Эпилог о средствах против алчности

Поэтому ты перестанешь восхищаться деньгами, если ты тщательносопоставишь истинное добро с лживым, приукрашенные удобства с настоящиминеудобствами; если ты приучишься созерцать и любить высшее благо, а оно однотолько -- даже если все остальное отсутствует -- более чем достаточнонаполняет дух человеческий, который способен воспринять более, чем могутнасытить его все блага этого мира; если ты часто будешь представлять себе,каким породила тебя сначала земля, каким возьмет тебя умершего; если всегдабудет перед твоим взором тот евангельский безумец, которому было сказано: "Вэту ночь возьмут у тебя душу твою; кому же достанется то, что тызаготовил?", если ты направишь свой ум от порочных нравов черни к бедностиМарии, апостолов, мучеников и более всего к бедности Христа -- Главы твоей,ты поймешь, что следует всегда бояться той муки, которой Он угрожал богатыммира сего. <...> Хотя я не сомневаюсь, что все это предоставит тебе священноечтение, однако братская любовь побуждает нас к тому, чтобы по крайней мереэтим неподготовленным небольшим сочинением посильно помочь и содействоватьтвоему святому намерению. Я это сделал как можно быстрее, потому что немногобоялся, что ты впадешь в суеверие такого рода монахов, которые, отчастислужа своей выгоде, отчасти из-за огромной ревности, но не по разуму,обходят моря и сушу и всюду, где только встретят человека, уже раскаявшегосяв пороках и обратившегося к новой жизни, тотчас самыми бесстыднымитребованиями, угрозами и посулами пытаются столкнуть его в монашество, какбудто без капюшона нет христианина. Затем, как только они наполнят сердцеэтого человека одними сомнениями и шипами, которые невозможно вытащить, онистискивают его некими несчастными установившимися человеческими мнениями,ввергают бедного в какой-то иудаизм и учат его дрожать, а не любить.Монашество -- это не благочестие, а образ жизни, полезный или бесполезныйдля каждого в зависимости от склада тела и характера. Я не стану нисоветовать тебе его, ни отсоветовывать. Я только таким образом напоминаю,чтобы ты усматривал благочестие не в пище, не в обрядах, не в каких-либовидимых вещах, а в тех, которые мы изложили. В них ты действительно узнаешьобраз Христов; свяжи себя с ними. С другой стороны, там, где нет людей,общение с которыми сделает тебя лучше, удаляйся как можно дальше от компанийи вступай в разговор со святыми пророками, Христом, апостолами. Прежде всегохорошо познакомься с Павлом. Пусть всегда он будет у тебя под рукой, листайего ночью и днем, наконец, выучи его наизусть. Мы уже давно с большимусердием готовим его толкование. Конечно, это смелое дело, однако, полагаясьна помощь Божью, мы ревностно постараемся показать, что после Оригена,Амвросия, Августина, после столь многих более поздних толкователей мыпредприняли этот труд не вовсе без причины или без пользы. И клеветники,которые считают, что высшее благочестие состоит в том, чтобы не знатьникаких благородных наук, пусть поймут, что мы с юности полюбили весьмаизящные сочинения древних авторов, приобрели сносные знания обоих языков,греческого, а равно с ним и латинского, не без многих занятий по ночам,стремились не к пустой славе или к мальчишескому развлечению, а очень давнозадумали храм Господний, который многие люди чрезмерно бесчестили своимневежеством и варваством, в меру сил украсить редкостными богатствами, спомощью которых достойные умы смогли бы воспылать любовью к СвященномуПисанию: Но, прервав это столь важное дело на несколько дней, мы взялись заэтот труД для тебя, чтобы словно пальцем указать тебе кратчайший путь,который ведет ко Христу. Я молю Христа, как, надеюсь, Отца этого намерения,чтобы Он в милости своей удостоил помощи твои спасительные начинания; болеетого, чтобы Он увеличил свой дар в твоем обращении и завершил его, тогда тыбыстро возрастешь и станешь мужем совершенным. На этом -- будь здоров, брат и всегда возлюбленный друг души моей, аныне еще более дорогой и любимый, чем прежде. Возле Сан-Омера, в тысяча пятьсот первом году от Рождества Христова.

ПОХВАЛА ГЛУПОСТИ

ФРАГМЕНЫ Публикуется по: Эразм Роттердамский. Похвала Глупости. М., 1960. С.105--111. Перевод П. К. Губера в редакции С. П. Маркиша.

ГЛАВА LXVI

Не зарываясь в бесчисленные подробности, скажу кратко, что христианскаявера, по-видимому, сродни некоему виду глупости и с мудростью совершеннонесовместна. Ежели хотите доказательств, то вспомните прежде всего, чторебята, женщины, старики и юродивые особенно любят церковные обряды ипостоянно становятся всех ближе к алтарю, покорные велениям своей природы.Во-первых, позвольте спросить: кто такие были основатели христианства? Людиудивительно простодушные, жестокие враги всякой учености. Засим, средиглупцов всякого рода наиболее безумными кажутся те, кого воодушевляетхристианское благочестие. Они расточают свое имение, не обращают внимания наобиды, позволяют себя обманывать, не знают различия между друзьями иврагами, в ужасе бегут от наслаждений, предаются постам, бдениям, трудам,презирают жизнь и стремятся единственно к смерти, коротко говоря, -- во всемдействуют наперекор здравому смыслу, словно душа их обитает не в теле, ногде-то в ином месте. Что ж это такое, если не помешательство? Удивляться липосле того, что апостолов принимали порою за пьяных и что Павел показалсябезумным судье Фесту. Но поскольку я уж начала рассуждать, то продолжу идокажу вам, что блаженство, которого христиане стараются достигнуть ценоюстольких мучений и трудов, есть не иное что, как некая разновидностьбезумия. Не гневайтесь на мои слова и лучше постарайтесь уразуметь их. Во-первых, христиане согласны с учениками Платона в том, что душачеловеческая скована цепями тела, увязла в нем, словно в грязи, и именнопоэтому не способна постигнуть истину и насладиться ею. Сам Платон определилфилософию как размышление о смерти, ибо подобно этой последней философияподнимает душу над видимыми, телесными вещами. Мы привыкли называть человеказдоровым, пока душа его должным образом пользуется телесными органами; когдаже, порвав свои путы, она пытается обрести свободу и словно замышляет побегиз темницы, то мы называем такое состояние помешательством. Если означенныеявления вызваны болезнью либо повреждением внутренних органов, никто неусомнится в том, что это безумие. И, однако, мы видим, что люди, охваченныеподобным безумием, предсказывают будущее, знают чужеземные языки и науки,которых никогда прежде не изучали, и вообще представляются во многихотношениях существами как бы божественными. Все это, без сомнения,приходится объяснять тем, что душа, частично освобожденная от власти тела,проявляет свою природную силу. Здесь же, как я полагаю, таится и причинатого, что умирающие, как бы вдохновленные божественным дуновением, изрекаютпорой поразительные вещи. Если благочестие и не вполне совпадает свышеописанной разновидностью безумия, то все же столь близко с неюсоприкасается, что большинство людей почитает набожность простымпомешательством, особенно когда видит тех немногих, которые всей своейжизнью столь резко отличаются от прочих смертных. Сходным образом визвестной аллегории Платона люди, сидящие скованными в пещере, созерцаюттолько тени и подобия вещей. Один из узников выбегает наружу, видит самыевещи и, воротившись обратно в пещеру, начинает убеждать остальных, что онизаблуждаются и ничего не знают, кроме теней. Мудрец скорбит об их безумии,ибо они упорно держатся за свою ошибку, а они в свой черед издеваются надним, как над помешанным, и изгоняют его. Вот точно так же люди, занятыеодними телесными вещами, склонны думать, что ничего другого не существует.Напротив, благочестивые праведники презирают все, имеющее отношение к телу,и стремятся лишь к созерцанию невидимого мира. Первые больше всего помышляюто собирании богатств, затем -- об удовлетворении своих телесных нужд и лишьв самую последнюю очередь -- о своей душе, если только вообще допускают еесуществование, веря лишь в то, что доступно глазу. Вторые поступают как разнаоборот: прежде всего думают о боге, субстанции простейшей инеизменней-шей, затем помышляют о своей душе, которая всего ближе кбожеству, но не желают заботиться о теле, презирают деньги, словно мякину,и, едва завидев их, обращаются в бегство. Если иногда, по необходимости, имприходится заниматься житейскими делами, они едва справляются с отвращением,относясь к своей собственности так, точно она не принадлежит им вовсе. Дажев малых вещах разительно сказывается различие между людьми, живущими поуставам мира сего, и благочестивыми праведниками. Хотя все чувственные способности зависят от тела, есть между нимитакие, которые кажутся грубее других. Таковы осязание, слух, зрение,обоняние, вкус. Другие -- гораздо более независимы, например, память,рассудок, воля. Праведники, со всею силою души устрмляясь к тому, что неимеет ничего общего с внешним миром, становятся тупыми и бесчувственными ктелесным впечатлениям. И, напротив, заурядные люди наибольшее значениепридают внешним чувствам и наименьшее -- внутренним. Этим объясняется, междупрочим, и то, что многие святые мужи, случалось, пили вместо вина масло.Среди страстей и душевных чувствований есть также такие, которые кажутсяособенно телесными, как, например, плотское вожделение, голод, сонливость,гнев, гордость, зависть. Праведники ведут с ними непримиримую войну, а толпауверена, что без них и прожить невозможно. Кроме того, существуют страсти,так сказать, нейтральные, словно бы естественные; таковы любовь к отечеству,нежность к детям, к родителям, к друзьям. Толпа платит всему этому немалуюдань, но праведники всячески стараются изгнать из своей души все названныесклонности или, по крайней мере, сообщают им духовный характер, так что дажеотца своего любят уже не как отца (ибо что он породил на свет, кроме тела?да и тем обязан не себе самому, а Богу-Творцу), но как славного мужа, в коемотраженно сияет образ верховного разума, называемого ими верховным благом.Вне этого блага они не знают ничего, достойного любви и стремлений. Этим правилом руководствуются люди благочестивые и во всех прочихжитейских делах: ежели они не совсем презирают какую-либо видимую вещь, товсе же ценят ее гораздо ниже того, что недоступно оку. Они различают плоть идух даже в таинствах и в других церковных обрядах. Так, они не верят, вотличие от большинства людей, будто пост состоит только в воздержании отмяса и отказа от вечерней трапезы, но проповедуют пост духовный,заключающийся в умерщвлении страстей, подавлении гнева, и гордости, дабыдух, не удручаемый бременем плоти, мог с тем большей силой устремиться кпознанию небесных благ. Так же мыслят они и об евхаристии: если обрядомпричастия, говорят они, и не следует пренебрегать, то все же он не стольспасителен, как это обычно полагают. Он даже может сделаться вредным, если внем не будет духа, то есть воспоминания о тех событиях, кои изображаются припомощи чувственных знамений. Знамения же напоминают нам о смерти ИисусаХриста, и христиане обязаны подражать этой смерти, укрощая, подавляя исловно погребая свои страсти, дабы воскреснуть для новой жизни и соединитьсясо Христом Иисусом, соединяясь в то же время друг с другом. Такова жизнь,таковы постоянные помышления праведников. Напротив, толпа не видит вбогослужении ничего, кроме обязанности становиться поближе к алтарю,прислушиваться к гудению голосов и глазеть на обряды. Не только в указанных мной для примера случаях, но и во всехобстоятельствах жизни убегает праведник от всего, что связано с телом, истремится к вечному, невидимому и духовному. И так как отсюда рождаютсяпостоянные несогласия между ним и остальными людьми, он упрекает их вбезумии, а они отвечают ему тем же. Я же полагаю, что название безумцабольше подобает праведникам, нежели толпе.

ГЛАВА LXVII

Дабы это стало еще очевиднее, я, согласно моему обещанию, в немногихсловах докажу, что награда, обещанная праведникам, есть не что иное, каксвоего рода помешательство. Еще Платон имел в виду нечто подобное, когданаписал, что "неистовство дарует влюбленным наивысшее блаженство". В самомделе, кто страстно любит другого, тот живет уже не в себе, но в любимомпредмете и, чем более он от себя удаляется, дабы прилепиться душою к этомупредмету, тем более ликует. Но когда душа словно бы покинула тело и уже не всилах управлять телесными членами, то как прикажете назвать такое состояние,если не исступлением? Это подтверждают и общераспространенные поговорки: "Онвне себя", "Он вышел из себя", "Он пришел в себя". Далее, чем совершеннеелюбовь, тем сильнее неистовство и тем оно блаженнее. А теперь задумаемся,какова та небесная жизнь, к которой с такими усилиями стремятсяблагочестивые сердца? Их дух, мощный и победоносный, должен поглотить тело.Ему тем легче будет совершить это, что тело, очищенное и ослабленное всейпредыдущей жизнью, уже подготовлено к подобному превращению. А затем и самыйдух этот будет поглощен бесконечно более могущественным верховным разумом, итогда человек, оказавшись всецело вне себя, ощутит несказуемое блаженство иприобщится к верховному благу, все в себя вобравшему. Хотя блаженство этоможет стать совершенным лишь в миг, когда усопшие души, соединившись спрежними своими телами, получат бессмертие, однако, поскольку жизньправедников есть лишь тень вечной жизни и непрестанное размышление о ней, импозволено бывает заранее отведать обещанной награды и ощутить ееблагоухание, И одна эта малая капля из источника вечного блаженствапревосходит все телесные наслаждения в их совокупности, все утехи, доступныесмертным. Вот в какой мере духовное превосходит телесное, а невидимоевозвышается над видимым! Именно об этом вещал пророк, говоря: "Не видел тогоглаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовилБог любящим Его". Такова эта частица Мории, которая не отъемлется приразлучении с жизнью, но, напротив, безмерно возрастает. Эта малая каплятрижды блаженной Глупости достается на земле лишь немногим. Они уподобляютсябезумцам, говорят несвязно, не обычными человеческими словами, но издаваязвуки, лишенные смысла, и строят какие-то удивительные гримасы. Они товеселы, то печальны, то льют слезы, то смеются, то вздыхают и вообщепостоянно пребывают вне себя. Очнувшись, они говорят, что сами не знают, гдебыли -- в теле своем или вне тела, бодрствовали или спали; они не помнят,что слышали, что видели, что говорили, что делали, все случившеесяпредставляется им как бы в дымке тумана или сновидения. Одно они знаюттвердо: беспамятствуя и безумствуя, они были счастливы. Поэтому они скорбято том, что снова образумились, и ничего другого не желают, как вечнострадать подобного рода сумасшествием. Таково скудное предвкушение вечногоблаженства.

ГЛАВА LXVIII

Впрочем, мне уже давно пора кончать: я позабыла всякую меру и границу.Ежели сказала я что-нибудь слишком, на ваш взгляд, дерзновенное, товспомните, что это сказано Глупостью и вдобавок женщиной. Не забывайте такжегреческой пословицы: "Часто глупец в неразумии метким обмолвится словом". Незнаю, впрочем, как по-вашему: относится это к женщинам или нет? Вижу, что выждете от меня заключения. Но, право же, вы обнаруживаете крайнее недомыслие,если думаете, что я помню всю ту мешанину слов, которую рассыпала передвами. Прежде говорили: "Ненавижу памятливого сотрапезника". Я же скажу:"Ненавижу памятливого слушателя". А посему будьте здравы, рукоплещите,живите, пейте, достославные сопричастники таинств Мории.

МИШЕЛЬ ДЕ МОНТЕНЬ

(1533--1592) Известнейший французский мыслитель Мишель де Монтень (1533-- 1592)родился на юго-западе Франции в замке Монтень, принадлежащем его отцу. Сдвух лет началось обучение маленького Мишеля -- отец нанял ему учителейлатыни. Более того, в семье все -- и отец, и мать, и слуги, -- разговаривалис ним только на латыни, поэтому с детства Монтень освоил латынь как роднойязык. Отец Мишеля вообще стремился привить ему любовь к наукам и потому,едва Мишелю исполнилось шесть лет, отдал его в коллеж города Бордо. В двадцать один год Мишель де Монтень стал советником Счетной палаты вПериге, а вскоре советником парламента города Бордо. На этой должности оннаходился до 1570 г., после чего вышел в отставку и занялся литературнойдеятельностью, проживая в своем родовом замке. Как писал Монтень, он, "давноутомленный рабским пребыванием при дворе и общественными обязанностями...решил скрыться в объятия муз, покровительниц мудрости". В результате, в 1580г. вышли в свет две первые книги его "Опытов" -- произведение, котороепринесло Монтеню еще при жизни широкую известность, а впоследствии всемирнуюславу. Однако желаниям Монтеня до конца дней своих провести жизнь в уединениине суждено было сбыться. В 1581 г. он был избран мэром города Бордо и поповелению короля Франции занял эту должность. Франция, раздираемая в тотпериод религиозными войнами между католиками и гугенотами, переживалатяжелые времена. И Монтеню, занимавшему столь значительный пост, не разприходилось участвовать в решении многих спорных вопросов. Сам он всецелонаходился на стороне короля и не поддерживал гугенотские притязания. Но всвоей политической деятельности Монтень все же старался большинство проблемрешать мирным путем. В 1586--1587 гг. Монтень, уже свободный от обязанностей мэра, продолжиллитературные занятия и написал третью книгу "Опытов". Позднее ему вновьпришлось принять участие в политических баталиях и за свою приверженностькоролю он даже оказался на недолгое время заключенным в Бастилию (1588 г.). Умер Мишель де Монтень 13 сентября 1592 г. от обострения давномучав-шей его каменной болезни. Если говорить о философских воззрениях Монтеня, то следует заметить --в своем духовном развитии он пережил увлечение разными философскимиучениями. Так, из первой книги "Опытов" видно, что философские предпочтенияотдаются Монтенем стоицизму. Затем значительное влияние на его мировоззрениеоказывал эпикуреизм. И все же основное направление рассуждений французскогомыслителя лежит в русле другого учения, известного с древности --скептицизма. Сомнение -- в силах человеческого разума, в возможности соблюдениячеловеком нравственных принципов, в исполнении неких общих для всех людейидеалов -- вот что пронизывает все содержание "Опытов". Недаром главныйвопрос, который ставится в этом сочинении, звучит следующим образом -- "Чтоя знаю?". Ответ на этот вопрос, который дает Монтень, в принципе, неутешителен --человек знает слишком мало, и, что еще более неутешительно, даже не можетзнать многого. Причина подобного положения вещей заключена в природе самогочеловека: "Изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющеесясущество -- человек. Нелегко составить себе о нем устойчивое и единообразноепредставление". О суетности, непостоянстве и несовершенстве человеческой природыговорилось задолго до Монтеня. Но он оказался первым, кто вдруг обнаружил --в этом несовершенстве и спрятана вся прелесть человеческого существования.Монтень как бы призывает своих читателей -- признайте свое несовершенство,согласитесь со своей собственной посредственностью, не стремитесь поднятьсянад своей неполноценностью. И тогда вам станет легче жить, ибо смысл жизниоткроется в самой обыденности и повседневности, а вовсе не в служениикаким-то оторванным от реальности идеалам. "Жизнь -- вот мое занятие и моеискусство" -- утверждает Монтень. И тогда получается, что истинная мудрость выражается не в многознанииили безраздельной вере, а совсем в другом: "Отличительный признак мудрости-- это неизменно радостное восприятие жизни..." Монтень утверждает, что не стоит предаваться страданиям или, наоборот,всячески стремиться к наслаждениям -- и то, и другое только прячут отчеловека радость повседневности. Так, Монтень удивляется стремлению людей ксвершению "великих дел" и тому, что люди мучаются собственнойпосредственностью, восклицая: "Я сегодня ничего не совершил!" "Как! А разветы не жил? -- спрашивает французский мыслитель и продолжает: -- Просто жить-- не только самое главное, но и самое значительное из твоих дел... А сумелли ты обдумать свою повседневную жизнь и пользоваться ею как следует? Еслида, то ты уже совершил величайшее дело". Как можно заметить, признавая несовершенство человеческого разума,Монтень призывает именно таким разумом и руководствоваться в жизни, ибодругого нам все равно не дано: "Лучшее наше творение -- жить согласноразуму. Все прочее -- царствовать, накоплять богатства, строить -- все это,самое большее, дополнения и довески". И Монтень приходит к выводу -- жить нужно так, как подсказывает тебетвой разум, не претендуя ни на что большее: "Надо не сочинять умные книги, аразумно вести себя в повседневности, надо не выигрывать битвы и завоевыватьземли, а наводить порядок и устанавливать мир в обычных жизненныхобстоятельствах". По сути дела, в своих "Опытах" Мишель де Монтень как бы завершаетэтические поиски мыслителей Эпохи Возрождения. Отдельное человеческоесознание, личное Я, свободное от поиска ответов на "вечные", "проклятые"вопросы о смысле жизни -- вот на чем держится все человеческое общество.Гуманистический лозунг "Великое чудо -- человек!" находит в рассужденияхМонтеня свое логическое заключение и практическое применение. Ибо всямудрость веков состоит только в одном -- признать несовершенство человека,успокоиться и радоваться жизни. "Мы стремимся быть чем-то иным, не желаявникнуть в свое существо, и выходим за свои естественные границы, не зная, кчему мы по-настоящему способны, -- пишет Монтень. -- Незачемнам вставать находули, ибо и на ходулях надо передвигаться с помощью своих ног. И даже насамом высоком из земных престолов сидим мы на своем заду". Исходя из подобного мироощущения, Монтень по-новому решает и проблему,которая волновала многих мыслителей с момента возникновения христианства --проблема соотношения веры и разума, религии и науки. Французский философпросто-напросто разделяет сферы действия этих форм человеческого сознания:религия должна заниматься вопросами веры, а наука -- познанием природныхзаконов. При этом только вера способна дать человеку хоть какую-то незыблемостьв этом суетном и непостоянном мире: "Узы, которые должны связывать наш разуми нашу волю и которые должны укреплять нашу душу и соединять ее с Творцом,такие узы должны покоиться не на человеческих суждениях, доводах и страстях,а на Божественном и сверхъестественном основании; они должны покоиться наавторитете Бога и Его Благодати: это их единственная форма, единственныйоблик, единственный свет". И так как вера руководит и управляет человеком, то она заставляетслужить себе и все другие человеческие способности. Наука же, как продуктнесовершенного разума, может лишь немного помочь человеку в освоениирелигиозной истины, но никогда не сможет заменить ее: "Нашу веру следуетподкреплять всеми силами нашего разума, но всегда памятуя при этом, что оназависит не от нас и что наши усилия и рассуждения не могут привести нас кэтому сверхъестественному и Божественному познанию". Более того, наука безверы приводит человеческое сознание к атеизму -- "учению чудовищному ипротивоестественному", по определению Монтеня. Учение Мишеля де Монтеня о мудрости повседневной жизни стало крайнепопулярным в XVI--XVII вв., а его "Опыты" -- одной из самых читаемых книг.Связано это было с тем, что произведения Монтеня оказались полностьюсозвучны новой социально-политической и духовной реальности, в которойначала жить Западная Европа в XVI--XVII столетиях. Все более набирающий силубуржуазный уклад жизни постепенно приводил западноевропейскую цивилизацию кторжеству принципов индивидуализма. Монтень оказался одним из первых, кто откровенно заявил о нуждах ижеланиях "личного Я" в условиях новой исторической эпохи. И не зря многиемыслители последующих времен столь часто обращались к мудрости "Опытов"французского философа. Подводя своеобразный итог развитию гуманистическихучений, идеи Монтеня были обращены в будущее. Потому и сегодня "Опыты" стоятв ряду книг, в которых современный человек открывает для себя прелестиповседневности.

ОПЫТЫ. ФРАГМЕНТЫ

Публикуется по: Мишель Монтень. Опыты: В 3 кн. М., 1979--1980. 2-е изд.Кн. 1. С. 150-166; Кн. 2. С. 387-388; Кн. 3. 158-198. Перевод А. С.Бобовича, Ф. А. Коган-Бернштейна. <...> Душа, вместившая в себя философию, не может не заразить своимздоровьем и тело. Царящие в ней покой и довольство она не может не излучатьвовне; она не может, равным образом, не переделать по своему образу иподобию нашу внешность, придав ей, соответственно, исполненную достоинствагордость, веселость и живость, выражение удовлетворенности и добродушия.Отличительный признак мудрости -- это неизменно радостное восприятие жизни;ей, как и всему, что в надлунном мире, свойственна никогда не утрачиваемаяясность. Это baroco и baralipton' измазывают и прокапчивают своихпочитателей, а вовсе не она; впрочем, она известна им лишь понаслышке. Всамом деле, это она утишает душевные бури, научает сносить с улыбкой болезнии голод не при помощи каких-то воображаемых эпициклов, но опираясь на вполнеосязательные, естественные доводы разума. Ее конечная цель -- добродетель,которая пребывает вовсе не где-то, как утверждают схоластики, на вершинекрутой, отвесной и неприступной горы. Те, кому доводилось подходить кдобродетели ближе других, утверждают, напротив, что она обитает напрелестном, плодородном и цветущем плоскогорий, откуда отчетливо видит всенаходящееся под нею; достигнуть ее может, однако, лишь тот, кому известноместо ее обитания; к ней ведут тенистые тропы, пролегающие среди поросшихтравой и цветами лужаек, по пологому, удобному для подъема и гладкому, каксводы небесные, склону. Но так как тем мнимым философам, о которых я говорю,не удалось познакомиться с этой высшею добродетелью, прекрасной,торжествующей, любвеобильной, кроткой, но, вместе с тем, и мужественной,питающей непримиримую ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету,имеющей своим путеводителем природу, а спутниками -- счастье и наслаждение,то, по своей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожийобраз: унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, иводрузили ее на уединенной скале, среди терниев, превратив ее в пугало,устрашающее род человеческий. Мой воспитатель, сознавая свой долг, состоящий в том, чтобы поселить ввоспитаннике желание не только уважать, но в равной, а то и в большей мере илюбить добродетель, разъяснит ему, что поэты, подобно всем остальным,подвержены тем же слабостям; он также растолкует ему, что даже боги, и теприлагали гораздо большей усилий, чтобы проникнуть в покои Венеры, нежели впокои Паллады. И когда его ученик начнет испытывать свойственное молодымлюдям томление, он представит ему Брада манту и рядом с нею Анжелику, каквозможные предметы его обожания: первую во всей ее непосредственной, неведающей о себе красоте, -- деятельную, благородную, мужественную, но никоимобразом не мужеподобную, и вторую, исполненную женственной прелести, --изнеженную, хрупкую, изощренную, жеманную; одну -- одетую юношей, с головой,увенчанной сверкающим шишаком шлеме, другую -- в девичьем наряде, снаколкой, шитой жемчугом, в волосах. И остановив свой выбор совсем не натой, которой отдал бы предпочтение этот женоподобный фригийский пастух,юноша докажет своему воспитателю, что его любовь достойна мужчины. Пусть еговоспитатель преподаст ему еще и такой урок: ценность и возвышенностьистинной добродетели определяются легкостью, пользой и удовольствием еесоблюдения; бремя ее настолько ничтожно, что нести его могут как взрослые,так и дети, какте, кто прост, так и те, кто хитер. Упорядоченности, не силы,вот чего она от нас требует. И Сократ, первейший ее любимец, сознательнозабыл о своей силе, чтобы радостно и бесхитростно отдатьсяусовершенствованию в ней. Это -- мать-кормилица человеческих наслаждений.Вводя их в законные рамки, она придает им чистоту и устойчивость; умеряя их,она сохраняет их свежесть и привлекательность. Отмечая те, которые онасчитает недостойными, она обостряет в нас влечение к дозволенным ею; таких-- великое множество, ибо она оставляет нам с материнской щедростью дополного насыщения, а то даже и пресыщения, все то, что согласно стребованиями природы. Ведь не станем же мы утверждать, что известныеограничения, ограждающие любителя выпить от пьянства, обжору от несваренияжелудка и распутника от лысины во всю голову, -- враги человеческихнаслаждений! Если обычная житейская удача не достается на долю добродетели,эта последняя отворачивается от нее, обходится без нее и выковывает себесвою собственную фортуну, менее шаткую и изменчивую. Она умеет быть богатой,могущественной и ученой и возлежать на раздушенном ложе. Она любит жизнь,любит красоту, славу, здоровье. Но главная и основная ее задача -- научитьпользоваться этими благами, соблюдая известную меру, а также сохранятьтвердость, теряя их, -- задача более благородная, нежели тягостная, ибо безэтого течение нашей жизни искажается, мутнеет, уродуется; тут насподстерегают подводные камни, пучины и всякие чудища. Если же ученик проявитне отвечающие нашим чаяньям склонности, если он предпочтет побасенкизанимательному рассказу о путешествии или назидательным речам, которые могбы услышать; если, заслышав барабанный бой, разжигающий воинственный пыл егоюных товарищей, он обратит свой слух к другому барабану, сзывающему напредставление ярмарочных плясунов; если он не сочтет более сладостным ипривлекательным возвращаться в пыли и грязи, но с победою с поля сражения,чем с призом после состязания в мяч или танцев, то я не вижу никаких иныхсредств, кроме следующих: пусть воспитатель -- и чем раньше, тем лучше,причем, разумеется, без свидетелей, -- удавит его или отошлет в какой-нибудьторговый город и отдаст в ученики пекарю, будь он даже герцогским сыном.Ибо, согласно наставлению Платона, "детям нужно определять место в жизни взависимости не от способностей их отца, но от способностей их души". * Baroco, baralipton (лат). -- модусы силлогизмов. Поскольку философия учит жизни и детский возраст совершенно так женуждается в подобных сроках, как и все прочие возрасты, -- почему бы неприобщить к ней и детей? Udum et molle lutum est; nunc properandus et acri Fingendus sine fine rota*. А между тем нас учат жить, когда жизнь уже прошла. Сотни школяровзаражаются сифилисом прежде, чем дойдут до того урока из Аристотеля, которыйпосвящен воздержанию. Цицерон говорил, что, проживи он даже двойную жизнь,все равно у него не нашлось бы досуга для изучения лирических поэтов. Что доменя, то я смотрю на них с еще большим презрением -- это совершеннобесполезные болтуны. Нашему юноше приходится еще более торопиться; ведьучению могут быть отданы лишь первые пятнадцать-шестнад-цать лет его жизни,а остальное предназначено деятельности. Используем же столь краткий срок,как следует; научим его только необходимому. Не нужно излишеств: откиньтевсе эти колючие хитросплетения диалектики, от которых наша жизнь нестановится лучше; остановитесь на простейших положениях философии и сумейтенадлежащим образом отобрать и истолковать их; ведь постигнуть их многолегче, чем новеллу Боккаччо, и дитя, едва выйдя из рук кормилицы, готово ких восприятию в большей мере, чем к искусству чтения и письма. У философииесть свои рассуждения как для тех, кто вступает в жизнь, так и для дряхлыхстарцев. * Глина влажна и мягка: нужно поспешить и, не теряя мгновения,обработать ее на гончарном круге (лат.). - Персий. Я согласен с Плутархом, что Аристотель занимал своего великого ученикане столько искусством составлять силлогизмы или основами геометрии, сколькодобрыми наставлениями по части того, что относится к доблести, смелости,великодушию, воздержанности и не ведающей страха уверенности в себе; с такимснаряжением он и отправил его, совсем еще мальчиком, завоевывать мир, имея ссобой всего лишь тридцать тысяч пехоты, четыре тысячи всадников и сорок дветысячи экю деньгами. Что до прочих наук и искусств, то, как говорит Плутарх,хотя Александр и относился к ним с большим почтением и восхвалял их пользу ивеликое достоинство, все же, несмотря на удовольствие, которое они емудоставляли, не легко было побудить его заниматься ими с охотою. Petite hinc, iuvenesque senesque, Finem animo certum, miserisque viatica canis* * Юноши, старцы! Ищите здесь твердого руководства для вашего духа иподдержки себе, когда наступит унылая старость (лат,), -- Персий. Сходно говорит Эпикур в начале письма своего к Меникею: "Ни самый юныйне бежит философии, ни самый старый не устает от нее". Кто поступает иначе,тот как бы показывает этим, что пора счастливой жизни для него либо еще ненастала, либо уже прошла. По всем этим причинам я не хочу, чтобы нашего мальчика держали вневоле. Я не хочу оставлять его в жертв мрачному настроению какого-нибудьжестокого нравом учителя. Я не хочу уродовать его душу, устраивая ему сущийад и заставляя, как это в обычае у иных, трудиться каждый день почетырнадцати или пятнадцати часов, словно он какой-нибудь грузчик. Если жеон, склонный к уединению и меланхолии, с чрезмерным усердием, которое в немвоспитали, будет корпеть над изучением книг, то и в этом, по-моему, малохорошего: это сделает его неспособным к общению с другими людьми и оттолкнетот более полезных занятий. И сколько же на своем веку перевидал я таких,которые, можно сказать, утратили человеческий облик из-за безрассуднойстрасти к науке! Карнеад до такой степени ошалел от нее, что не мог найтивремени, чтобы остричь себе волосы и ногти. Я не хочу, кроме того,подвергать порче его благородные нравы соприкосновением с дикостью игрубостью. Французское благоразумие издавна вошло в поговорку, в качестветакого, однако, которое хотя и сказывается весьма рано, но зато и недолгодержится. И впрямь, трудно сыскать что-нибудь столь же прелестное, какмаленькие дети во Франции; но, как правило, они обманывают наши надежды и,став взрослыми, не обнаруживают в себе ничего выдающегося. Я слышал от людейрассудительных, что коллежи, куда их посылали учиться, -- их у нас теперьвеликое множество, -- и являются причиной такого их отупения. Что касается нашего воспитанника, то для него все часы хороши и всякоеместо пригодно для занятий, будет ли то классная комната, сад, стол илипостель, одиночество или компания, утро иль вечер, ибо философия, которая,образуя суждения и нравы людей, является главным предметом его изучения,имеет привилегию примешиваться решительно ко всему. И Сократ-оратор, когдаего попросили однажды во время пира произнести речь о своем искусстве,ответил -- и всякий признает, что он был прав -- такими словами: "Для того,что я умею, сейчас не время; сейчас время для того, чего я не умею". Ибо, ив самом деле, произносить речи или пускаться в словесные ухищрения передобществом, собравшимся, чтобы повеселиться и попировать, значило бысоединить вместе вещи несоединимые. То же самое можно было бы сказать и овсех прочих науках. Но когда речь заходит о философии и именно о том разделеее, где рассматривается человек, а также в чем его долги обязанности, то,согласно мнению всех мудрецов, дело здесь обстоит совсем по-иному, и от неене подобает отказываться, принимая во внимание приятность беседы о ней, нина любом пире, ни на любых игрищах. И мы видим, как, явившись по приглашениюПлатона на его пир, она изящно и сообразно месту и времени развлекаетприсутствующих, хотя и пускается в самые назидательные и возвышенныерассуждения: Aeque pauperibus prodest, locupletibus aeque; Et neglecta, aeque pueris senibusque nocebit**. ** Она равно полезна и нищим и богачам; без вреда для себя ею равно немогут пренебречь ни юноши, ни старцы (лат.). -- Гораций. Таким образом, наш воспитанник, без сомнения, будет пребывать впраздности меньше других. Но подобно тому, как шаги, которые мы делаем,прогуливаясь по галерее, будь их хоть в три раза больше, не утомляют нас втакой мере, как те, что затрачены на преодоление какой-нибудь определеннойдороги, так и урок, проходя как бы случайно, без обязательного места ивремени, в сочетании со всеми другими нашими действиями, будет протекатьсовсем незаметно. Даже игры и упражнения -- и они станут неотъемлемой идовольно значительной частью обучения: я имею в виду бег, борьбу, музы