К Терапии творческим общением с писателем, художником (на собственном опыте)

Опять обострение болезни — я нахожусь в депрессии.

В сумерках, за окном, начинается ливень. Крупные капли ударяют по листьям деревьев, звонко барабанят по стеклу. Под шум дождя вспомнилось сегодняшнее утро. Передо мной медленно спускается в метро пожилая пара: женщина осторожно ведет по лестнице слепого мужчину. Мужчина несет в руке сумку. Меня охватывает острое чувство одиночества, и слабость последних долгих месяцев готова слезами выплеснуться наружу. А мне станет ли легче от чьего-либо участия? Может быть. Наверное лишь знаю, что добавится чувство вины за тяжесть, перекладываемую на добрые плечи другого человека.

Неизмеримо дорогим представляется отношение ко мне многих людей. Я же всегда не успеваю ответить теплом на их тепло и заботу, постоянно ощущаю человеческую доброту и — боюсь, боюсь быть неправильно понятым. Недовольство собой может восприниматься как недовольство, обращенное к другим.

Глаза сейчас избирательно замечают вокруг только безысходное горе, а действенно отозваться душой я не умею. Я становлюсь совсем беспомощным; потому мне кажется, что обычный, оставшийся неизменным внешний мир может поранить, усилить мою боль. Обострение воспринимается мной как распад личности — оно лишает дара общения: сосредоточенное на самом себе сердце жаждет понимания и — не находит его.

Невероятно трудно об этом говорить, но в периоды обострения бессильно чувство сыновней любви, бессильно чувство к любимой женщине. Страшно ощущать в себе такое. Даже если это пройдет.

Без интереса листаю книги, альбомы. Общаясь с писателем, как мне сейчас кажется, я пытаюсь уйти от собственных проблем, «отключиться» от жизни, забыться. Но, как бы я бездумно ни читал, что-то чуть притягивает, либо отталкивает меня.

Раньше, находясь в депрессии, я сознательно избегал художественной литературы, оберегая себя от переживаний, опасаясь их усиления. Но за много лет убедился: научно-техническая литература (я — инженер) в острых состояниях мне мало помогает. То же происходит и теперь при поверхностном чтении художественных книг. По-другому обстоит дело при творческом общении с писателем: для чего я взял в руки конкретную книгу? Мне кажется, должна быть какая-то творческая задача, но только не самоцель-установка «поправиться». Вот упоминается в тексте книги мученик св. Себастьян. Мое одностороннее, поверхностное восприятие автоматически проецирует-сравнивает: если я скован болезнью, как привязанный к стволу св. Себастьян, то меня ранят не стрелы лучников, участвующих в казни, меня ранят стрелы, идущие изнутри, — ранят стрелы больного сознания. Здесь лучше не ограничиться горестным вздохом, а посмотреть репродукции, отбросив опасение в том, что мне сейчас невозможно выбрать, какой из двух художников ближе: у Тициана Св. Себастьян показан яркими красками среди кипящей природы; у Антонелло та же сцена казни — картина отрешенного спокойствия.

Научное наблюдение имеет направленность и заданность; но для науки многозначность и неповторяемость неинтересны в том смысле, что не позволяют вывести закон либо формулу. Искусство же дает возможность познавать мир и переживать его личностно. В научном творчестве «объект исследования» находится вне меня, тогда как переживание духовной культуры — во мне. Конечно, если удается хоть немного распахнуть свое сердце и при наличии какого-то минимума собственной культуры.

Настроение, переживание художника передается всей тканью произведения. И в период душевной глухой зашторенности проникает или наиболее острое, кричащее (например, Эдвард Мунк, фигуры на его картинах могут не иметь лица — настолько сильна и непередаваема душевная боль), либо — глубинное, перенасыщенное жизнью души (Рембрандт).

Все здесь непросто для меня. К сожалению, я пока не определил, кого конкретно мне читать для выхода из обострения: прежняя запись в тетради «с удовольствием читаю Германа Гессе» — теперь не помогает. К картинам какого конкретного художника обращаться за помощью? Не знаю.

Как-то очень давно меня «встряхнула» простая мысль: «Если допустить, что я знаю все, то зачем тогда жить?»

Сейчас мне оказывает некоторую поддержку писатель Евгений Богат. «Искусство врачует, потому что оно — память, обещание и надежда», — говорит он. Для меня Евгений Богат — любящий, страдающий, ищущий — своей душой показывает ценности бытия и делает их реальными и живыми; убедительно говорит, что наряду с моим страданием существует бесконечно разнообразный мир вокруг и внутри каждого человека.

Вот и пытаюсь я, как умею, писать о дожде за окном. Завтра под ногами будут лежать мокрые листья. Незаметно, мимо меня прошло в этом году лето. И наступила осень...

Созвучие

Хочется предложить запись, сделанную моей субдепрессивной пациенткой (автор разрешила публикацию). Эти строчки о творческом общении с произведением созвучного автора, о переживании этого созвучия, надеюсь, могут еще раз послужить иллюстрацией его верной психотерапевтической помощи.

«Что же делать? Эту пустоту ничем не пробить. Она страшна еще и тем, что в ней ни плохо, ни хорошо. Никак. Значит, нет внутри нее возможности двигаться.

У меня впереди осталось около часа. Полдня прошло, а ни за что еще не бралась. Нужно, да и хотелось, рисовать хризантемы, рисовать, набрасывать их для большой работы. Еще ждет своей очереди эскиз платья с росписью — журавликами на синем и белом фоне, — это ко вторнику, уже ох как срочно, и пылится на столе «композиция», сохнут кое-как прикрытые крышками банки гуаши. Знаю: ни за что опять сегодня не возьмусь. Через час — уезжать на работу.

Что же делать. Чтобы не сидеть, только чтобы что-то делать, решаю: вот сейчас зашью портфель, приведу в порядок зимние замшевые ботинки. Даже не тоскливо. Никак. Разглядываю цветы. Что мне в них увиделось? Почему с радостью несла домой разноцветный букет маленьких пушистых, глазастых цветков. Почему не рисую? Лезу под диван за ботинками. Пытаюсь расшевелить себя музыкой. Включаю магнитофон. Думаю, не поставить ли «Классическую гитару»? От нее обычно становится лучше, светлее, что ли, потому слушаю часто. Нет, в таком состоянии — не стоит. Это как по траве — в сапогах пройтись. Бедная Музыка зачахнет от моего равнодушия.

Но мелодия настигает меня сама. Не с той кассеты, а с другой — «Классические миниатюры». «Аранхуэзский концерт» Иоахина Родриго — он там даже не указан, в самом конце, — неожиданно вступает четырьмя тактами — переборами гитары. Ничего не обещает, и я-то ничего не успеваю понять. Он знает свое дело. Где-то на дне души появляется живой островок. Появляется, отзываясь на живую речь музыки, так что становится больно. Созвучие. Что это такое? Музыка что-то говорит, ей так же больно, как стало сейчас мне, одиноко, но в ней нет темноты, светло. Звуки то торопливы, как вода, то успокаиваются и грустят. Может быть, в них и нет смысла, но они шевелят, расшевеливают; может быть, сейчас они не отогревают, но дают почувствовать холод, накопившийся внутри меня. Эта музыка дышит, у нее похожая душа, похожая на мою, но способная почувствовать, а потому кроме боли в ней ключи от моей памяти. Она помнит и цвет неба, и шум дождя, она знает, чем могут полюбиться маленькие белые, розовые и желтые цветы поздних хризантем.

Что мне делать? Только плакать (не сдерживая себя) от того, что могу увидеть себя той, растерянно сидящей, вне времени, без жизни, погруженной в напряженно-вялый, вязкий полусон. Посмотреть на цветы и захотеть, очень захотеть их нарисовать.

Записываю все это в тетрадь, делаю несколько цветных набросков (хотя знаю: чтобы получилось, надо работать долго), потом — ничего не поделаешь — собираюсь и еду на работу. Цветам опять ждать меня.

Созвучие. Как-то цепляешься за созвучное переживание — и вспоминаешь себя. Чтобы дальше выбираться, нужно ожить, иногда оживление — такое. И, хотя сравнение «бородатое», все же кажется иногда, что то ли струны гитары Родриго перебираются, то ли внутри меня эти переборы. Тяжесть внутреннего бесчувствия, безнадежности уходит, точнее выливается слезами (хоть и стыдно в этом признаваться на бумаге). Живое, созданное силами души композитора, растапливает мою душу. Оттаиваю, потому и плачу.

Ноябрь 1998 года».