Брат Трофим — человек горячий — КиберПедия 

Индивидуальные очистные сооружения: К классу индивидуальных очистных сооружений относят сооружения, пропускная способность которых...

Папиллярные узоры пальцев рук - маркер спортивных способностей: дерматоглифические признаки формируются на 3-5 месяце беременности, не изменяются в течение жизни...

Брат Трофим — человек горячий

2017-06-19 196
Брат Трофим — человек горячий 0.00 из 5.00 0 оценок
Заказать работу

 

Если тихого инока Ферапонта мало кто знал даже в Оптиной, то другой сибиряк, инок Трофим, приехавший в монастырь в августе 1990 года, был знаменит, пожалуй, на всю округу. В Оптиной не в ходу та форма дерзости, когда к монашествующим обращаются по имени, но обязательно скажут: «Отец Ферапонт». Исключение — инок Трофим, к которому все обращались по имени, но этому есть свое объяснение. Паломник-трудник Виктор вспоминает: «Трофим был духовный Илья Муромец, и так по-богатырски щедро изливал на всех свою любовь, что каждый считал его своим лучшим другом. Я — тоже». «Он был каждому брат, помощник, родня», — сказал об иноке Трофиме игумен Владимир.

Мирское имя инока было Алексей Татарников. Но сквозь годы кажется, что он родился Трофимом и родился именно в Оптиной, став настолько же неотъемлемым от нее, как это небо над куполами, вековые сосны, храмы, река. Тем не менее именно Трофима из Оптиной сперва «выгнали», то есть выписали из гостиницы, когда истек установленный для паломников срок. Но в том-то и дело, что он приехал в монастырь поступать в братию, а потому говорил «выгнали», не объясняя за что.

Почему так произошло — никто не знает. Но есть одно предположение: человек он был горячий. Зазора между словом и делом у него не было. Например, встречает Трофима некий брат и начинает рассуждать на тему, что вот надо бы сделать в келье полку для икон, но как и из чего эти полки делают не знает. «Сейчас подумаю», — отвечает Трофим. И тут же приходит в келью брата с молотком и фанерой, сделав полку безотлагательно. Откладывать он не мог. И если уж из далекой Сибири Трофим ехал в Оптину с мыслью о монашестве, то эта монашеская жизнь должна была начинаться не в отдаленном будущем, а непременно сегодня, с утра. Из более поздних времен известен случай, когда инок Трофим ходил просить, чтобы его поскорее постригли в монахи. «А может, тебя сразу в схиму постричь?» — спросили его. — «Батюшка, я согласен!» В общем, «схимнику» тут же указали на дверь.

И все-таки сибиряк был терпелив, и от Оптиной не ушел, поселившись в землянке в оптинском лесу. На рассвете он первым являлся на полунощницу и работал в монастыре во славу Христа, поражая всех мастерством и трудолюбием. Как-то к нему в землянку заглянул местный житель Николай Жигаев и спросил удивленно:

— А ты чего здесь партизанишь?

— Из монастыря выгнали. Неподходящий.

— Пойдем со мной в партизанский налет, а то жена бутылку спрятала и не дает. А ведь праздник сегодня — положено.

Правда, Николай, поселивший тогда Трофима у себя, утверждает, что никакой «партизанщины» в помине не было. Жена сама накрыла им праздничный стол, и был у них с Трофимом хороший, мужской разговор по душам.

Ненадолго прервем здесь повествование, чтобы рассказать подробнее, каким был инок Трофим в застольях.

Специальностей у Трофима в миру было много, а после армии он пять лет рыбачил на траулерах Сахалинского морского пароходства. За рыбкой ходили по полгода, а сойдя на берег, по матросскому обычаю шли в ресторан.

Рассказывает Нина Андреевна Татарникова, мама о. Трофима: «Вшестером пойдут в ресторан, а всего 20 рублей прогуляют. Трофим был заводила и так красиво плясал, что всех заведет. Столы в ресторане сдвинут — и пойдут матросы в перепляс! Его со всех кораблей гулять приглашали — и деньги целы, и довольны все. А домой вернулся — нету отбоя, все его на свадьбу зовут: „С тобой хорошо — никто не напьется, и люди хвалят свадьбу потом“».

Рассказывает местная жительница, бабушка Ольга Терентьевна Юрина: «Трофим был пахарь и косарь, а в деревне закон — в сенокос делать стол. И вот косил у нас Трофим. Сварила я курицу, колбаски купила и винца, само собой. Сели за стол, мужики разливают, а Трофим загляделся в окно:

— Ох, и репка у вас уродилась. Репу люблю. Можно репку сорвать?

— Эвон добра! Да хоть всю выдирай.

Наелся он репы на огороде — вот и весь обед. Переживаю, что парень голодный, а смекнула уже, что он мяса не ест. В следующий раз нажарила Трофиму картошки и сливочного масла натолкла туда побольше — все ж посытней. Смотрю, он картошку мимо и лишь квашеной капустки поел.

— Детка моя, — говорю я Трофиму, — чем тебя мне кормить?

— Баба Оля, свари мне картошки в мундире. Мне жирного нельзя, а то молодость заест.

А ведь работал-то как сердечный! Таких горячих в работе среди нынешних нет. За столом, да, все горячие — одной водки в сенокос, ой, сколько уйдет! А у Трофима застолье — квас да картошка. Даже яичек в карман ему не сунешь: „Баба Оля, я тружусь во славу Христа“. Что тут сказать? Одно слово: Трофим — человек Божий».

Вернемся здесь снова к тому первому оптинскому застолью Трофима, когда Николай пригласил его к себе. Сидели они долго, а Николай рассказывал, что окончил уже два курса института, когда обнаружили, что он носит крест: «Вызывают и ставят условие: снимешь крест — оставим, а с крестом вылетишь вон из института. Я им ставлю свое условие: снимите сначала с меня голову, а потом уж снимайте крест. Шею подставил — по шее и дали. Давно бы был уже инженером, а теперь вот вилы да навоз. Но не жалею, совсем не жалею! Может, и было это лучшее в жизни, когда я все же за крест постоял».

За разговором Николай сперва не заметил, что рюмка перед Трофимом стоит нетронутой.

— Ты чего не пьешь? — удивился он.

— Про тебя думаю. Побратались мы вроде нынче.

— Побратались, точно, — сказал Николай. — Давай закурим?

— Бросил, — ответил Трофим. — Я к Богу пришел. Вся жизнь моя в Боге. И я от Оптиной не уйду. Жизнь положу, а останусь здесь.

Николай объявил потом местным задирам, что Трофим — его лучший друг. И если кто пальцем тронет Трофима, то у него наготове лом.

Защищать Трофима, кстати, не требовалось. Он был из тех, о ком говорят — богатырь. Кочергу шутя завязывал бантиком. А однажды, запомнилось, он был чем-то расстроен и, продев между пальцами гвоздь-сороковку, сотворил молитву: «Господи, помилуй!» От гвоздя после этого осталась спираль.

Все в нем было по-богатырски крупно: не руки, а ручищи, не шаг, а шажище. И ходил он таким стремительным шагом, что его светлые прямые волосы взвевало ветром от быстрой ходьбы. Портрет Трофима лучше всего нарисовал бы, наверно, ребенок, рисуя, как это делают дети, голубые глаза на пол-лица, и при этом пронзительной голубизны.

Один художник, писавший в Оптиной этюды, сказал при виде инока Трофима: «Смотрите — викинг. Какой типаж!» Возможно, он знал о мореходном прошлом инока, а может, просто подметил типаж. Но глядя на богатыря Трофима, легко было понять, как задолго до Колумба викинги открыли Америку, — вышли в плавание к ближнему берегу, но в неукротимом порыве к движению прошли океан, найдя материк.

В Трофиме была эта неукротимость стремления к цели — только Оптина и только монашество. И Господь воздвиг на пути препятствие, укрупняя, возможно, цель: не просто войти, как входят многие в Оптину, но быть достойным питомцем ее.

 

* * *

 

Разбитые войска на войне, говорят, быстро учатся. Именно в такой ситуации оказался Трофим — денег нет, жить негде и не на что, а в монастырь его не берут. На войне как на войне, и хотя брань тут духовная, но сразу хватайся за «щит и меч».

Из более поздних времен стало известным, как настойчиво искал тогда инок Трофим, что помогает в духовной брани, отыскав для себя этот «щит и меч». Шоферу-паломнику Сергею, попавшему по лихости езды в аварию и висевшему тогда в Оптиной на волоске, он дал совет: «Держись за полунощницу. Великая сила! Будешь неопустительно ходить на полунощницу — ни один бес тебя из монастыря не вышибет. На себе проверил, поверь». А духовный меч монашества — молитва Иисусова.

В личных книгах инока Трофима (а их много) есть страницы чистые, а есть «перепаханные» пометками — это там, где про молитву Иисусову. И здесь начинается тот пласт воспоминаний, где рассказчики говорят, смущаясь, что об этом нельзя, наверно, писать. Возьмет, например, Трофим книгу про умное делание да и скажет при всех: «Молитва-то умная да голова дурная. В дурную голову молитва нейдет!» Инокиня Нектария из Одринского Никольского монастыря вспоминает, что очень обрадовалась, увидев Трофима в подряснике и с четками. А он сказал о своих четках: «Это пока так — для красоты. Вот если бы и молиться при том». А иеромонаху Марку из Пафнутиево-Боровского монастыря запомнилось, как инок Трофим крутанул на руке четки, сказав: «Игрушка, а?» И в стон: «Игрушка!» Таким он и запомнился многим — обхватит голову своими ручищами и стенает, как дитя: «Не идет молитва. Как ни бейся — не идет!»

А потом был день, когда инок Трофим вернулся с поля на тракторе весь черный от пыли. Заглушил мотор и тихо сказал: «Ты смотри-ка — пошла молитва. На трех тысячах только пошла». Это значит, что он творил тогда три тысячи Иисусовых молитв в день.

Уже через два месяца после «изгнания» и по монастырским понятиям необычайно быстро инок Трофим был облачен в подрясник — на оптинский престольный праздник, на Казанскую в осень 1990 года. Но прежде чем рассказать о его первых послушаниях, расскажем о «непослушании». В монастыре наперед знали — стоит послать Трофима в город вспахать огород одинокой старушке, как все одинокие бабушки сбегутся к его трактору, и он будет пахать им до упора. «Трофим, — предупреждали его, — на трактор очередь. Сперва распашем огороды монастырским рабочим, а потом постараемся помочь остальным». И он честно ехал на послушание. Но тут на звук Трофимова трактора собиралась такая немощная старушечья рать, что сердце сжималось от боли при виде слезящихся от старости глаз. А старость взывала: «Трофим, сыночек, мой идол опять стащил всю мою пенсию. Дров нету! Силов нету! Жить, сыночек, моченьки нету!» Как же любили своего сынка эти бабушки, и как по-сыновьи любил он их! Бывало, пришлют ему из дома перевод, а он накупит своим бабулям в подарок платочки: беленькие, простые, с цветами по кайме. И цены этим платкам не было — вот есть в сундуке шерстяной платок от дочки, есть синтетический от зятя, а простые Трофимовы платочки берегли на смерть и надевали лишь в храм. Эти платки он освящал на мощах, и платочки называли «святыми».

В общем, не хуже других знал инок Трофим, что послушание — бесов ослушание. А только не выдерживало его сердце той картины горя, когда в покосившейся избушке доживает свой век старуха-мать. А сын навещает ее лишь спьяну, чтобы отнять у старухи пенсию. А дочь с зятем пишут из города лишь письмо из двух строк: «Мама, отбей телеграмму, когда зарежешь телка. Мы машину за мясом пришлем». На послушание отводится определенное время, и чтобы успеть сделать побольше, он порой уже бегал бегом. Со стороны посмотришь и подумаешь, что где-то пожар — с ведрами воды бежит от колодца послушник. А потом бежит уже с топором, чтобы наколоть для старушки дров. Он любил людей, и спешил делать им добро.

Как-то раз он возил дрова куда-то за Руднево и сделал при этом внеплановую ездку, узнав, что в холодном, нетопленном доме лежит без дров больная старушка. Он привез ей дрова, растопил печь и уже возвращался в монастырь, когда первый удар колокола возвестил, что до всенощной осталось 15 минут. На службу он явно опаздывал, ибо по дороге до монастыря ехать минут тридцать. И тогда он бросил свой трактор, как танк, напрямик, заныривая на скорости в овраги. Рядом с ним в кабине сидела тогда иконописец Ольга С., и ей стало страшно, но не от этих оврагов, а от того, как внезапно переменился Трофим. Он всегда был улыбчив. А тут рядом с ней сидел незнакомец с таким отрешенно-серьезным лицом, что ей показалось: его нет на земле — он весь в молитве и весь перед Богом. Ко всенощной они тогда успели.

 

* * *

 

Никого в монастыре не любили так, как инока, Трофима и никому, вероятно, не попадало больше, чем ему. Сам инок рассказывал об этом так: «Сперва по гордости хотел все сделать по-своему, а за непослушание бесы больно бьют. Зато когда приучишь себя к послушанию, так хорошо на душе».

Имя Трофим в переводе с греческого означает «питомец». Он действительно питомец Оптиной и любимое дитя ее, наделенное редким в наш гордый век даром — даром Ученика. А чтобы показать, что такое труд ученичества, где воистину на ошибках учатся, расскажем, как нес епитимью инок Трофим. Бывало, оптинцы сокрушаются — ох, Трофима опять поставили на поклоны, и это по нашей вине! Помню, в монастыре испекли свой первый хлеб, а пекарем был Трофим. И в общем ликовании — свой первый хлеб! — пол Оптиной набилось в пекарню снимать пробу. А хлеб был горячий и такой вкусный, что, не благословясь, ополовинили выпечку, а епитимью за это нес Трофим. Так вот, он воспринимал епитимью как милость Божию, предваряющую Страшный Суд, а земные поклоны любил. Один раз в Оптикой гостил Владыка и, наблюдая, как жизнерадостно несет епитимью инок Трофим, охотно полагая земные поклоны, сказал уважительно: «Хороший инок».

Возможно, кто-то скажет, что об этом не надо писать. Но в монастырь приходят люди не с ангельскими крыльями за плечами, а истинный подвижник — до смерти ученик. И вычеркнуть труд ученичества из жизни инока Трофима — это вычеркнуть его подвиг.

Инок Трофим был чужд теплохладности в любви к Богу и людям. И завершая разговор о его горячности, приведем еще одну историю. Жил тогда в Оптиной мальчик, о котором блаженная Любушка сказала, что он будет монахом-молитвенником. Мальчику было тогда лет восемь, и он любил бегать стремглав. Мать одергивала его, пытаясь приучить будущего монаха к степенной поступи, а старец сказал: «Не трогай его. Мальчишество с годами пройдет, но пусть останется этот огонь, который он отдаст потом Богу». Как сложится жизнь мальчика — покажет будущее. А об иноке Трофиме уже известно — весь огонь своей души он отдал Господу Богу.

 

«Ищите же прежде Царствия Божия…»

 

Недавно один паломник сказал, что с годами Оптина сильно переменилась и прежней романтики здесь уже нет. Это правда — перемены огромные. И чтобы обозначить суть этих перемен, приведу случай из прошлого. Шла я берегом реки в Оптину, обогнав по пути группу подростков. Старший нес на руках девочку с каким-то синюшно-бледным лицом.

— Что, ей плохо? — спросила я.

— Ничего, сейчас отойдет. С иглы сошла — завязала круто.

— Может, все же отправить ее в больницу?

— Нет, нам в Оптину надо. Богу дали слово — обет. Где тут Оптина?

— Да вот, перед вами, — показала я на противоположный берег реки. — Идите за мною, и вместе дойдем.

Монастырский понтонный мост к зиме уже сняли, и ходить приходилось в обход. Лед на реке еще не встал, а вода лишь подернулась тонюсенькой пленочкой, припорошенной сверху снежком. Подростки при виде Оптиной опустились на колени, а я пошла вперед, полагая, — нагонят. Обернулась и обомлела — дети уже неслись по реке, а тоненький ледок исчезал под их ногами. На реке уже во всю ширь бурлила вода, и ветер донес властный крик старшего: «Николай-Чудотворец, помогай!» Но пока на ватных от страха ногах я спускалась к воде, они были уже на том берегу. Радости об их спасении в тот миг не было, но скорее недоумение: ведь не святые же отроки, чтобы аки посуху ходить по воде? Тем не менее дети прошли.

И годы спустя понимается: в жизни каждого человека есть, наверное, свое православное детство, когда так щедро, авансом дается благодать. Тут достаточно крикнуть в небо: «Николай-Чудотворец, помогай!», и вода обратится в твердь. Тут как в детстве — младенец просит есть, а мать спешит накормить. И милостивы к младенцам духа святые угодники. Такой была Оптина первых лет — паломники называли ее страной чудес, рассказывая друг другу с восторгом новоначальных: «Представляешь, только успел помолиться, а Господь уже все дает!» И шли бесконечные рассказы о чудесах, как Господь послал денег на дорогу, дал кров, напитал. Однажды эти рассказы оборвались, и вдруг обозначилось — как же младенчествует еще душа, пока ищет у Господа земных милостей, забывая о главном: «Ищите же прежде Царствия Божия и правды его…» (Мф. 6, 33).

Вот рубеж в истории Оптиной пустыни — Пасха 18 апреля 1993 года. И Оптина прошла через то огненное испытание, из которого она вышла уже иной. В этот день в нашу жизнь зримо вошла вечность. В храме перед открытыми Царскими Вратами стояли три гроба, и люди с ослепшими от слез глазами шли к братьям с последним целованием: «Христос воскресе, отец Василий!», «Христос воскресе, Трофимушка!», «Христос воскресе, отец Ферапонт!» Душа почему-то не вмещала этой смерти — с братьями шли христосоваться, как с живыми, и выбрав самое красивое пасхальное яичко, клали на край гроба, наивно подталкивая поближе к руке. «Христос воскресе, родные!»

Так и стоят до сих пор перед глазами три гроба, окруженные, будто венцами, яркой радугой пасхальных яиц. А над онемевшим от горя храмом звучал с амвона тихий голос игумена Павла: «Вот жили мы, жили и не знали, что среди нас живут святые».

Но чтобы осознать все это, надо было смириться с утратой и унять крик боли в душе: как так — убиты молодые и такие прекрасные люди? Как же мало им было отпущено и как стремительно краток был их монашеский путь! Врач Ольга Анатольевна Киселькова, знавшая о. Василия еще по Москве, сказала о его пути: «Это было восхождение по вертикальной стене».

В храмах России уже пишут их иконы, а люди приезжают в Оптину, чтобы рассказать о случаях дивной помощи по их молитвам. Надо радоваться этому. Но только жива еще в Оптиной боль утраты — нет с нами наших братьев. «Прости нас, Господи, — сказал в годовщину памяти новомучеников схиигумен Илий, — у Тебя много святых, у Тебя всего много, но как же нам не хватает наших братьев. Сколько доброго они бы еще сделали на земле. Прости нас, Господи, что скорбим». Вот и пятится память в прошлое и, отвергая утрату и смерть, воскрешает иное время — они живые и еще ходят среди нас. Вот улыбается, щурясь от солнца, послушник Игорь, помогая иеромонаху освящать братское кладбище. Самого кладбища еще нет, но есть заросший бурьяном пустырь, огороженный слегами от коз. Послушник Игорь подпевает иеромонаху, подкладывая ладан в кадильницу, а какой-то приезжий насмешливо смотрит на них. Его, похоже, смешит торжественность молебна среди зарослей крапивы и репья, и он острит:

— А что — должно быть, неплохо лежать здесь?

— Неплохо? — обернулся к нему послушник Игорь. — Да это великая честь быть погребенным здесь!

Вот и выпала о. Василию эта честь — быть погребенным на святой земле Оптинской.

Первым на братском кладбище был погребен иеросхимонах Иоанн. Он пришел в обитель уже приговоренным врачами к смерти, но об этом мало кто знал. Трудные послушания он нес наравне со всеми. И Господь продлил его дни — он был рукоположен во диакона, потом в иеромонаха, и всех удивил лишь ранний постриг в схиму. Говорят, он был молитвенник. И когда ночью душа его вознеслась к Богу, многие в обители разом проснулись от чувства неизъяснимой радости. Отец Василий нес его гроб и сказал: «Иоаннчик, молитвенник ты наш, помолись, родной, чтобы мне быть рядом с тобой». Теперь они рядом — их могилы соседствуют.

А еще вспоминается самое начало: послушник Игорь в перепачканной известкой куртке грузит на носилки обломки стен от церкви Казанской Божией Матери. Самой церкви еще нет — вокруг руины да свалки, и не верится пока, что восстанет обитель с белоснежными храмами и благоуханием роз возле них. Но это будущее уже живет в душе молодого послушника, и он записывает в дневнике: «Радуйся, Кана Галилейская, начало чудесам положившая, радуйся, земле Оптинская, наследие чудотворства приявшая. Яко Иисус избирает вас и ублажает купно, и Мати Его и ученики Его, темже приимите радость совершенную, утешение познайте, истиной подаваемое, и источник ликования вечнаго».

Вот и дала наша Кана Галилейская, земля Оптинская свой первый духовный плод — красное вино святости, добела убелившее ризы новомучеников, званых Господом на Небесный пир.

В жизни иеромонаха Василия это была его восьмая Пасха. Но шел такой стремительный духовный рост, обещавший многое в будущем, что в день его смерти один старец сказал: «Архимандрита убили». Незадолго до убийства о. Василия представили к награждению золотым наперсным крестом, но получить его он не успел. Вместо этого был крест на кладбище.

 

Три креста, как три родные брата,

Тишиной овеяны стоят.

Во гробах, за Господа распяты,

Три монаха Оптинских лежат

 

Жизнь трех Оптинских новомучеников была краткой и по-монашески тайной. «Подвиг их сокрыт от людей, — писал нам один из прозорливых отцов, — но они предстательствуют за нас пред Престолом Господа». И чтобы хотя бы отчасти понять этот подвиг, надо снова, как ни больно, вернуться в ту залитую кровью Оптину, где на Пасху умолкли колокола. Но начать лучше с событий перед Пасхой.

 

 

Часть вторая

ПЕРЕД ПАСХОЙ

 

Кровь в алтаре

 

Перед Пасхой в алтаре всегда кипит уборка. Иеромонах Филипп, еще инок в ту пору, вспоминает, как он чистил в алтаре ножом подсвечник, а нож сорвался, поранив руку. Зажав рану, он выбежал из храма. Ведь если в алтаре прольется кровь, надо заново освящать его. Послушник-алтарник Александр Петров вышел следом за о. Филиппом и, забинтовав ему руку, сказал: «Не понимаю, что происходит? За страстную седмицу уже четвертый раз кровь в алтаре. То копие сорвется на проскомидии, то еще кто как-то поранится. Что такое — кровь в алтаре?»

В Страстную Пятницу произошло нечто необъяснимое. В час распятия Христа и выноса Плащаницы скорбь Великого поста перерастает уже в ту боль, когда вместе с людьми скорбит и природа. В три часа пополудни, как подмечено многими, пусть ненадолго, но меркнет солнце, скрываясь за тучей, а по земле проносится гулкий вздох ветра, вздымающий в воздух кричащих птиц. Болезнует душа в этот час. И надо знать чистую душу о. Трофима, любившего Господа столь великой любовью, что в Страстную седмицу он не вкушал даже маковой росинки, чтобы понять — случилось невероятное: старший звонарь, он первым вскинул руки к колоколам, задав тон о. Ферапонту, и на выносе Плащаницы они вызвонили пасхальный звон. Инока Трофима вызвали для объяснений к отцу наместнику, но он лишь растерянно каялся, не в силах ничего объяснить. Объяснилось все позже, когда братия подняли на плечи три гроба, и шло погребение под пасхальный звон.

Вот еще случай. На Пасху 1993 года в Оптину из Москвы должны были приехать дети из православной гимназии. Но перед самой поездкой автобус сломался. Когда же после Пасхи вызвали автомеханика, то оказалось, что автобус абсолютно исправен и заводится с первого поворота ключа.

А еще вспоминается, что под вечер Страстной Субботы над Оптиной стояло странное марево — воздух будто дрожал, контуры предметов двоились, а сердечники хватались за сердце. Странного было много. И позже иные припомнили не менее странную Пасху перед Чернобыльской катастрофой, когда по храмам гудел ветер, опрокидывая порою потиры в алтарях. «С нами Бог говорит не разговорным языком, но показательно», — писал подвижник нашего века схимонах Симон (Кожухов, †1928). Сколько же грозных знамений являет наше время, но не внемлет им до поры человек.

Конечно, странного перед Пасхой 1993 года было много, но все это воспринималось как искушения Великого поста. И в нашей православной общине мирян, еще существовавшей тогда при Оптиной, перед праздником, как обычно, пекли. Гостей на Пасху съезжалось так много, что выручал дежурный рецепт: начистить ведро картошки и поставить ведро теста на пироги. За общей работой решили читать. А как раз в Страстную Пятницу в монастырь привезли еще пахнущую типографской краской книгу «Жизнеописание Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия». Вот радости было! До этого в монастыре имелось лишь две фотокопии этой книги. Их выдавали только для чтения в трапезной, читая вслух ежедневно. И теперь все гадали, откуда начать читать?

Решили просто: «Господи, благослови!» — начав читать там, где открылось. И выпало нам слушать про смерть, как к шамординской парализованной монахине Параскеве днем, воочию, приходила смерть в образе скелета. Ударила по спине, и онемела спина. Замахнулась еще дважды для смертельного удара, но каждый раз некий голос пресекал замах: «Оставь ее! Ей нужно жить; она еще не готова. Иди к монахине Глафире, та совершенно готова для перехода в вечность». В тот час и скончалась монахиня Глафира, а монахине Параскеве была дарована долгая жизнь для подготовки.

Чтение и стряпня оборвались разом от этих мыслей о подготовке.

— Пойдемте лучше пораньше в монастырь, — сказала вдруг студентка-выпускница химфака Есфирь.

— А разговляться чем будешь — редькой?

— Чем Бог пошлет.

И годы спустя вспоминается, как в Страстную Субботу уходит в монастырь через луг беспечная молодежь, еще не ведая, что завтра нам предстоит пережить такую боль, после которой уже не будет смешливой студентки Есфири, а будет инокиня Фотинья. И общины больше не будет — почти все уйдут в монастырь.

Словно уготовляя нас к пониманию грядущего, Господь дал перед Пасхой каждому свое чтение. Оптинский иконописец Мария Левистам, в ту пору доярка по послушанию, вспоминает, что перед Пасхой читала о том, что мученичеству за Христа всегда предшествует бескровное духовное мученичество. Это важная мысль для понимания христианского подвига мученичества. Убивают сегодня, к несчастью, многих, и в каких же муках уходит порой из жизни человек. У каждого свой крест, но не на каждом знак святости. Есть крест и разбойника, хулившего Христа.

 

* * *

 

Вспоминают, что перед Пасхой инок Трофим читал книгу Сергея Нилуса «Близ грядущий антихрист или царство диавола на земле». Книга потрясла Трофима, и он зачитывал из нее отрывки друзьям. Кто-то при этом спросил его: «А ты не боишься, что тебя убьют?» А иеродиакон Серафим запомнил ответ: «Знаешь, я к смерти готов».

В последнем письме к родным, еще далеким от церкви в ту пору, он умоляет их спешить в храм: «Дорог каждый день. Мир идет в погибель». Возможно, эти строки — отзвук прочитанного. Но возможно и иное — царство диавола было рядом и заявляло о себе. Вспоминают, что Великим постом в переплетную мастерскую, где работал тогда по послушанию инок Трофим, пришел некто, объявивший, что монахов надо убивать и скоро их начнут резать.

— Да ты что, брат, говоришь? — сказал ему инок Трофим. — Лучше садись и супу поешь. Я супчик сварил.

— Не хочу. У вас суп постный. Идем лучше к нам — мы рыбой угостим.

— Кто ж Великим постом рыбу-то ест?!

— Ты наш, наш! — сказал гость, схватив на прощанье инока за руку.

Гость ушел, а инок Трофим продолжил работу. Он осваивал тогда тиснение и для пробы оттиснул на титульном листе помянника трех Ангелов — один повыше, а двое по бокам пониже. Три Ангела трубят в трубы, созывая человечество на Страшный Суд.

 


Поделиться с друзьями:

Биохимия спиртового брожения: Основу технологии получения пива составляет спиртовое брожение, - при котором сахар превращается...

Двойное оплодотворение у цветковых растений: Оплодотворение - это процесс слияния мужской и женской половых клеток с образованием зиготы...

Таксономические единицы (категории) растений: Каждая система классификации состоит из определённых соподчиненных друг другу...

Археология об основании Рима: Новые раскопки проясняют и такой острый дискуссионный вопрос, как дата самого возникновения Рима...



© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!

0.077 с.