Читательница и анютины глазки

 

 

Она ходила вдоль по саду

Среди пионов и лилей

Уму и сердцу на усладу

Иль напоказ всего скорей.

Она в руках держала книжку

И перевертывала лист,

На шее ж грязную манишку

Имела. Мрачный нигилист,

Сидевший тут же на скамейке

И возмущенный всем, что зрел,

Сказал садовнику: «Полей-ка

Анютин глаз, чтоб он созрел».

 

<Конец 1870 х – начало 1880-х годов>

 

Эпиграммы

 

 

 

Благонамеренный

И грустный анекдот!

Какие мерины

Пасут теперь народ!

 

 

 

 

Протяженно-сложенное слово

И гнусливо-казенный укор

Заменили тюрьму и оковы,

Дыбу, сруб и кровавый топор.

 

Но с приятным различьем в манере

Сила та же и тот же успех,

И в сугубой свершается мере

Наказанье за двойственный грех.

 

Январь 1885

 

 

Пророк будущего

 

 

Угнетаемый насилием

Черни дикой и тупой,

Он питался сухожилием

И яичной скорлупой.

 

Из кулей рогожных мантию

Он себе соорудил

И всецело в некромантию

Ум и сердце погрузил.

 

Со стихиями надзвездными

Он в сношение вступал,

Проводил он дни над безднами

И в болотах ночевал.

 

А когда порой в селение

Он задумчиво входил,

Всех собак в недоумение

Образ дивный приводил.

 

Но, органами правительства

Быв без вида обретен,

Тотчас он на место жительства

По этапу водворен.[21]

 

<1886>

 

Видение

Сочинено в состоянии натурального гипноза

 

 

По небу полуночи лодка плывет,

А в лодке младенец кричит и зовет.

Младенец, младенец, куда ты плывешь?

О чем ты тоскуешь? Кого ты зовешь?

Напрасно, напрасно! Никто не придет...

А лодка, качаясь, всё дальше плывет,

И звезды мигают, и месяц большой

С улыбкою странной бежит за ладьей...

А тучи в лохмотьях томятся кругом...

Боюсь я, не кончится это добром!

 

<1886>

 

Таинственный пономарь

Баллада

 

 

Двенадцать лет граф Адальберт фон Крани

Вестей не шлет;

Быть может, труп его на поле брани

Уже гниет?..

Графиня Юлия тоскует в божьем храме,

Как тень бледна;

Но вдруг взглянула грустными очами —

И смущена.

Кругом весь храм в лучах зари пылает,

Блестит алтарь;

Священник тихо мессу совершает,

С ним пономарь.

Графини взгляд весьма обеспокоен

Пономарем:

Он так хорош, и стан его так строен

Под стихарем...

Обедня кончена, и панихида спета;

Они – вдвоем,

И их уносит графская карета

К графине в дом.

Вошли. Он мрачен, не промолвит слова.

К нему она:

«Скажи, зачем ты так глядишь сурово?

Я смущена...

Я женщина без разума и воли,

А враг силен...

Граф Адальберт уж не вернется боле...»

– «Верррнулся он!

Он беззаконной отомстит супруге!»

Долой стихарь!

Пред нею рыцарь в шлеме и кольчуге, —

Не пономарь.

«Узнай, я граф,– граф Адальберт фон Крани;

Чтоб испытать,

Верна ль ты мне, бежал я с поля брани —

Верст тысяч пять...»

Она: «Ах, милый, как ты изменился

В двенадцать лет!

Зачем, зачем ты раньше не открылся?»

Он ей в ответ:

«Молчи! Служить я обречен без срока

В пономарях...»

Сказал. Исчез. Потрясена глубоко,

Она в слезах...

Прошли года. Граф в храме честно служит

Два раза в день;

Графиня Юлия всё по супруге тужит,

Бледна как тень,—

Но не о том, что сгиб он в поле брани,

А лишь о том,

Что сделался граф Адальберт фон Крани

Пономарем.

 

<1886>

 

Осенняя прогулка рыцаря Ральфа

Полубаллада

 

 

Рыцарь Ральф, женой своею

Опозоренный, на шею

Навязал себе, бледнея,

Шарф большой,

И из жениной уборной,

Взяв под мышку зонтик черный,

Устремился он проворно

В лес глухой.

Ветер дул, уныло воя;

Зонт раскрыв над головою,

Неизвестною тропою

Рыцарь шел.

Сучья голые чернели,

Листья желтые летели,

Рыцарь Ральф шел еле-еле,

Рыцарь Ральф в душе и теле

Ощущал озноб.

Ревматические боли

Побеждают силу воли,

И, пройдя версту иль боле,

Рыцарь молвил: «Стоп».

Повернул назад и скоро,

Выйдя из глухого бора,

Очутился у забора

Замка своего.

Обессилен, безоружен,

Весь промочен и простужен,

Рыцарь молча сел за ужин,

С ним жена его.

«Рыцарь Ральф! – она сказала. —

Я Вас нонче не узнала,

Я такого не видала

Шарфа никогда».

«Этот шарф был очень нужен,—

Молвил рыцарь Ральф, сконфужен,—

Без него б я был простужен

Раз и навсегда».

 

<1886>

 

Полигам и пчелы

Басня

 

 

В одной стране помещик-полигам

Имел пятнадцать жен, которые ужасно

Друг с другом ссорились и поднимали гам.

Все средства он употреблял напрасно,

Чтоб в разум их привесть, но наконец прекрасный

Вдруг способ изобрел:

Взяв пчельника Антипа,

Он в сад его привел

И говорит: «Вот липа!

И не одна, – здесь много лип;

Вон розан там – а тут, гляди, Антип!—

Сколь много сладостных жасминов и сиреней,

Сбирать свой мед без всяких затруднений

Здесь пчелы, думаю, могли б...

Итак, Антип, скажу я толком:

Я буду чрезвычайно рад,

Когда внушишь своим ты пчелкам,

Чтобы они в прекрасный этот сад

За взятками с цветов летели».

Антип от старости ходил уж еле-еле,

Но все-таки на пчельник поспешил

(Хоть пчельник сам, на пчельнике он жил),

И пчелам там не без труда внушил

Помещика прекрасную идею;

А тот немедленно лакею

Велел весь мед собрать

И, разложив в пятнадцать чаш, подать

Пятнадцати супругам,

Которые в тот день чуть не дрались друг с другом.

Наш Полигам мечтал, что мед,

Быть может, ссоры их уймет;

Но жены хоть не бросили ругаться,

Однако же от меду отказаться

Из них не захотела ни одна.

_________

 

Мораль сей басни не совсем ясна,

Но, может быть, читатель, в час досуга

Прочтя ее, постигнет вдруг,

Что для него одна супруга

Приятней множества супруг.

 

<1886>

 

<На Т. И. Филиппова>

 

 

Ведь был же ты, о Тертий, в Палестине,

И море Мертвое ты зрел, о епитроп,

Но над судьбами древней мерзостыни[22]

Не размышлял твой многохитрый лоб.

И поддержать содомскую идею

Стремишься ты на берегах Невы...

Беги, безумец, прочь! Беги, беги скорее,

Не обращай преступной головы.

Огнем и жупелом внезапно опаленный,

Уже к теням в шеол содомский князь летит,

Тебя ж, о епитроп, боюсь, что не в соленый,

А в пресный столб суд божий превратит.

 

Октябрь 1886

 

Своевременное воспоминание

 

 

Израиля ведя стезей чудесной,

Господь зараз два дива сотворил:

Отверз уста ослице бессловесной

И говорить пророку запретил.

Далекое грядущее таилось

В сих чудесах первоначальных дней,

И ныне казнь Моаба совершилась,

Увы! над бедной родиной моей.

Гонима, Русь, ты беспощадным роком,

Хотя за грех иной, чем Билеам,

Заграждены уста твоим пророкам

И слово вольное дано твоим ослам.

 

<1887>

 

«Каюсь, древняя ослица...»

 

 

Каюсь, древняя ослица,

Я тебя обидел дерзко,

Ведь меж нашими ослами

Говорит и князь Мещерский.

 

Говорит такие речи,

Что, услышав их, от срама

Покраснела бы в Шеоле

Тень ослицы Билеама.

 

<1887>

 

«Ах, далеко за снежным Гималаем...»

 

 

Ах, далеко за снежным Гималаем[23]

Живет мой друг,

А я один, и лишь собачьим лаем[24]

(Вариант: горячим чаем, холодным)

Свой тешу слух

(Вариант: нежу дух),

Да сквозь века монахов исступленных

Жестокий спор

Н житие мошенников священных

Следит мой взор.

Но лишь засну – к Тибетским плоскогорьям,

Душа, лети!

И всем попам, Кириллам и Несторьям,

Скажи: прости!

Увы! Блаженство кратко в сновиденье!

Исчезло вдруг,

Н лишь вопрос о предопределенье

Томит мой дух.

 

Начало января 1887

 

«Люблю я дам сорокалетних...»

 

 

Люблю я дам сорокалетних,

Люблю я старое вино,

Мне зимний сад дороже летних,

И разноцветное окно

Полуразрушенной светлицы

Мне так же много говорит,

Как сердцу трепетной девицы

Большого бала первый вид.

 

Март 1887

 

«Город глупый, город грязный...»

 

 

Город глупый, город грязный!

Смесь Каткова и кутьи,

Царство сплетни неотвязной,

Скуки, сна, галиматьи.

 

Нет причин мне и немножко

Полюбить тебя, когда

Даже милая мне ножка

Здесь мелькнула без следа.

 

4 апреля 1887

 

Знаменитому гражданину

 

Ода

 

 

О ты, средь невского содома

Хранящий сердце в чистоте!

Твоею мудростью блюдома,

Русь шествует к своей мете.

 

И скоро, скоро заблужденья

Она отраву изблюет

Н на руинах просвещенья

Благонамеренно заснет.

 

И если сон сей величавый

И посетят еще мечты,—

О, не страшись: в сиянье славы

Ей будешь сниться только ты.

 

19 апреля 1887

 

Гимн

 

 

Содома князь и гражданин Гоморры

Идет на Русь с «газетою большой».

О боже! суд свой праведный и скорый

Яви, как встарь, над гнусностью такой.

 

Август 1887

 

 

<На А.А. Фета>

 

 

 

Поговорим о том, чем наша жизнь согрета:

О дружбе Страхова, о камергерстве Фета.

 

 

 

 

Жил-был поэт,

Нам всем знаком,

Под старость лет

Стал дураком.

 

Конец февраля 1889