный для меня, уже ждал нас, и я покинул Мекку, чтобы более никогда не возвращаться в нее.

Свои странствия я начал с Египта, посетив Великие Пирамиды, в глазах основной массы поверхностных людей представляющие собой лишь бессмысленные груды мрамора и гранита. Я познакомился с начальниками различных Храмов, которые были настолько добры, что провели меня в те места, которые недоступны обычным путешественникам. Позднее я за три года посетил все главные царства Африки и Азии.

Здесь не место и не время обнародовать различные знания и наблюдения, сделанные мной во время путешествий, и описывать поистине невероятные приключения, происходившие там со мной. Я полагаю, что эта часть моей истории подождет более благоприятного момента для изложения.

Поскольку необходимость оправдаться является единственной целью, занимающей сейчас мой ум, я расскажу лишь о своих странствиях по Европе и назову имена людей, которые знали меня тогда, дабы тем, кто интересуется моей судьбой, было проще подтвердить те факты, которые я намереваюсь здесь изложить.

В 1766 г. я прибыл на остров Родос вместе с моим учителем и троими слугами, которые сопровождали меня с самого детства. Там я пересел на французское судно, державшее курс на Мальту.

Несмотря на правило, согласно которому суда, пришедшие с Востока, должны 40 дней простоять в карантине, я получил разрешение сойти на мальтийский берег через два дня. Великий Мастер Пинто предоставил мне и моему учителю апартаменты в своем дворце, и я отлично помню, что мои комнаты были поблизости от его лаборатории.

Великий Мастер сразу же попросил шевалье д’Акино из достославного дома Принцессы Караманийской оказать ему честь и сопровождать меня повсюду, следя, чтобы всюду на острове мне оказывали должный прием. Тогда я впервые принял, вместе с европейским платьем, имя графа де Калиостро, и меня ничуть не удивило, что Альтотас облачился в церковные ризы и надел на грудь Мальтийский крест.

Шевалье Акино познакомил меня со всеми рыцарями Большого креста Мальтийского ордена. Я даже помню, как обедал с г-ном бальи де Роаном, ныне Великим Мастером. Я не мог тогда предвидеть, что двадцать лет спустя меня арестуют и посадят в Бастилию за то, что принц того же рода одарил меня своей дружбой.

У меня имеются все основания полагать, что Великому Мастеру была известна тайна моего происхождения. Он несколько раз беседовал со мной о Шерифе Мекки и о Трапезунде, но никогда не вел разговора на эту тему прямо. Тем не менее, он всегда обращался со мной с огромнейшим уважением и даже предложил мне быструю карьеру в Ордене рыцарей Мальты в случае если я соглашусь принять их обеты. Однако воля моя к странствиям и стремление заниматься преимущественно медициной заставили меня отказаться от столь великодушного, почетного и щедрого предложения.

Там же, на Мальте, я потерял своего лучшего друга, моего наставника, мудрейшего и просвещеннейшего из смертных, достопочтенного Альтотаса. За несколько мгновений до смерти он схватил меня за руку и прошептал почти неслышно: «Сын мой, всегда держи в сердце страх Божий и любовь к ближнему. Очень скоро ты удостоверишься в истинности всего, чему я научил тебя».

Остров, где я потерял своего друга, который столь долго был мне как отец, отныне стал для меня обителью нестерпимых страданий. Я испросил у Великого Мастера дозволения покинуть его и отправиться в путешествие по Европе. Он нехотя согласился и заставил меня поклясться, что однажды я возвращусь на Мальту. Шевалье д’Акино был так добр, что взял на себя труд сопровождать меня в странствиях и снабжать всем необходимым для жизни. Мы отплыли вместе. Сперва мы отправились на Сицилию, где этот рыцарь свел меня с вельможами тех мест. Оттуда мы ездили на другие острова Итальянского архипелага и, осмотрев все Средиземноморье, осели в Неаполе, откуда родом шевалье д’Акино. Дела позвали его в путь в одиночку, а я между тем сам поехал в Рим, вооружившись рекомендательным письмом к сеньору Беллонне, тамошнему банкиру.

Прибыв в столицу христианского мира, я предпочел сохранить полное инкогнито. Однажды, когда я, запершись, сидел дома и упражнялся в итальянском языке, мой слуга объявил о приходе секретаря кардинала Орсини. Этот секретарь получил приказ пригласить меня к Его Высокопреосвященству, и я немедленно отправился, куда он повел меня. Кардинал изъявил по отношению ко мне всю возможную любезность, несколько раз впоследствии приглашал к себе отобедать, а также познакомил меня с большинством кардиналов и римских принцев, в частности, с кардиналом Йоркским[166]и кардиналом Ганганелли, который в мае 1769 г. стал Папой, приняв имя Климента XIV.

Римский Престол в то время занимал Папа Реццонико[167], который выразил желание увидеться со мной, и я имел честь несколько раз посетить Его Святейшество в частном порядке для беседы.

Мне тогда шел двадцать второй год. Случай свел меня со знатной молодой незамужней дамой по имени Серафина Феличиани. Она едва вышла из детства, и ее нераспустившееся еще очарование пронзило мое сердце страстью, которая все шестнадцать лет жизни в браке лишь крепла. Это бедное, несчастное существо, которое ни добродетели, ни невиновность, ни положение иностранки не смогли спасти от тягот заключения, столь же жестокого, сколь и несправедливого, стало мне тогда женой.

Не имея ни времени, ни намерения писать многие тома, я не стану вдаваться в подробности своего путешествия по королевствам Европы, но удовлетворюсь лишь перечислением лиц, которые меня знают. Большая их часть живы и поныне. Я с гордостью могу рассчитывать на их свидетельства обо мне. Пусть они скажут, совершил ли я когда-либо хотя бы один поступок, недостойный человека чести; пусть они скажут, просил ли я хотя бы один раз их о какой-либо милости, просил ли я когда-либо защиты у правителей, изъявивших желание познакомиться со мною; наконец, пусть они скажут, творил ли я где-либо и когда-либо что-то иное, кроме лечения недужных без взимания за это платы и оказания помощи бедным.

Вот люди, которые в особенности хорошо были со мной знакомы.

В Испании – герцог Альба, его сын герцог Уэскара, граф Прелата, герцог Медина-Челли, граф Риглас, родственник графа Аранда, посла Его Католического Величества при французском королевском Дворе[168].

В Португалии – граф Сан-Винсенти, который представил меня при Дворе. Моим банкиром в Лиссабоне был Ансельмо ла Крусе.

В Лондоне – знать и народ.

В Голландии – герцог Брауншвейгский, которому я имел честь быть представленным.

В Курляндии – правящий Герцог и Герцогиня.

Все Дворы Германии.

В Санкт-Петербурге – князь Потемкин, г-н Нарышкин, генерал Голицын, казачий генерал, генерал Мелиссино и шевалье де Жерберон, ответственный за связи с Францией.

В Польше – графиня Мощинская, граф Ржевусский и княгиня, ныне носящая титул принцессы Нассау.

Также я должен сообщить, что временами я путешествовал под другими именами. Я последовательно называл себя графом Харатом, графом Фениксом, маркизом д’Анна, но имя, под которым меня, в основном, знают в Европе – это имя графа де Калиостро.

19 сентября 1780 г. я прибыл в Страсбург. Через несколько дней после приезда и представления графу Ржевусскому, я вынужден был подчиниться настоятельным просьбам городских властей и эльзасской знати применить свои таланты в области медицины и пустить их на службу обществу. Среди знакомых, которых я завел в этом городе, можно упомянуть г-на маршала де Контаде, маркиза де ла Саль, барона де Фразиланда, барона д’Ор, барона Форминзера, барона Дидерихса, г-жу принцессу Кристину и многих других.

Все, кто знавал меня в Страсбурге, знает также, каковы были мои занятия и успехи в этом городе. Если даже меня и порочили в каких-то анонимных памфлетах, все газеты и все добропорядочные писатели воздавали мне должное. Да будет мне позволено процитировать несколько абзацев из книги, напечатанной в 1783 г. и озаглавленной «Письма о Швейцарии». Уважаемый автор этих писем так высказывается обо мне в первом томе на пятой странице:

 

Этот уникальный и удивительный человек заслуживает восхищения своим образом жизни и обширнейшей ученостью. На его лице можно видеть печать понимания и гения, а огненные глаза его проникают в самые глубины души собеседника.

Он прибыл из России месяцев семь-восемь назад и, по всей видимости, намеревается поселиться в городе на некоторое время. Никто не знает, откуда он родом, кто он таков или куда он направится потом. Он любим, почитаем и глубоко уважаем местными властями и видными людьми города, его обожают бедняки и простой народ, однако ненавидят (и клевещут на него) некоторые люди (а именно врачи). Не беря ни платы, ни подарков с исцеленных, он проводит целые дни, посещая больных, в особенности бедных, помогая им лекарствами, которые раздает им тоже даром, и даже давая им деньги на еду.

Сам он ест мало и, в основном, итальянские пирожные. Он никогда не ложится в постель и спит не более двух-трех часов в день, сидя в кресле, будучи постоянно готов вскочить с места и устремиться на помощь несчастным и обездоленным в любой час, ибо нет для него большей радости, чем оказывать помощь ближнему своему.

Этот невероятный человек вызывает еще большее удивление тем, что всегда и за все платит вперед, и никто не знает, откуда черпает он доход или кто снабжает его деньгами.

Вы понимаете, мадам, что на его счет ходят ужасные слухи, по меньшей мере, величающие его антихристом; говорят, что ему пятьсот или шестьсот лет, что он владеет Философским камнем и универсальным лекарством. Коротко говоря, он один из тех Разумов, которые Творец время от времени ниспосылает на Землю в бренной телесной оболочке.

Даже если и так, этот Разум в наивысшей степени достоин почтения и уважения. Мало приходилось мне видеть душ столь же сострадательных и сердец столь же благих и добрых. Нет человека, который мог бы тягаться с ним в уме и образованности; он знает все языки Европы и Азии, и его красноречие поражает и увлекает даже тех, кто обычно на словах порочит его. Я ничего не стану говорить о его чудесных исцелениях; нужны целые тома, чтобы их описать, хотя, в большинстве случаев, о них можно прочитать и в газетах. Вы только подумайте: из более чем пятнадцати тысяч людей, которых он лечил, даже самые рьяные его ненавистники могут упрекнуть его лишь тремя смертями, в которых, впрочем, он виновен не более, чем, скажем, я.

Прошу прощения, мадам, если я отниму еще несколько минут вашего времени, чтобы посвятить его описанию этого примечательного человека. Я только что вернулся из его гостиной. Вы бы тоже, как и я, пали бы жертвой обаяния этого человека, если бы увидели, как он мечется от одного бедняка к другому, перевязывает им их отвратительные язвы, утоляет их боль, вселяет в души их надежду, даром раздает лекарства, непрерывным потоком изливает на них свои милости, – короче говоря, как из рога изобилия поливает их благом, не имея никакой иной цели, кроме облегчения страданий людям и наслаждения величайшим счастьем на свете, а именно званием земного образа и подобия милостивого Бога.

Представьте себе, мадам, огромный зал, заполненный обездоленными существами, практически лишенными всякой помощи, из последних сил протягивающими слабые истощенные руки к небесам, дабы воззвать к помощи Графа.

Он выслушивает их одного за другим, не забывая и не переспрашивая ни одного слова, затем выходит на пару минут и вскоре возвращается с горой лекарств, которые раздает бесплатно всем этим несчастным, повторяя им снова и снова, как излечиться от их болезней, и заверяя их, что они вылечатся быстро и непременно, если только будут следовать его указаниям. Но одних лекарств было бы недостаточно, ведь им потребен еще и хлеб, чтобы поддержать их силы и помочь преодолеть болезнь; мало у кого из этих людей есть средства к жизни, поэтому кошель Графа раскрывается, и содержимое его делится между несчастными, и он всем кажется совершенно бездонным.

Он с большим счастьем раздает, чем получает, и радость его проявляется во все возрастающей нежности к пациентам. Эти страдальцы, проникнувшись благодарностью, любовью и почтением, простираются у его ног, обнимают его колени, зовут его своим спасителем, отцом и Господом Богом. У всякого доброго человека сердце переполняется при виде этого умилением и состраданием, слезы текут из глаз, и как ни стараешься скрыть их и спрятать, это не удается. Всяк зритель начинает плакать, и вот вскоре уже все собрание утопает в слезах умиления, благотворных слезах, коие суть драгоценный дар сердца, чье величественное очарование невозможно выразить словами так, чтобы понял некто не имевший счастья проливать такие слезы.

Это лишь грубый и краткий набросок описания того очаровательного и потрясающего зрелища, которым я только что насладился.

 

Данное описание содержит одну лишь правду и ни капли преувеличения.

Опросите священников местных приходов – и они расскажут, сколько добра я сделал их бедной пастве. Опросите артиллерийский полк и другие военные части, стоявшие в то время в страсбургском гарнизоне – и они расскажут обо всех исцеленных мной солдатах. Подвергните допросу аптекаря, с которым я завел деловые связи – и он расскажет, сколько я заказывал ему лекарств для бедноты, и оплачивал притом в тот же день наличными. Спросите хозяев гостиниц – они расскажут, хватало ли предоставляемых ими помещений, чтобы вместить все потоки страждущих, стекавшиеся ко мне в Страсбурге. Спросите тюремщиков – они расскажут, как я вел себя с бедными заключенными и скольким из них я помог вернуть свободу.

Пусть городские власти, магистрат, пусть все общество скажет вам, послужил ли я хотя бы один раз причиной скандала, нашли ли они среди моих деяний хотя бы одно противоречившее законам, нравственности и религии.

Если во время пребывания во Франции я оскорбил хотя бы одно лицо, пусть он выйдет и свидетельствует против меня.

Все это я пишу не ради возвеличивания себя. Я творил добро потому, что полагал себя обязанным так поступать. Но в конце концов, какую пользу извлек я для себя из всего блага, сотворенного мной французскому народу? В печали сердца своего скажу: клевету, осмеяние и Бастилию!

Уже около года я прожил в Страсбурге, когда, вернувшись домой однажды вечером, я был приятно удивлен, обнаружив у себя шевалье Акино (а читатель наверняка помнит шевалье Акино, с которым я познакомился на Мальте и который сопровождал меня во время первых моих путешествий по Европе; из газет он узнал о моем приезде в Страсбург и направился туда, чтобы повидаться со мной и обновить теснейшие связи нашего былого дружества).

Шевалье Акино встретился с властями города и сообщил им, что знал меня по временам проживания на Мальте, а также знал о том, как выделял меня из всех своих знакомых Великий Мастер Пинто.

Вскоре после моего приезда во Францию г-н кардинал де Роан послал барона Мильинена, своего обер-егермейстера, с приглашением явиться к нему, потому что ему было угодно познакомиться со мной. Поскольку мне это показалось со стороны принца лишь проявлением пустого любопытства, я отказался. Но некоторое время спустя он послал сообщить мне, что у него приступ астмы и нужна моя консультация. Я поспешил в его епископский дворец. Сообщив ему, что думаю о его болезни, я увидел, что он удовлетворен, и потом он попросил заходить к нему время от времени. Позднее в том же 1781 году г-н кардинал оказал мне честь, посетив меня у меня дома, чтобы проконсультироваться по поводу болезни его родственника, принца де Субиз. Тот страдал от гангрены, а я, на счастье, уже излечил от этого недуга секретаря маркиза де ла Саль, когда уже все врачи опустили руки. Я задал г-ну кардиналу несколько вопросов о болезни принца, но он перебил меня, горячо прося съездить с ним вместе в Париж. Он просил меня об этом, вложив в свою просьбу столько пыла и учтивости, что было невозможно ему отказать. Я отбыл с ним вместе, оставив хирургу и моим друзьям необходимые распоряжения, чтобы в мое отсутствие больные и бедняки ни в чем не нуждались. Когда мы приехали в Париж, г-н кардинал пожелал сразу отвезти меня к принцу де Субиз, но я отказался, сказав, что я всеми силами стремлюсь избегать прямых столкновений с [медицинским] факультетом и могу осмотреть принца только после того, как врачи признают его неизлечимым.

Г-н кардинал был так добр, что согласился на мои условия и через некоторое время пришел ко мне с известием о том, что принцу, по мнению факультета, полегчало. Я заявил, что не пойду смотреть принца, потому что не хочу присваивать себе славу его излечения, ничего для этого излечения не сделав сам[169].

Когда общество узнало о моем прибытии, повидать меня и испросить моего совета пришло столько людей, что это занимало у меня весь день, и так я прожил тринадцать дней в Париже, осматривая больных с пяти часов утра до полуночи.

Я наладил связи с аптекарем и за свой счет заказывал ему лекарства, которыми он торговал. Я призываю всех, кто общался со мной в то время, в свидетели этого. Если есть на свете человек, который сможет заявить, что смог заставить меня принять хотя бы крошечную сумму денег, или подарок, то я смиренно соглашусь на то, чтобы мне было отказано во всяческом доверии.

Принц Луи [де Роан] отвез меня обратно в Саверн, поблагодарил меня и просил как можно чаще посе